Непенте". Ах, этот мыс, перешеек или как он там называется, чем
он ее только привлек? Какой демон соблазнил ее купить эту
землю? Как она завидовала другим -- Киту, к примеру, который,
будь он человеком подобного склада, мог средь белейшего дня
принять какого угодно гостя, и тот вошел бы в обветшалые ворота
и вышел из них так, что никто бы ничего не заметил! Она
совещалась с самыми дорогостоящими специалистами по земледелию,
добиваясь ответа, -- как вырастить на этом мысу хоть что-то,
способное прикрыть подходы к дому. Безуспешно. Почва была
неплодородной до крайности, неподатливый камень; несколько
растрепанных ветром олив ничего не скрывали, а углядеть рубаху
Петра не составляло труда ниоткуда -- даже с рыночной площади.
На Непенте все быстро становится известным. Ее уже начали
донимать ехидными вопросами о том, как подвигаются "уроки
русского языка". Назревал скандал. Пуще всех ярился синьор
Малипиццо. Он ненавидел всю русскую шатию и строил различные
планы насчет того, как изгнать ее с острова. Друг Судьи,
Консул, целиком разделял его взгляды. Он то и дело повторял,
что надо что-то делать.
Прослышал об их романе и Учитель, даром что жил он
затворником. Он опечалился, но не чрезмерно, выбор учеников у
него был богатый. Каждый, кто прибывал из Святой Руси,
независимо от пола и возраста на несколько часов или дней --
как получится -- уединялся с Учителем в его обители, дабы
пройти посвящение в Закон и проникнуться пониманием значения
оного: таков был обычай Нового Иерусалима. Эта система
духовного контроля давала Учителю веру в то, что рано или
поздно он отыщет преемника. К тому же, отступничество любимого
ученика было лишь каплей в океане его печалей. Его терзала
тайная мысль о том, что на самом пороге возвращения к былому
мирскому процветанию он, поддавшись вдохновению, изрек это
несчастное Второе Откровение касательно теплокровных скотов.
Как он не вспомнил о Великих Князьях, о том, какая это
богохульственная, скорая на расправу клика? "Вот что бывает, --
говорил он, -- когда ставишь служение Господу превыше услужения
властителям земным". Положение со Вторым Откровением было
безвыходным, оно-то и вынуждало его оставаться изгоем на этом
острове. Период изгнания никак не кончался, хотя Непенте, в
целом, был бы рад никогда больше его не видеть, -- в
особенности синьор Малипиццо.
Между тем, Белые Коровки жили себе, как умели: те, что
побогаче, в домах, укладываясь спать по пятнадцать-двадцать душ
в одной комнате, на благой манер патриархальной Руси, -- те,
что победнее, в развалинах, сараях, погребах, а то и в пещерах,
которых много было средь скал. При таком климате, как на
Непенте, ночлег отыскать нетрудно, если не слишком
привередничать по части сов, летучих мышей, ящериц, жаб,
уховерток, многоножек и -- от случая к случаю -- скорпионов.
ГЛАВА XV
В пещере Меркурия русские не жили. Далеко, неудобно,
подойти трудно, да к тому же еще привидения. В древности здесь
совершались жуткие обряды. Стены сочились человеческой кровью.
Предсмертные стенания жертв, которых вспарывал нож жреца,
сотрясали гулкие недра. Так гласила легенда, имевшая хождение в
те времена, когда легковерные монахи писали хроники, страницы
которых стали для монсиньора Перрелли, человека отнюдь не
легковерного, кладезем любопытнейших сведений.
Затем настала эпоха Доброго Герцога Альфреда. В
определенных случаях Его Высочество предпочитали изображать
консерватора; Доброму Герцогу нравилось вызывать к жизни
воспоминания о давно похороненном прошлом. Привидения его не
заботили. Он любил все держать под личным контролем. Высказав в
присущей ему афористичной манере мысль о том, что "не всякая
древность воняет", он вплотную занялся пещерой Меркурия и
приказал проложить к ней удобные лестницы, достаточно широкие,
чтобы по ним могли, двигаясь вровень, пройти двое самых
дородных членов его Тайного совета, -- лестницы сквозь
расщелину в скале спускались прямиком ко входу в пещеру. Что
там происходило в пору его правления, никто толком не знал. Род
людской склонен верить самому худшему, что рассказывают о любом
великом человеке, и каких только глупостей и даже гадостей не
говорилось о Герцоге, правда, не в то время, когда он был еще
жив. Клятвенно уверяли, к примеру, будто он возродил
традиционные у древних пытки и человеческие жертвоприношения --
даже усовершенствовал их в духе упоительного Ренессанса. Многие
готовы были направо и налево рассказывать с обстоятельными и
надуманными подробностями о том, как Герцог, переодеваясь
Сатаною и не упуская при этом ни единой мелочи убранства,
пытался продлить свою жизнь и предотвратить упадок телесного
здравия, используя для этого кровь невинных младенцев, искусно
предаваемых смерти после ужасных и длительных мук. Нужно ли
говорить, что отец Капоччио посвятил сему предмету несколько
леденящих душу страниц.
Мистер Эймз, досконально изучивший правление Герцога
Альфреда, пришел к заключению, что такого рода эксцессы следует
считать несовместимыми с характером этого правителя,
характером, самой яркой чертой которого была любовь к детям.
Рассуждая как об этих, так и о еще более туманных обвинениях,
мистер Эймз заявлял, что Герцог был по натуре человеком слишком
жизнерадостным, чтобы предавать кого-либо пыткам -- не считая,
разумеется, тех, кто по его убеждению вполне таковых
заслуживал. В общем и целом, мистер Эймз относился к подобным
слухам с большим скептицизмом. Монсиньор Перрелли мог бы
поведать нам правду, если бы дал себе труд сделать это. Но по
причинам, о коих смотри ниже, он проявлял редкостную
сдержанность во всем, относящемся до правления его великого
современника. Он сообщил лишь следующее:
"В тот же самый год Его Высочество соблаговолили
восстановить и привести в прежнее рабочее состояние
полуразрушенное капище в скалах, известное средь простолюдинов
как пещера Меркурия."
Привести "в прежнее рабочее состояние". Звучит
подозрительно, здесь словно бы содержится скрытое обличение.
Следует помнить, однако, что историк Непенте питал к своему
Государю (о коем также смотри ниже) недобрые чувства, будучи в
то же время слишком благоразумным, чтобы высказывать их в
открытую; возможно, эти отмеченные горечью и имевшие глубоко
личные причины чувства и оправдывали в его глазах косвенные
выпады подобного рода, каковые он позволял себе всякий раз,
когда чувствовал, что ничем не рискует.
Так оно все и осталось -- окутанным тайной. Поскольку
число привидений удвоилось -- к древним добавились жертвы
Доброго Герцога, -- пещера пришла в еще больший, нежели прежде
упадок. Простонародье избегало разговоров о ней, а если и вело
их, то шепотком. Островитяне, услышав о какой-нибудь явственной
несусветице, приговаривали обычно: "Рассказывай! Такое бывает
только в пещере Меркурия". Когда же кто-либо бесследно исчезал
-- из дома или гостиницы -- или когда с кем-то случалось
что-либо постыдное, жители острова говорили: "Поспрошайте в
пещере" или просто "Спроси у Меркурия". Дорога к пещере совсем
обвалилась. Да туда никто и не ходил, разве что средь бела дня.
В ночное время на острове нельзя было сыскать более безопасного
места -- хоть для убийства, хоть для любви. Вот что
представляла собой пещера Меркурия.
Денис уже побывал в ней -- как-то утром, вскоре после
приезда на остров. Сквозь промозглую, похожую на кухонный слив
расщелину в скалах, сверху завешенную клонящимся адиантумом,
плющом, густыми ветвями рожкового дерева, он сполз вниз по
скользким ступеням, передохнул на небольшой площадке у входа в
пещеру, поглядывая вниз, на видневшийся за каменистой лощиной
лоскутный виноградник и вверх, на узкую ленту неба. Потом вошел
внутрь, посмотреть, что уцелело от работы старинных
каменотесов, от фаллической колонны и прочих реликвий прошлого.
С тех пор прошло десять дней. Теперь он намеревался последовать
совету Кита и отправиться туда в полночь. Луна была полной.
-- Нынче же ночью и пойду, -- решил он.
С Денисом творилось неладное. И что хуже всего, он никак
не мог понять, в чем тут причина. Он менялся. Мир тоже менялся.
Мир внезапно разросся. Денис чувствовал, что и ему необходимо
расти. Столь многому следует научиться, столь многое увидеть,
узнать -- столь многое, что это обилие, казалось, лишало его
способности что-либо предпринять. Сможет ли он впитать все это?
Удастся ли ему вновь упорядочить мир, вернуть былую уверенность
в себе? Суждено ли ему когда-нибудь вновь ощутить, что он собою
доволен? Что-то непрестанно вторгалось в его некогда
безмятежную душу -- и снаружи, и изнутри. Им овладело
беспокойство. Его больше не посещали, как в прежнее время,
блестящие мысли, а если и посещали, то это были мысли других
людей. Жалкое положение! Он обращался в автомат -- в чужое эхо.
Эхо... Как прав был Кит!
-- Дело дрянь, -- вот к какому выводу он пришел. -- На
меня уже и смотреть-то смешно -- трогательный идиот да и
только.
Новизна впечатлений, накопленных им во Флоренции,
поспособствовала распаду. Непенте с его солнцем, с его
неумолимым язычеством, довершил остальное. Непенте разрушил
прежнюю систему его взглядов, ничего не предоставив взамен.
Ничего -- и тем не менее все. Остров дал ему Анджелину! И этот
образ наполнил его внутреннее существо великолепным
довольством, довольством и неуверенностью. Образ Анджелины не
покидал его никогда, присутствуя в глубине каждой его грезы,
каждой сокровенной мысли, каждой произносимой им повседневной
фразы. Он походил на человека, который, долго проглядев на
солнце, видит очертания светила плывущими по небесам, по земле
-- повсюду, куда он обращает свой взор. Анджелина! Ничто иное
не имело значения. Чем все это кончится? Он бродил, полный
блаженной тревоги, предвкушения того, что может принести ему
новый день. В последнее время она вроде бы начала относиться к
нему с искренней приязнью, в которой, правда, присутствовало
нечто насмешливое, материнское.
Бивший в Денисе источник поэзии определенно иссяк.
Почему-то вдруг оказалось, что рифмы ему не даются. Возможно,
страсть его была слишком сильной для технических ограничений.
Он попытал удачи в прозе:
"Взгляд твой волнует меня. Солнечному лучу я бы уподобил
тебя, пламени иссушающему -- черному пламени, если бы было
такое на свете, -- ибо милосердна ты и пылаешь, как ровное
пламя. Поступь твоя, как песня и смех. Волосы твои -- течение
беззвездной ночи. Солнце -- возлюбленный твой, твой бог.
Радуется он твоему совершенству. Нежное тело твое трепещет от
заключенных в него лучей. Он изваял твои члены, он целовал
гладкую кожу твою во дни, когда ты... и никогда не отбелить
тебе тех поцелуев..."
-- Никуда не годится, -- откладывая перо, печально думал
Денис. -- Слишком ясно, из чего это сделано. Почему кто-то
обязательно перехватывает любую мою идею? И главное, сказать-то
мне нечего. Я способен лишь чувствовать. Как хорошо все шло,
пока я любил только себя. А теперь все идет плохо.
Тут он вспомнил пышную тираду Кита.
"Ищите себя! Вам знакома пещера Меркурия? Как-нибудь
ночью, в полнолуние спуститесь к ней..."
-- Что-то в его словах есть. Нынче же ночью и пойду.
Пойти туда в этот вечер ему было особенно трудно.
Герцогиня вместе с прочими отправилась на обед к госпоже
