отъявленным вольнодумцем и слишком любил плевать на пол.
Отсутствовал и мистер Эймз. Последний предпочитал не обременять
себя обязанностями перед обществом: будучи стесненным в
средствах, он не имел возможности сколько-нибудь равноценно
отплатить за гостеприимство. С другой стороны, духовенство было
представлено образцовым образом да и иных заметных особ
хватало. Мистер Херд встретил несколько уже известных ему людей
и обзавелся новыми знакомствами. Особенно привлекательной
показалась ему госпожа Стейнлин -- у нее было такое веселое,
живое лицо.
-- А какая у вас здесь восхитительная прохлада! --
обратившись к Герцогине, сказал он. -- Как вам удается не
впускать в дом сирокко?
-- Держу окна закрытыми, епископ. Англичане считают, что
это неправильно. Они открывают окна. И мучаются от жары.
-- Если англичане закроют окна, они попросту вымрут, --
сказал дон Франческо. -- Половину английских домов объявили бы
в нашей стране вне закона и срыли из-за их низеньких потолков.
Именно низкие потолки создали у англичан культ свежего воздуха.
Англичане любят уют, привычную обстановку, уединение; они не
понимают, что значит жить в обществе. В каждом из них сидит
нечто от пещерного человека. Англичанин может говорить все, что
угодно, но мечтой его навсегда останется скромный коттеджик.
Вообще об идеалах нации можно судить по рекламе в ее газетах.
Мы -- страна пасторальная. Поэтому наша реклама питает
пристрастие к изображению всего, что связано с промышленностью
-- огромные фабрики, машины, трубы; нас удручает, что мы живем
в государстве с экономикой, по-преимуществу сельской. Французу
подавай первым делом женщину: чтобы увериться в этом, довольно
бросить взгляд на любую парижскую афишную тумбу. Англия же --
страна индустриальных троглодитов, в которой пещера каждого --
это его крепость. В английских рекламных объявлениях
изображаются либо огромные запасы пищи -- естественная услада
пещерного жителя, либо безмятежные сельские сцены -- зеленые
лужайки, закаты, мирные сельские жилища. Дом, милый дом!
Коттедж! А это означает: либо открой окна, либо помирай от
удушья... По-моему, там человек, с которым вы разговаривали на
пароходе, -- добавил он, повернувшись к мистеру Херду. -- Не
нравится мне его обличие. Вон он, идет в нашу сторону.
-- Это должно быть мистер Мулен, -- воскликнула Герцогиня.
-- Говорят, он вчера вечером в отеле замечательно играл на
рояле. Я хочу упросить его испытать мой "Лонгвуд". Правда,
боюсь, инструмент у меня староват и к тому же расстроен.
Упомянутый джентльмен, разодетый с нарочитым щегольством,
явился в сопровождении мистера Ричардса, вице-президента Клуба
"Альфа и Омега", казалось, довольно твердо державшегося на
ногах. В настоящую минуту мистер Ричардс внимательно изучал
серебряные украшения, распятия, реликвии и тому подобные
редкости, во множестве собранные Герцогиней. В обхождении
мистера Ричардса с ними чувствовался знаток. На прием обещали
прийти и другие члены Клуба, но в последнюю минуту
добросовестный мистер Ричардс, освидетельствовав их, счел для
похода в гости негодными.
Герцогиня отправилась здороваться с новопришедшими. Мистер
Херд, обращаясь к дону Франческо, заметил:
-- Вон тот ваш немолодой коллега -- у него необычное лицо.
-- Наш приходской священник. Неколебимый христианин!
Тонкие губы "парроко", его клювоватый нос и маленькие, как
бусины, глазки обличали в нем анахорета, если не маньяка.
Подобно холодному сквозняку, он перепархивал из комнаты в
комнату, отказываясь от каких-либо напитков и не решаясь даже
цветочка понюхать, не испытать чрезмерного удовольствия. За
воздержанность и суровость повадок его нередко называли
Торквемадой. Называли, разумеется, разбиравшиеся в подобных
вещах собратья-священники, а не простые люди, которым слово
"Торквемада" внушало, да и то в самом лучшем случае, мысль о
соленом пудинге. Ради защиты веры Торквемада способен был на
любые жертвы, сколь угодно огромные. По-средневековому
ограниченный, он был единственным на Непенте человеком, который
позволил бы распилить себя на кусочки во имя Божие -- никто
иной не согласился бы даже на временные неудобства ради столь
умозрительной причины. Он славился воздержанностью, которая
отличала его от всех остальных священников и более чего бы то
ни было обеспечивала ему всеобщую неприязнь. Откровенно
чувственных местных жителей воздержанность "парро ко"
раздражала до такой степени, что они позволяли себе отпускать
оскорбительные замечания насчет его телесного здравия и
рассказывать про него всякие пакостные истории, клянясь в их
правдивости и приводя в подтверждения статистические данные.
Среди прочего говорилось, что всякий раз, как ему удавалось
выпросить у богатого иностранца деньги на предполагаемую
починку приходского органа, он прикарманивал их, исходя из
принципа, что воздержанности должно начинаться дома да там же и
кончаться. Его преданности матери, сестрам и даже далеким
родичам никто не отрицал. Было также определенно известно, что
семейство "парроко" не из богатых.
Из соседнего зальца донесся струнный звон, как будто в нем
заиграли на арфе. Общество понемногу потянулось в том
направлении. Мистер Кит был уже там. Он сидел рядом с госпожой
Стейнлин, которая, будучи сама неплохой музыканткой,
самозабвенно вслушивалась в игру мистера Мулена. Когда
наступила пауза, мистер Кит сказал:
-- Как бы мне хотелось хоть что-то в этом понимать. Моя
неспособность воспринимать музыку, госпожа Стейнлин, раздражает
меня ужасно. Я готов отдать почти все человеку, который сможет
доказать мне, что я слышу не последовательность бессмысленных
шумов, а нечто иное.
-- Возможно, вы просто немузыкальны.
-- Это не должно мешать мне понимать чувства таких людей,
как вы. Мне не музыкальность нужна. Мне нужно понять, что тут к
чему. Нужно знание. Объясните мне, почему вам это нравится, а
мне нет. Объясните...
Вновь полились звуки.
-- Ах! -- сказала Герцогиня, -- какое чудесное andante con
brio!
Затем, как только музыка стала громче, она принялась
шептаться с доном Франческо, обсуждая тему, всегда бывшую для
нее предметом недоумения.
-- Как бы мне хотелось узнать, -- говорила она, -- отчего
это наш парламентский представитель, коммендаторе Морена,
никогда не навещает Непенте. Разве он не обязан время от
времени показываться своей пастве -- я хотела сказать,
избирателям? А праздник в честь Святого Додекануса -- чем не
возможность для этого? Его появление могло бы сокрушить
вольнодумцев. Каждый год он обещает приехать. И каждый год нас
подводит. Почему так?
-- Ничего не могу сказать, -- ответил священник. --
Видимо, у этого животного других дел невпроворот.
-- Животного? Ах, ну зачем вы! Он такой добрый католик!
-- Об иностранцах, милая Герцогиня, я предоставляю судить
вам. Они, так или иначе, мало что значат. Что же касается
мирских достоинств местных жителей, то оценивая их, вам
придется руководствоваться моими суждениями. Иначе вам, при
всем вашем уме, не избегнуть ошибок. И давайте на этом
закончим.
-- Но почему...
-- Закончим на этом, милая леди!
-- Хорошо-хорошо, дон Франческо, закончим, -- ответила
Герцогиня, предпочитавшая в вопросах подобного рода опираться
на авторитет.
В это мгновение исполнитель неожиданно и резко поднялся
из-за рояля, заметив sotto voce(9), что знай он об ожидающем его
здесь спинете, он прихватил бы с собой ноты Люлли. Тем не
менее, он весь лучился улыбками и вскоре уже договаривался то с
одним, то с другим из гостей о совместных пикниках и лодочных
прогулках, без каких-либо затруднений, впрочем, переключась на
иную тему, когда непонятливая госпожа Стейнлин перехватила его
и завела разговор о музыке. Он повторил замечание о спинете,
слишком хорошее, чтобы позволить ему пропасть зазря; замечание
привело к Скарлатти, Моцарту, Генделю. Он сказал, что Гендель
-- спаситель английской музыки. Она сказала, что Гендель -- ее
проклятие и погибель. У каждого имелся обильный запас
аргументов и спор вскоре выродился в обмен техническими
терминами.
Тем временем Денис крутился вблизи булочек к чаю и
прочего, имея двойную цель -- принести пользу и по возможности
ближе подобраться к занятой тем же самым Анджелине, пленительно
прелестной брюнетке, служившей у Герцогини в горничных. Не
исключено, что в существовании Анджелины и крылась причина его
уважительного внимания к Герцогине и частых визитов к ней.
Впервые в жизни он ощущал себя по-настоящему влюбленным.
Он обожал эту девушку издали. Он желал бы обожать ее с
несколько меньшего расстояния, но не знал, как его сократить;
он боялся потревожить то, что называл ее невинностью. Так что
никакими успехами похвастаться он не мог. Пятнадцатилетняя
Анджелина, обладавшая фигурой феи, лучезарной кожей и глубоким
голосом южанки, была прекрасно осведомлена о его идеальных
чувствах. Она отвечала на них тем, что время от времени бросала
на юношу чрезвычайно его смущавшие взгляды. Создавалось
впечатление, что идеальные чувства она ни в грош не ставит. Она
не улыбалась ему. Во взгляде ее не замечалось любви или
презрения, холода или теплоты, взгляд нес в себе нечто иное,
для юноши совсем нежелательное, нечто заставлявшее его ощущать
себя ребенком -- ощущение до крайности неуютное.
И еще одна пара глаз, не отрываясь, следила за ее сложными
перемещениями -- глаз, принадлежавших мистеру Эдгару Мартену.
Молодой ученый также лелеял в отношении Анджелины любовные
помыслы, имевшие несколько более земную и даже вулканическую
природу; помыслы, связанные с некоторыми вполне определенными
планами, ради которых он по временам забывал о всецело
поглощавших его доселе биотитах, перлитах, магнетитах,
анортитах и пироксенах.
-- Послушайте, Денис, -- начал Кит в обычной его
велеречивой манере. -- Поставьте вы этот дурацкий поднос на
место, дайте людям самим о себе позаботиться. Уделите мне
минуту внимания. Как вам нравится на острове? Я спрашиваю не из
вульгарного любопытства, мне хочется выяснить впечатления
человека вашего возраста и происхождения. Вы не могли бы
сообщить мне о них? Не сейчас. Как-нибудь после, когда оба мы
будем в соответствующем настроении. Не представляется ли вам
это место, так сказать, чрезвычайно земным, пронизанным
трепетом жизни, особенно после монастырского сумрака
университета?
-- Я приехал сюда из Флоренции, -- отметил Денис.
-- Даже после Флоренции! И знаете почему? Потому что в
Тоскане владычествует человек. Земля ее, словно коростой,
покрыта эфемерным человеческим чванством. Что отнюдь не идет
юноше на пользу, ибо приводит в беспорядок его разум и лишает
его возможности вступить в гармонические отношения с вечностью.
Послушайте меня еще минуту. Здесь, если вам достает ума, вы
можете найти противоядие. Чрезмерные дозы всех этих церквей,
картин, книг и прочих продуктов жизнедеятельности нашего с вами
вида -- для юноши, подобного вам, это яд. Они фальсифицируют
присущие вам космические ценности. Старайтесь быть в большей
мере животным. Старайтесь извлекать наслаждение из более
очевидных источников. На время оставьте себя как бы
невозделанной почвой. А про все эти штуки забудьте. Отдавайтесь
полдневному зною. Подольше сидите среди скал и у моря.
