теперь как собака на сене, - извините, это только сравнение, - ни себе, ни
другим. По гуманности повторяю: размыслите, принудьте себя хоть раз в жизни
основательно размыслить.
- Прошу вас избавить меня от морали, - яростно вскричал Павел
Павлович, - а насчет ваших скверных намеков я завтра же приму свои меры-с,
строгие меры-с!
- Скверных намеков? Да вы про что ж это? Сами вы скверный, если это у
вас в голове. Впрочем, я согласен подождать до завтра, но если... Ах, опять
этот гром! До свиданья, очень рад знакомству, - кивнул он Вельчанинову и
побежал, видимо спеша предупредить грозу и не попасть под дождь.
XV
СКВИТАЛИСЬ
- Видели-с? видели-с? - подскочил Павел Павлович к Вельчанинову, едва
только вышел юноша.
- Да, не везет вам! - невзначай проговорился Вельчанинов. Он бы не
сказал этих слов, если б не мучила и не злила его так эта возраставшая боль
в груди. Павел Павлович вздрогнул, как от обжога.
- Ну-с, а вы-с - знать меня жалеючи браслета не возвращали - хе?
- Я не успел...
- От сердца жалеючи, как истинный друг истинного друга?
- Ну да, жалел, - озлобился Вельчанинов.
Он, однако же, рассказал ему вкратце о том, как получил давеча браслет
обратно и как Надежда Федосеевна почти насильно заставила его принять
участие...
- Понимаете, что я ни за что бы не взял; столько и без того
неприятностей!
- Увлеклись и взялись! - прохихикал Павел Павлович.
- Глупо это с вашей стороны; впрочем, вас извинить надо. Сами ведь
видели сейчас, что не я в деле главный, а другие!
- Все-таки увлеклись-с.
Павел Павлович сел и налил свой стакан.
- Вы полагаете, что я мальчишке-то уступлю-с? В бараний рог согну, вот
что-с! Завтра же поеду и все согну. Мы душок этот выкурим, из
детской-то-с...
Он выпил почти залпом стакан и налил еще; вообще стал действовать с
необычной до сих пор развязностью.
- Ишь, Наденька с Сашенькой, милые деточки, - хи-хи-хи!
Он не помнил себя от злобы. Раздался опять сильнейший удар грома;
ослепительно сверкнула молния, и дождь пролился как из ведра. Павел
Павлович встал и запер отворенное окно.
- Давеча он вас спрашивает: "Не боитесь ли грому" - хи-хи! Вельчанинов
грому боится! У Кобыльникова - как это - у Кобыльникова... А про
пятьдесят-то лет - а? Помните-с? - ехидничал Павел Павлович.
- Вы, однако же, здесь расположились, - заметил Вельчанинов, едва
выговаривая от боли слова, - я лягу... вы как хотите.
- Да и собаку в такую погоду не выгонят! - обидчиво подхватил Павел
Павлович, впрочем почти радуясь, что имеет право обидеться.
- Ну да, сидите, пейте... хоть ночуйте! - промямлил Вельчанинов,
протянулся на диване и слегка застонал.
- Ночевать-с? А вы - не побоитесь-с?
- Чего? - приподнял вдруг голову Вельчанинов.
- Ничего-с, так-с. В прошлый раз вы как бы испугались-с, али мне
только померещилось...
- Вы глупы! - не выдержал Вельчанинов и злобно повернулся к стене.
- Ничего-с, - отозвался Павел Павлович.
Больной как-то вдруг заснул, через минуту как лег. Все неестественное
напряжение его в этот день, и без того уже при сильном расстройстве
здоровья за последнее время, как-то вдруг порвалось, и он обессилел, как
ребенок. Но боль взяла-таки свое и победила усталость и сон; через час он
проснулся и с страданием приподнялся с дивана. Гроза утихла; в комнате было
накурено, бутылка стояла пустая, а Павел Павлович спал на другом диване. Он
лежал навзничь, головой на диванной подушке, совсем не раздетый и в
сапогах. Его давешний лорнет, выскользнув из кармана, тянулся на снурке
чуть не до полу. Шляпа валялась подле, на полу же. Вельчанинов угрюмо
поглядел на него и не стал будить. Скрючившись и шагая по комнате, потому
что лежать сил уже не было, он стонал и раздумывал о своей боли.
Он боялся этой боли в груди, и не без причины. Припадки эти зародились
в нем уже давно, но посещали его очень редко, - через год, через два. Он
знал, что это от печени. Сначала как бы скоплялось в какой-нибудь точке
груди, под ложечкой или выше, еще тупое, не сильное, но раздражающее
вдавление. Непрестанно увеличиваясь в продолжение иногда десяти часов
сряду, боль доходила наконец до такой силы, давление становилось до того
невыносимым, что больному начинала мерещиться смерть. В последний бывший с
ним назад тому с год припадок, после десятичасовой и наконец унявшейся
боли, он до того вдруг обессилел, что, лежа в постели, едва мог двигать
рукой, и доктор позволил ему в целый день всего только несколько чайных
ложек слабого чаю и щепоточку размоченного в бульоне хлеба, как грудному
ребенку. Появлялась эта боль от разных случайностей, но всегда при
расстроенных уже прежде нервах. Странно тоже и проходила; иногда случалось
захватывать ее в самом начале, в первые полчаса, простыми припарками, и все
проходило разом, иногда же, как в последний припадок, ничто не помогало, и
боль унялась от многочисленных и постепенных приемов рвотного. Доктор
признался потом, что был уверен в отраве. Теперь до утра еще было далеко,
за доктором ему не хотелось посылать ночью; да и не любил он докторов.
Наконец он не выдержал и стал громко стонать. Стоны разбудили Павла
Павловича: он приподнялся на диване и некоторое время сидел, прислушиваясь
со страхом и в недоумении следя глазами за Вельчаниновым, чуть не бегавшим
по обеим комнатам. Выпитая бутылка, видно тоже не по-всегдашнему, сильно на
него подействовала, и долго он не мог сообразиться; наконец понял и
бросился к Вельчанинову; тот что-то промямлил ему в ответ.
- Это у вас от печени-с, я это знаю! - оживился вдруг ужасно Павел
Павлович, - это у Петра Кузьмича у Полосухина-с точно так же бывало, от
печени-с. Это припарками бы-с. Петр Кузьмич всегда припарками... Умереть
ведь можно-с! Сбегаю-ка я к Мавре, - а?
- Не надо, не надо, - раздражительно отмахивался Вельчанинов, - ничего
не надо.
Но Павел Павлович, бог знает почему, был почти вне себя, как будто
дело шло о спасении родного сына. Он не слушался и изо всех сил настаивал
на необходимости припарок и, сверх того, двух-трех чашек слабого чаю,
выпитых вдруг, - "но не просто горячих-с, а кипятку-с!" - Он побежал-таки к
Мавре, не дождавшись позволения, вместе с нею разложил в кухне, всегда
стоявшей пустою, огонь, вздул самовар; тем временем успел и уложить
больного, снял с него верхнее платье, укутал в одеяло и всего в
каких-нибудь двадцать минут состряпал и чай и первую припарку.
- Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! - говорил он чуть не в
восторге, накладывая разгоряченную и обернутую в салфетку тарелку на
больную грудь Вельчанинова. - Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а
тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано на
Петре Кузьмиче-с, собственными глазами и руками-с. Умереть ведь можно-с.
Пейте чай, глотайте, - нужды нет, что обожжетесь; жизнь дороже...
щегольства-с...
Он затормошил совсем полусонную Мавру; тарелки переменялись каждые
три-четыре минуты. После третьей тарелки и второй чашки чаю-кипятка,
выпитого залпом, Вельчанинов вдруг почувствовал облегчение.
- А уж если раз пошатнули боль, то и слава богу-с, и добрый знак-с! -
вскричал Павел Павлович и радостно побежал за новой тарелкой и за новым
чаем.
- Только бы боль-то сломить! Боль-то бы нам только назад повернуть! -
повторял он поминутно.
Через полчаса боль совсем ослабела, но больной был уже до того
измучен, что, как ни умолял Павел Павлович, - не согласился выдержать "еще
тарелочку-с". Глаза его смыкались от слабости.
- Спать, спать, - повторил он слабым голосом.
- И то! - согласился Павел Павлович.
- Вы ночуйте... который час?
- Скоро два, без четверти-с.
- Ночуйте.
- Ночую, ночую.
Через минуту больной опять кликнул Павла Павловича.
- Вы, вы, - пробормотал он, когда тот подбежал и наклонился над ним, -
вы - лучше меня! Я понимаю все, все... благодарю.
- Спите, спите, - прошептал Павел Павлович и поскорей, на цыпочках,
отправился к своему дивану.
Больной, засыпая, слышал еще, как Павел Павлович потихоньку стлал себе
наскоро постель, снимал с себя платье и наконец, загасив свечи и чуть дыша,
чтоб не зашуметь, протянулся на своем диване.
Без сомнения, Вельчанинов спал и заснул очень скоро после того, как
потушили свечи; он ясно припомнил это потом. Но во все время своего сна, до
самой той минуты, когда он проснулся, он видел во сне, что он не спал и что
будто бы никак не может заснуть, несмотря на всю свою слабость. Наконец,
приснилось ему, что с ним будто бы начинается бред наяву и что он никак не
может разогнать толпящихся около него видений, несмотря на полное сознание,
что это один только бред, а не действительность. Видения все были знакомые;
комната его была будто бы вся наполнена людьми, а дверь в сени стояла
отпертою; люди входили толпами и теснились на лестнице. За столом,
выставленным на средину комнаты, сидел один человек - точь-в-точь как
тогда, в приснившемся ему с месяц назад таком же сне. Как и тогда, этот
человек сидел, облокотясь на стол, и не хотел говорить; но теперь он был в
круглой шляпе с крепом. "Как? неужели это был и тогда Павел Павлович?" -
подумал Вельчанинов, - но, заглянув в лицо молчавшего человека, он
убедился, что этот кто-то совсем другой. "Зачем же у него креп?" -
недоумевал Вельчанинов. Шум, говор и крик людей, теснившихся у стола, были
ужасны. Казалось, эти люди еще сильнее были озлоблены на Вельчанинова, чем
тогда в том сне; они грозили ему руками и об чем-то изо всех сил кричали
ему, но об чем именно - он никак не мог разобрать. "Да ведь это бред, ведь
я знаю! - думалось ему, - я знаю, что я не мог заснуть и встал теперь,
потому что не мог лежать от тоски!.." Но, однако же, крики, и люди, и жесты
их, и все - было так явственно, так действительно, что иногда его брало
сомнение: "Неужели же это и в самом деле бред? Чего хотят от меня эти люди,
боже мой! Но если б это был не бред, то возможно ли, чтоб такой крик не
разбудил до сих пор Павла Павловича? ведь вот он спит же вот тут на
диване?" Наконец, вдруг что-то случилось, опять как и тогда, в том сне; все
устремились на лестницу и ужасно стеснились в дверях, потому что с лестницы
валила в комнату новая толпа. Эти люди что-то с собой несли, что-то большое
и тяжелое; слышно было, как тяжело отдавались шаги носильщиков по
ступенькам лестницы и торопливо перекликались их запыхавшиеся голоса. В
комнате все закричали: "Несут, несут!", все глаза засверкали и устремились
на Вельчанинова; все, грозя и торжествуя, указывали ему на лестницу. Уже
нисколько не сомневаясь более в том, что все это не бред, а правда, он стал
на цыпочки, чтоб разглядеть поскорее, через головы людей, - что они такое
несут? Сердце его билось - билось - билось, и вдруг - точь-в-точь, как
тогда, в том сне, - раздались три сильнейшие удара в колокольчик. И
опять-таки это был до того ясный, до того действительный до осязания звон,
что, уж конечно, такой звон не мог присниться только во сне!.. Он закричал
и проснулся.
Но он не бросился, как тогда, бежать к дверям. Какая мысль направила
его первое движение и была ли у него в то мгновение хоть какая-нибудь
мысль, - но как будто кто-то подсказал ему, что надо делать: он схватился с
постели, бросился с простертыми вперед руками, как бы обороняясь и
останавливая нападение, прямо в ту сторону, где спал Павел Павлович. Руки
его разом столкнулись с другими, уже распростертыми над ним руками, и он
крепко схватил их; кто-то, стало быть, уже стоял над ним, нагнувшись.
Гардины были спущены, но было не совершенно темно, потому что из другой
комнаты, в которой не было таких гардин, уже проходил слабый свет. Вдруг
