над лбом себе сделал!) Для того и пьяный приходил, чтоб хоть ломаясь, да
высказать; непьяный он бы не смог... А любил-таки поломаться, ух любил! Ух
как был рад, когда заставил поцеловаться с собой! Только не знал тогда, чем
он кончит: обнимется или зарежет? Вышло, конечно, что всего лучше и то и
другое, вместе. Самое естественное решение! Да-с, природа не любит уродов и
добивает их "естественными решеньями". Самый уродливый урод - это урод с
благородными чувствами: я это по собственному опыту знаю, Павел Павлович!
Природа для урода не нежная мать, а мачеха. Природа родит урода, да вместо
того чтоб пожалеть его, его ж и казнит, - да и дельно. Объятия и слезы
всепрощения даже и порядочным людям в наш век даром с рук не сходят, а не
то что уж таким, как мы с вами, Павел Павлович!
Да, он был достаточно глуп, чтоб повезти меня и к невесте, - господи!
Невеста! Только у такого Квазимодо и могла зародиться мысль о "воскресении
в новую жизнь" - посредством невинности мадемуазель Захлебининой! Но вы не
виноваты, Павел Павлович, не виноваты: вы урод, а потому и все у вас должно
быть уродливо - и мечты и надежды ваши. Но хоть и урод, а усумнился же в
мечте, почему и потребовалась высокая санкция Вельчанинова, с благоговением
уважаемого. Надо было одобрение Вельчанинова, подтверждение от него, что
мечта не мечта, а настоящая вещь. Он меня из благоговейного уважения ко мне
повез и в благородство чувств моих веруя, - веруя, может быть, что мы там
под кустом обнимемся и заплачем, неподалеку от невинности. Да! должен же
был, обязан же был, наконец, этот " вечный муж" хоть когда-нибудь да
наказать себя за все окончательно, и чтоб наказать себя, он и схватился за
бритву, - правда, нечаянно, но все-таки схватился! "Все-таки пырнул же
ножом, все-таки ведь кончил же тем, что пырнул, в присутствии губернатора!"
А кстати, была ли у него хоть какая-нибудь мысль в этом роде, когда он мне
рассказывал свой анекдот про шафера? А было ли в самом деле что-нибудь
тогда ночью, когда он вставал с постели и стоял среди комнаты? Гм. Нет, он
в шутку тогда стоял. Он встал за своим делом, а как увидел, что я его
струсил, он и не отвечал мне десять минут, потому что очень уж приятно было
ему, что я струсил его... Тут-то, может быть, ему и в самом деле что-нибудь
в первый раз померещилось, когда он стоял тогда в темноте...
А все-таки не забудь я вчера на столе эти бритвы - ничего бы, пожалуй,
и не было. Так ли? Так ли? Ведь избегал же он меня прежде, ведь не ходил же
ко мне по две недели; ведь прятался же он от меня, меня жалеючи! Ведь
выбрал же вначале Багаутова, а не меня! Ведь вскочил же ночью тарелки
греть, думая сделать диверсию - от ножа к умилению!.. И себя и меня спасти
хотел - гретыми тарелками!.."
И долго еще работала в этом роде больная голова этого бывшего
"светского человека", пересыпая из пустого в порожнее, пока он успокоился.
Он проснулся на другой день с тою же больною головою, но с совершенно новым
и уже совершенно неожиданным ужасом.
Этот новый ужас происходил от непременного убеждения, в нем неожиданно
укрепившегося, в том, что он, Вельчанинов (и светский человек), сегодня же
сам, своей волей, кончит все тем, что пойдет к Павлу Павловичу, - зачем?
для чего? - ничего он этого не знал и с отвращением знать не хотел, а знал
только то, что зачем-то потащится.
Сумасшествие это - иначе он и назвать не мог - развилось, однако же до
того, что получило, насколько можно, разумный вид и довольно законный
предлог: ему еще как бы грезилось, что Павел Павлович воротится в свой
номер, запрется накрепко и - повесится, как тот казначей, про которого
рассказывала Марья Сысоевна. Эта вчерашняя мечта перешла в нем мало-помалу
в бессмысленное, но неотразимое убеждение. "Зачем этому дураку вешаться?" -
перебивал он себя поминутно. Ему вспоминались давнишние слова Лизы... "А
впрочем, я на его месте, может, и повесился бы..." - придумалось ему один
раз.
Кончилось тем, что он, вместо того чтоб идти обедать, направился-таки
к Павлу Павловичу. "Я только у Марьи Сысоевны спрошу", - решил он. Но, еще
не успев выйти на улицу, он вдруг остановился под воротами.
- Неужели ж, неужели ж, - вскрикнул он, побагровев от стыда, - неужели
ж я плетусь туда, чтоб "обняться и заплакать"? Неужели только этой
бессмысленной мерзости недоставало ко всему сраму?
Но от "бессмысленной мерзости" спасло его провидение всех порядочных и
приличных людей. Только что он вышел на улицу, с ним вдруг столкнулся
Александр Лобов. Юноша был впопыхах и в волнении.
- А я к вам! Приятель-то ваш, Павел Павлович, каково?
- Повесился? - дико пробормотал Вельчанинов.
- Кто повесился? Зачем? - вытаращил глаза Лобов.
- Ничего... я так; продолжайте!
- Фу, черт, какой, однако же, у вас смешной оборот мыслей! Совсем-таки
не повесился (почему повесился?). Напротив - уехал. Я только что сейчас его
в вагон посадил и отправил. Фу, как он пьет, я вам скажу! Мы три бутылки
выпили, Предпосылов тоже, - но как он пьет, как он пьет! Песни пел в
вагоне, об вас вспоминал, ручкой делал, кланяться вам велел. А подлец он,
как вы думаете, - а?
Молодой человек был действительно хмелен; раскрасневшееся лицо,
блиставшие глаза и плохо слушавшийся язык сильно об этом свидетельствовали.
Вельчанинов захохотал во все горло:
- Так они кончили-таки, наконец, брудершафтом! - ха-ха! Обнялись и
заплакали! Ах вы, Шиллеры-поэты!
- Не ругайтесь, пожалуйста. Знаете, он там совсем отказался. Вчера там
был и сегодня был. Нафискалил ужасно. Надю заперли, - сидит в антресолях.
Крик, слезы, но мы не уступим! Но как он пьет, я вам скажу, как он пьет! И
знаете, какой он моветон, то есть не моветон, а как это?.. И все про вас
вспоминал, но какое сравнение с вами! Вы все-таки порядочный человек и в
самом деле принадлежали когда-то к высшему обществу и только теперь
принуждены уклониться, - по бедности, что ли... Черт знает, я его плохо
разобрал.
- А, так это он вам в таких выражениях про меня рассказал?
- Он, он, не сердитесь. Быть гражданином - лучше высшего общества. Я к
тому, что в наш век в России не знаешь, кого уважать. Согласитесь, что это
сильная болезнь века, когда не знаешь, кого уважать, - не правда ли?
- Правда, правда, что ж он?
- Он? Кто? Ах, да! Почему он все говорил "пятидесятилетний, но
промотавшийся Вельчанинов"? почему но промотавшийся, а не и промотавшийся!
Смеется, тысячу раз повторил. В вагон сел, песню запел и заплакал - просто
отвратительно; так даже жалко, - спьяну. Ах, не люблю дураков! Нищим
пустился деньги раскидывать, за упокой души Лизаветы - жена, что ль, его?
- Дочь.
- Что это у вас рука?
- Порезал.
- Ничего, пройдет. Знаете, черт с ним, хорошо, что уехал, но бьюсь об
заклад, что он там, куда приедет, тотчас же опять женится, - не правда ли?
- Да ведь и вы хотите жениться?
- Я? Я другое дело, - какой вы, право! Если вы пятидесятилетний, так
уж он, наверно, шестидесятилетний; тут нужна логика, батюшка! И знаете,
прежде, давно уже, я был чистый славянофил по убеждениям, но теперь мы ждем
зари с запада... Ну, до свидания; хорошо, что столкнулся с вами не заходя;
не зайду, не просите, некогда!..
И он бросился было бежать.
- Ах, да что ж я, - воротился он вдруг, - ведь он меня с письмом к вам
прислал! Вот письмо. Зачем вы не пришли провожать?
Вельчанинов воротился домой и распечатал адресованный на его имя
конверт.
В конверте ни одной строчки не было от Павла Павловича, но находилось
какое-то другое письмо. Вельчанинов узнал эту руку. Письмо было старое, на
пожелтевшей от времени бумаге, с выцветшими чернилами, писанное лет десять
назад к нему в Петербург, два месяца спустя после того, как он выехал тогда
из Т. Но письмо это не пошло к нему; вместо него он получил тогда другое;
это ясно было по смыслу пожелтевшего письма. В этом письме Наталья
Васильевна, прощаясь с ним навеки - точно так же как и в полученном тогда
письме - и признаваясь ему, что любит другого, не скрывала, однако же, о
своей беременности. Напротив, в утешение ему сулила, что она найдет случай
передать ему будущего ребенка, уверяла, что отныне у них другие
обязанности, что дружба их теперь навеки закреплена, - одним словом, логики
было мало, но цель была все та же: чтоб он избавил ее от любви своей. Она
даже позволяла ему заехать в Т. через год - взглянуть на дитя. Бог знает
почему она раздумала и выслала другое письмо вместо этого.
Вельчанинов, читая, был бледен, но представил себе и Павла Павловича,
нашедшего это письмо и читавшего его в первый раз перед раскрытым фамильным
ящичком черного дерева с перламутровой инкрустацией.
"Должно быть, тоже побледнел, как мертвец, - подумал он, заметив свое
лицо нечаянно в зеркале, - должно быть, читал, и закрывал глаза, и вдруг
опять открывал в надежде, что письмо обратится в простую белую бумагу...
Наверно, раза три повторил опыт!.."
XVII
ВЕЧНЫЙ МУЖ
Прошло почти ровно два года после описанного нами приключения. Мы
встречаем господина Вельчанинова в один прекрасный летний день в вагоне
одной из вновь открывшихся наших железных дорог. Он ехал в Одессу, чтоб
повидаться, для развлечения, с одним приятелем, а вместе с тем и по
другому, тоже довольно приятному обстоятельству; через этого приятеля он
надеялся уладить себе встречу с одною из чрезвычайно интересных женщин, с
которою ему давно уже желалось познакомиться. Не вдаваясь в подробности,
ограничимся лишь замечанием, что он сильно переродился, или, лучше сказать,
исправился, в эти последние два года. От прежней ипохондрии почти и следов
не осталось. От разных "вспоминаний" и тревог - последствий болезни, -
начавших было осаждать его два года назад в Петербурге, во время
неудававшегося процесса, - уцелел в нем лишь некоторый потаенный стыд от
сознания бывшего малодушия. Его вознаграждала отчасти уверенность, что
этого уже больше не будет и что об этом никто и никогда не узнает. Правда,
он тогда бросил общество, стал даже плохо одеваться, куда-то от всех
спрятался, - и это, конечно, было всеми замечено. Но он так скоро явился с
повинною, а вместе с тем и с таким вновь возрожденным и самоуверенным
видом, что "все" тотчас же ему простили его минутное отпадение; даже те из
них, с которыми он перестал было кланяться, первые же и узнали его и
протянули ему руку, и притом без всяких докучных вопросов, - как будто он
все время был где-то далеко в отлучке по своим домашним делам, до которых
никому из них нет дела, и только что сейчас воротился. Причиною всех этих
выгодных и здравых перемен к лучшему был, разумеется, выигранный процесс.
Вельчанинову досталось всего шестьдесят тысяч рублей, - дело бесспорно
невеликое, но для него очень важное: во-первых, он тотчас же почувствовал
себя опять на твердой почве, - стало быть, утолился нравственно; он знал
теперь уже наверно, что этих последних денег своих не промотает "как
дурак", как промотал свои первые два состояния, и что ему хватит на всю
жизнь. "Как бы там ни трещало у них общественное здание и что бы они там ни
трубили, - думал он иногда, приглядываясь и прислушиваясь ко всему
чудесному и невероятному, совершающемуся кругом него и по всей России, - во
что бы там ни перерождались люди и мысли, у меня все-таки всегда будет хоть
этот тонкий и вкусный обед, за который я теперь сажусь, а стало быть, я ко
всему приготовлен". Эта нежная до сладострастия мысль мало-помалу
овладевала им совершенно и произвела в нем переворот даже физический, не
говоря уже о нравственном: он смотрел теперь совсем другим человеком в
сравнении с тем "хомяком", которого мы описывали за два года назад и с
которым уже начинали случаться такие неприличные истории, - смотрел весело,
ясно, важно. Даже злокачественные морщинки, начинавшие скопляться около его
