дети приходили ко мне и трогали своими пухлыми руками мое лицо, грудь, живот
и ноги, уговаривая меня назвать каждую часть тела. Я притворилась, что сплю,
и громко захрапела. Два малыша приютились у меня по бокам, а маленькая
девочка сверху, давя своей темной головкой в мой подбородок. Они пахли дымом
и пылью.
Когда я впервые пришла в их деревню глубоко в джунглях между Венесуэлой
и Бразилией, то не знала ни слова на их языке. Но для восьмидесяти человек,
населяющих шабоно, это не стало препятствием для того, чтобы принять меня.
Для индейцев не понимать их язык равносильно тому, что ты aka boreki --
немой. То есть меня кормили, любили и прощали; ошибки не замечались, как
будто я была ребенком. Большинство моих промахов сопровождались неистовыми
взрывами смеха, который сотрясал их тела до тех пор, пока они не валились на
землю и слезы не наполняли их глаза.
Давление крошечной ручки на мою щеку прервало мои воспоминания. Тешома,
четырехлетняя дочь Ритими и Этевы, лежащая на мне, открыла глаза и,
пододвинув свое лицо к моему, начала моргать густыми ресницами напротив
моих.
-- Разве ты не хочешь вставать? -- спросила малышка, запуская свой
палец в мои волосы. -- Бананы готовы.
Мне не хотелось покидать теплый гамак.
-- Интересно, сколько месяцев я провела здесь? -- спросила я.
-- Много, -- в унисон ответило три голоса.
Я не удержалась от улыбки. В ответе слышалось звучание более трех
голосов.
-- Да, много месяцев, -- тихо произнесла я.
-- Ребенок Тутеми еще спал у нее в животе, когда ты пришла, --
прошептала Тешома, приютившись напротив меня.
Я не то чтобы перестала отдавать себе отчет о времени, но дни, недели и
месяцы потеряли свои четкие границы.
Только настоящее имело здесь значение. Для этих людей важно было лишь
то, что происходило каждый день среди зеленых покровов леса. Вчера и завтра,
говорили они, так же неопределенны, как и мимолетные сны, хрупкие, как
паутина, которая заметна лишь когда луч света проникает сквозь листву.
В течение нескольких первых недель отсчет времени был у меня навязчивой
идеей. Я не снимала самозаводящиеся часы днем и ночью и записывала в дневник
каждый восход солнца, как будто от этого зависело мое существование. Я не
могу точно определить, когда именно во мне произошло странное коренное
изменение. Но верю, что все это началось даже до того, как я приехала в
поселение Итикотери, -- в маленьком городке восточной Венесуэлы, где я
изучала целительские практики.
После транскрибирования, перевода и анализа многочисленных
магнитофонных записей и сотен страниц заметок, собранных в течение многих
месяцев работы с тремя целителями в районе Барловенто, я начала серьезно
сомневаться в целях и обоснованности моих исследований. Все попытки впихнуть
информацию в имеющие смысл теоретические рамки оказались бесплодными, потому
что материал изобиловал противоречиями и несоответствиями.
Основной смысл моей работы был в том, чтобы определить значение,
которое целительские практики имеют для самих целителей и для их пациентов в
контексте повседневной деятельности. Особый интерес представляло
исследование того, как социальные условия в терминах здоровья и болезни
отражались на их совместной деятельности.
Я убедилась, что необходимо овладеть особой манерой, при помощи которой
целители относятся друг к другу и к своим знаниям; только таким образом я
смогу ориентироваться в их социуме и внутри их собственной системы
интерпретаций. И тогда отчет превратился бы в систему, которой я могла бы
оперировать, не налагая собственный культурный опыт.
Занимаясь этой работой, я жила в доме доньи Мерседес, одной из трех
целителей, с которыми работала. Я не только записывала на магнитофон,
наблюдала и интервьюировала целителей и их многочисленных пациентов, но
также принимала участие в лечебных сеансах, полностью погружаясь в новую
обстановку.
Но несмотря на все свои усилия, я день за днем сталкивалась с вопиющим
несоответствием их лечебных практик с их собственным толкованием этих
практик.
Донья Мерседес смеялась над моим замешательством и считала его
следствием недостатка гибкости в принятии изменений и новшеств.
-- Ты уверена, что я говорила это? -- спросила она после прослушивания
одной из записей по моему настоянию.
-- Ну не я же! -- едко заметила я и начала читать свои заметки,
надеясь, что она осознает противоречивость информации, которую мне дает.
-- Это прекрасные звуки, -- сказала донья Мерседес, прерывая мое
чтение. -- И ты действительно имеешь в виду меня? Ты сделала из меня
настоящего гения. Прочти мне заметки о твоих сеансах с Рафаэлем и Серафино.
Так звали двух других целителей, с которыми я работала.
Я сделала, как она просила, потом перемотала пленку и прослушала запись
еще раз, надеясь, что это поможет мне разобраться с противоречивой
информацией. Однако донью Мерседес абсолютно не интересовало то, что она
сказала месяц назад. Для нее это было чем-то давно прошедшим, и поэтому не
имело значения. Она бесцеремонно дала мне понять, что магнитофон ошибся,
записав нечто, чего она не говорила.
-- Если я действительно сказала все это, то это твоих рук дело. Всякий
раз, когда ты спрашиваешь меня о целительстве, я начинаю говорить, не зная
заранее, о чем.
Именно ты всегда помещаешь слова в мой рот. Если знаешь как лечить,
тебе не нужно суетиться, делая записи или разговаривая об этом. Тебе нужно
только делать это.
Я не могла согласиться с тем, что моя работа бесполезна, и решила
познакомиться с двумя другими целителями.
К моему огромному разочарованию, это совершенно не помогло мне. Они
подтвердили все несоответствия и описали их еще более явно, чем донья
Мерседес.
Теперь, когда прошло много времени, мне кажется смешным все это
беспокойство по поводу моих неуда'-.
Однажды в приступе гнева я спровоцировала донью Мерседес сжечь все мои
заметки. Она охотно согласилась и, сжигая лист за листом, зажгла одно из
кадил у статуи Девы Марии на алтаре в ее рабочей комнате.
-- Я действительно не могу понять, почему ты так огорчилась из-за того,
что сказала твоя машина и что -- я, -- заметила донья Мерседес, зажигая
второе кадило на алтаре. -- Какая разница в том, что делаю я сейчас и что
делала несколько месяцев назад? Единственное, что имеет смысл, это то, что
больные выздоровели. Несколько лет тому назад сюда приезжали психолог и
социолог. Они записали все, что я сказала, на такую же машину, как у тебя. Я
полагаю, их машина была лучше: она была намного больше. Они пробыли здесь
всего неделю. По полученной информации они написали книгу о целительстве.
-- Знаю я эту книгу, -- огрызнулась я. --Ине думаю, что это настоящее
исследование. Оно примитивно, поверхностно и неверно истолковано.
Донья Мерседес лукаво посмотрела на меня, в ее взгляде читалась смесь
сострадания и мольбы. Я молча смотрела на последнюю страницу, превращающуюся
в пепел, но не беспокоилась о том, что она сделала; у меня был еще
английский перевод записей и заметок. Она встала со своего стула и села
рядом со мной на деревянной скамье.
-- Ты очень скоро почувствуешь, какой тяжкий груз свалился с твоих
плеч, -- утешила меня она.
Я была вынуждена пуститься в многословное объяснение, касающееся
важности изучения незападных лечебных практик. Донья Мерседес внимательно
слушала с неискренней улыбкой на лице.
-- На твоем месте, -- посоветовала она, -- я бы приняла предложение
твоих друзей поехать на охоту на реку Ориноко. Я думаю, ты не пожалеешь об
этом.
Несмотря на то, что мне хотелось вернуться в ЛосАнжелес как можно
скорее, чтобы закончить работу, я серьезно обдумывала приглашение моего
друга отправиться в двухнедельную поездку в джунгли. Охота меня не
интересовала, но я верила, что может предоставиться возможность встречи с
шаманом или посещения целительской церемонии при помощи одного индейского
гида, которого мой друг планировал нанять по прибытии в католическую миссию,
бывшую последним оплотом цивилизации.
-- Я думаю, мне стоит поехать, -- сказала я донье Мерседес. -- Может
быть, я встречу великого индейского целителя, который расскажет мне то, чего
не знаешь даже ты.
-- Я уверена, ты услышишь множество интересных вещей, -- засмеялась
донья Мерседес. -- Но не спеши их записывать, там тебе не следует делать
никаких исследований.
-- В самом деле? Откуда ты это знаешь? -- Вспомни, я -- bruja, --
сказала она, потрепав меня по щеке.
Ее глаза были полны невыразимой доброты.
-- И не беспокойся о твоих английских записях, спрятанных в столе. К
тому времени, когда ты вернешься, они тебе уже не будут нужны.
\
Глава 2
Неделю спустя я вместе со своим другом летела в маленьком самолете в
одну из католических миссий в верхнем течении Ориноко. Там мы должны были
встретиться с остальными членами группы, которые несколькими днями раньше
тронулись в путь на лодке с охотничьим снаряжением и запасом продуктов,
достаточным для двухнедельного пребывания в джунглях.
Мой друг жаждал показать мне все прелести мутного и бурного Ориноко. Он
отважно и мастерски маневрировал своим самолетиком. В какой-то момент мы так
низко пролетели над поверхностью воды, что распугали аллигаторов, нежившихся
под солнышком на песчаной отмели. В следующее мгновение мы уже были высоко в
воздухе над бескрайним непроходимым лесом. Не успевала я перевести дух, как
он снова пикировал, причем так низко, что мы могли разглядеть черепах,
гревшихся на древесных стволах у речных берегов.
Меня трясло от тошноты и головокружения, когда мы наконец приземлились
на небольшой площадке рядом с возделанными полями миссии. Нас радушно
встретили отец Кориолано, священник, возглавлявший миссию, остальные члены
группы, прибывшие днем раньше, и несколько индейцев, которые, возбужденно
галдя и толкаясь, пытались забраться в маленький самолетик.
Отец Кориолано повел нас мимо посевов маиса, маниоки, банановых и
тростниковых плантаций. Это был тощий, длиннорукий и коротконогий человек.
Под тяжелыми бровями прятались глубоко сидящие глаза, а все лицо покрывала
густая, давно не стриженная борода. С его черной сутаной явно не вязалась
потрепанная соломенная шляпа, которую он постоянно сдвигал на затылок, чтобы
дать ветерку подсушить вспотевший лоб.
Пока мы дошли до грубо сколоченного причала из вбитых в илистый берег
свай, к которому была привязана лодка, одежда влажно облепила мое тело.
Здесь мы остановились, и отец Кориолано заговорил о нашем завтрашнем
отъезде. А меня окружила группа индейских женщин, не говоривших ни слова,
лишь робко мне улыбавшихся. Их мешковатые платья задирались спереди и
обвисали сзади, так что можно было подумать, что все они беременны.
Среди них была одна старушка, такая маленькая и сморщенная, что
походила на старого ребенка. Она не улыбалась, как другие. В глазах
старушки, протянувшей мне руку, стояла немая мольба. Я испытала какое-то
странное чувство, увидев ее полные слез глаза; я не хотела, чтобы они
покатились по ее щекам цвета глины. Я подала ей руку. С довольной улыбкой
она повела меня к фруктовым деревьям, окружавшим длинное одноэтажное здание
миссии.
В тени широкого навеса, как бы продолжавшего шиферную крышу, сидели на
корточках несколько стариков с эмалированными жестяными кружками в дрожащих
