раскрыть тайну этого несчастья. В любой стране, в любой культуре, по всему
миру прокаженные считались воплощением всего того, что люди_- поодиночке
или коллективно_- боятся и ненавидят.
Такому поведению людей есть объяснение. Во-первых, болезнь
вызывает уродство и зловоние, что, безусловно, неприятно. А во-вторых,
вопреки проводимым научным исследованиям, люди не верят, что нечто столь
очевидно отвратительное и таинственно распространяющееся не заразно. И тот
факт, что мы не можем ответить на вопросы, касающиеся способов заражения,
усиливает их страх_- мы не можем со стопроцентной уверенностью
утверждать, что прикосновение, воздух, пища и вода, или даже просто
сострадание не передает болезнь. При отсутствии какого-либо
правдоподобного, доказуемого объяснения заболевания люди воспринимают
его по-разному, но все_- отрицательно, как доказательство преступления,
разврата или извращенности, как ужасный знак какого-то психологического,
духовного или морального разложения или вины. И они упорно считают, что
болезнь заразна, несмотря на свидетельства того, что она воспринимается с
трудом даже детьми. Поэтому многим из вас придется жить, не рассчитывая на
поддержку хотя бы одного человеческого существа, на то, что кто-то разделит с
вами вашу ношу.
Это одна из причин, почему мы придаем такое значение даваемым
здесь рекомендациям; мы хотим помочь вам научиться мириться с
одиночеством. Многие из пациентов, покидающих это заведение, не
проживают столько, сколько смогли бы прожить. Шокированные своим
отчуждением, они утрачивают приобретенные здесь защитные навыки; они
отказываются от самолечения и становятся либо активными, либо пассивными
самоубийцами; очень немногие из них вовремя возвращаются сюда. Пациенты,
которым удается выжить, находят где-то кого-то, кто не отказывается помочь
им сохранить стремление к жизни. Или же силу жить дальше находят где-то
внутри самих себя.
Однако каким бы путем вы ни пошли, одно остается неизменным: с
сего момента и до конца жизни проказа_- самый главный или даже
единственный факт вашего существования. Она будет держать под своим
контролем каждое мгновение. С самого момента пробуждения и до момента
погружения в сон вам придется отдавать все без исключения внимание всем
острым углам и другим возможным угрозам вашей жизни. От этого нельзя
будет уйти ни на каникулы, ни в отпуск. Вы не должны позволять себе
отдыхать, погружаясь в мечты или впадая в меланхолию. Все, что наносит
ушибы, толкает, жжет, царапает, скоблит, колет или натирает кожу, может
стать причиной вашего увечья, уродства или даже смерти. А мысли о том
образе жизни, который вам недоступен, могут привести вас к отчаянию и
самоубийству. Я много раз был тому свидетелем.
Пульс Кавинанта учащался, и простыни, мокрые от пота, липли к телу.
Голос его ночного видения не изменился_- он не мог пытаться напугать его,
его страх не доставлял ему радости_- но теперь слова стали черны как
ненависть, а за ними простиралась огромная кровоточащая рана пустоты.
-_Это подводит нас ко второй проблеме. На первый взгляд она не так
уж сложна, но впоследствии вы убедитесь в том, что она может быть для вас
разрушительной. Восприятие человеком окружающего мира основано большей
частью на чувстве осязания; фактически, вся система взаимоотношения людей
с окружающим миром построена на осязании. Люди могут не поверить своим
глазам или ушам, но когда они к чему-то прикасаются, то знают, что это
реально. И не случайно мы описываем свои глубочайшие проявления эмоций с
помощью терминов чувства прикосновения. Грустные истории трогают нашу
душу. Неприятные ситуации раздражают или ранят нас. Это неизбежный
результат того, что мы являемся биологическими организмами. Вы должны
бороться за то, чтобы для себя изменить эту ориентацию. Вы разумные
существа_- у каждого из вас есть мозг. Пользуйтесь. Пользуйтесь им, чтобы
распознать опасность. Пользуйтесь, чтобы научить себя оставаться в живых.
Потом он проснулся, один в своей постели, облитый потом, с широко
раскрытыми глазами, губы напряжены от готовых прорваться сквозь сжатые
зубы рыданий. И так повторялось ночь за ночью, неделя за неделей. День за
днем он вынужден был доводить себя до бешенства, чтобы найти силы
покинуть бесполезное убежище своей палаты.
Однако его главное решение оставалось неизменным. Он
познакомился с пациентами, уже несколько раз проходившими курс лечения в
лепрозории,- пойманными рецидивистами, которые не в состоянии были
выполнить главное условие своего мучения_- условие держаться за жизнь без
всякой мысли о компенсации нынешних неудобств комфортом в будущем,
которая и придавала жизни ценность. Их циклическая деградация и доказала
Кавинанту, что его ночные видения содержали в себе основу для выживания.
Ночь за ночью они колотили его о жестокий и непоправимый закон проказы;
удар за ударом они показывали ему, что полное подчинение этому закону было
его единственной защитой от нагноения, разъедающей прелости кожи и
слепоты. В течение пятого и шестого месяцев лечения в лепрозории он
практиковался в ВНК и других упражнениях с маниакальным усердием. Глядя
на пустые антисептичные стены своей палаты, он словно бы старался
загипнотизировать себя с их помощью. Привычка отсчитывать часы между
приемами лекарств постепенно стала подсознательной. Если же он допускал
ошибку или хоть немного нарушал свой защитный ритм_- беспощадному
самобичеванию потом не было конца.
На седьмой месяц врачи пришли к мнению, что его усердие_- это не
временная проходящая фаза. Они имели все основания полагать, что прогресс
его болезни остановился. И отправили его домой.
Возвращаясь поздно вечером к себе домой на Небесную Ферму, Томас
думал, что готов ко всему. Он приучил себя спокойно относиться к отсутствию
каких бы то ни было вестей от Джоан и к испуганному шараханью бывших
своих друзей и знакомых_- хотя эти обиды все еще причиняли ему боль,
вызывая время от времени головокружительные приступы ярости и
отвращения к самому себе. Оставшиеся в доме вещи Джоан и Роджера и
опустевшая конюшня, где Джоан держала прежде своих лошадей, терзали его
измученное сердце, словно едкая кислота,- но он уже подчинил себя задаче
сопротивляться таким раздражителям.
Тем не менее ко всему он все-таки не был готов. Очередной шок
оказался ему не по силам. После того, как он дважды и даже трижды проверил,
действительно ли Джоан ничего не писала, и после разговора по телефону с
юристом, который наводил для него справки,- смущение и волнение этого
человека, казалось, можно было почувствовать даже через соединяющие их
телефонные провода,- Томас отправился в свою хижину-кабинет, стоящую
среди леса, и занялся чтением написанного им начала второго романа.
Явное скудоумие собственного сочинения ошеломило его. Назвать эти
каракули смехотворно-наивными было бы для них еще комплиментом. Он
едва мог поверить, что эта высокомерная чушь написана им самим.
Той же ночью он перечитал свой первый роман, бестселлер. Затем,
действуя руками с величайшей осторожностью, он разжег огонь в камине и
бросил туда как новый манускрипт, так и напечатанный роман.
"Огонь!_- думал он.- Очищение. Если мне не суждено больше
написать ни строчки, то по крайней мере я избавлю свою жизнь от этой лжи.
Воображение? Как я мог быть настолько самоуверенным?!"
И, глядя, как листки превращаются в серый пепел, он вместе с ними
сжигал и свои мечты о дальнейшей писательской деятельности. Впервые он
ощутил, насколько верны были наставления врачей; ему надлежало подавить в
себе все воображение. Он не мог позволить себе развивать воображение_-
способность, с помощью которой он мог представить себе Джоан, радость,
здоровье. Если он будет терзать себя несбыточными желаниями, то это нанесет
урон соблюдению того закона, который позволял ему выжить. Воображение
было способно убить его, или соблазнить, или обманом склонить к
самоубийству: мысли о недоступном повергли бы его в отчаяние.
Когда огонь потух, Томас растоптал оставшийся пепел, как бы
довершая уничтожение написанного.
На следующее утро он принялся за организацию своей жизни.
Первым делом он отыскал свою старую опасную бритву. Ее длинное
лезвие из нержавеющей стали сверкало в флюоресцентном свете ванной
злобным плотоядным взглядом, но Томас намеренно загородил его от света,
намылил лицо, боязливо облокотился о раковину и приблизил лезвие к горлу.
Словно линия холодного огня пересекла его яремную вену_- остро ощутимая
угроза пореза, и гангрены, и обострения проказы. Если бы его лишенная
половины пальцев рука соскользнула или дернулась, последствия могли бы
быть самыми серьезными. Но Томас сознательно пошел на риск_- для того,
чтобы приучить себя к внутренней дисциплине, усилить свою бдительность
при соблюдении основных правил выживания и подавить свою непокорность
им. Бритье этим лезвием стало у него впоследствии личным ритуалом,
ежедневной очной ставкой со своим положением.
По той же причине Томас повсюду стал таскать с собой острый
перочинный нож. Как только он чувствовал, что его контроль ослабевает, что к
нему возвращается воспоминание о надежде или любви, он доставал этот нож
и приставлял лезвие к своему запястью.
Побрившись, он занялся домом. Сделал уборку, расставил мебель
таким образом, чтобы выступающих углов было как можно меньше, сведя до
минимума угрозу острых краев и невидимых препятствий; он уничтожил все,
обо что можно было споткнуться, ушибиться или пораниться, так что комнаты
стало безопасно обходить даже в темноте; он сделал свой дом максимально
похожим на свою камеру в лепрозории. Все опасное он поместил в комнату для
гостей; покончив с этим, он запер ее и запрятал ключ подальше.
После этого Томас вернулся к своей хижине и тоже запер ее,
предварительно выкрутив пробки, чтобы предотвратить возможность
загорания старой электропроводки.
Покончив таким образом со своим прежним образом жизни, он
основательно вымыл руки. Мыл он их с мрачным и одержимым видом, и
ничего не мог с собой поделать_- физическое чувство нечистоты было
слишком сильно.
Гадкий, грязный прокаженный!
Осень прошла в непрерывном балансировании на грани безумия.
Темная сила пульсировала в нем, словно пиратская шпага застряла между
ребрами, непреднамеренно раздражая его. Он чувствовал смертельную
потребность выспаться, но не мог этого сделать, потому что во сне ему теперь
стали чудиться кошмары разложения; несмотря на бесчувственность своего
тела, он, казалось, ощущал, как оно живет. А пробуждение ставило его лицом к
лицу с ужасным непоправимым парадоксом. Не имея никакой поддержки или
ободрения со стороны других людей, он начал сомневаться в том, что сможет
вынести всю тяжесть своей борьбы с ужасом и смертью; тем не менее эти ужас
и смерть объясняли, делали понятным, почти оправданным его отчуждение и
отказ других помочь или ободрить его. Его борьба была результатом тех же
страстей, что обуславливали его изгнание. Мысль о том, что с ним будет, если
он откажется от борьбы, была ему ненавистной. Ненавистной была и мысль о
том, что он вынужден вести безвыигрышную вечную борьбу. Но людей,
которые сделали его духовное одиночество столь абсолютным, он ненавидеть
не мог. Они всего лишь разделяли его собственный страх.
Единственной его опорой в этих обстоятельствах был сарказм. Он
держался за свою отчаянную злобу как за якорь спасения; чтобы выжить, ему
нужна была ярость_- ярость, позволявшая ему держаться за жизнь, словно
накинув ей на шею удавку. Бывали дни, когда ярость не покидала его от
восхода солнца до заката.
Но со временем даже эта страсть начала затихать. Его оторванность от
людей была частью его устава: она была необратимым фактом, столь же
реальным и обязательным, как земное притяжение, напасть и
бесчувственность. Если ему не удастся заставить себя подчиниться фактам, ему
