фрактализованной, распространившейся на весь мир. О них нельзя даже сказать, что
они обладают концептами подобно французам или немцам: он лишь приобретают их,
они верят только приобретенному. И не потому, что все происходит из ощущений, а
потому, что приобрести концепт можно лишь обитая где-то, раскинув там свой
шатер, приобретя привычку. В триединстве "Основать -- Построить -- Поселиться"
французы играют роль строителей, немцы -- основателей, а англичане --
поселенцев. Им достаточно всего лишь шатра. У них необычное понятие о привычке:
привычка приобретается в ходе созерцания и
геофилософия
137
усвоения созерцаемого. Привычка носит творческий характер. Растение созерцает
воду, землю, азот, углерод, хлориды и сульфаты и усваивает их, чтобы приобрести
концепт самого себя и наполниться им (enjoyment). Концепт есть
благоприобретенная привычка в ходе созерцания элементов, из которых ты
происходишь (отсюда совершенно специфическая "греческость" английской философии,
ее эмпирический неоплатонизм). Мы все представляем собой созерцания, а значит
привычки. "Я " -- это привычка. Всюду, где есть привычка, есть и концепт, а
привычки образуются и исчезают в плане имманенции радикального опыта: они суть
"соглашения"16. Поэтому вся английская философия -- это вольное и дикое
творчество концептов. Дана некоторая пропозиция: к какому соглашению она
отсылает, из какой привычки образуется ее концепт? Таким вопросом задается
прагматизм. Английское право строится на обычае или соглашении, тогда как
французское -- на договоре (дедуктивной системе), а германское -- на институции
(органической целостности). Когда философия ретерриториализуется в правовом
государстве, то философ становится профессором философии, однако немец является
таковым в силу институции и основания, француз по договору, а англичанин всего
лишь по соглашению.
Если мирового демократического государства не существует, вопреки мечтам
немецкой философии о его основании, то причина в том, что в капитализме
_________
16 Hume, Traitede la nature humaine, Ed. Aubier, II, p. 608: "Когда два человека
гребут веслами одной лодки, они тоже делают это по взаимному соглашению, или
уговору, хотя они никогда не обменивались взаимными обещаниями" [Давид Юм.
Сочинения в 2-х тт., т. 1. М., 1996, с. 531. -- Прим. перев.]
138
Ж. Делез / Ф. Гваттари
есть только одна мировая вещь -- рынок. В отличие от архаических империй,
использовавших дополнительные трансцендентные кодировки, капитализм
функционирует как имманентная аксиоматика декодированных потоков (денежных,
трудовых, товарных...). Национальные государства представляют собой уже не
парадигмы дополнительных кодировок, но "модели реализации" этой имманентной
аксиоматики. В аксиоматике нe модели отсылают к трансцендентности, а наоборот.
Детерриториализация государств словно сдерживает детерриториализацию капитала и
предоставляет ему компенсаторные ретерриториализации. При этом модели реализации
могут быть самыми разными (демократическими, диктаторскими, тоталитарными...),
могут быть реально разнородными, и тем не менее все они изоморфны в своем
отношении к мировому рынку, поскольку тот не просто предполагает их, но и сам
производит определяющие их неравномерности развития. Вот почему, как это не раз
отмечалось, демократические государства настолько тесно связаны с
компрометирующими их диктаторскими государствами, что защита прав человека с
необходимостью должна включать в себя внутреннюю самокритику всякой демократии.
Каждый демократ -- это еще и "другой Тартюф" Бомарше, Тартюф-гуманист, как
говорил Пеги. Это, разумеется, не к тому, что после Освенцима мы не можем больше
мыслить и что мы все в ответе за нацизм (какое-то нездоровое чувство виновности,
которым к тому же страдают одни только жертвы). Примо Леви говорил:
нас не заставят считать жертв палачами. Но нацизм и концлагеря, продолжает он,
внушают нам нечто гораздо большее или гораздо меньшее -- "стыд за то, что мы
люди" (потому что даже выжившие там были вынуждены идти на сделки,
компрометировать себя...)17. Не
_________
17 Это "составное" чувство, которое Примо Леви описывает следующим образом: стыд
за то, что люди смогли сделать такое, стыд за то, что мы не смогли этому
помешать, стыд за то, что мы при этом выжили, стыд за свою униженность и
падение. См.: Primo Levi, Les naufrages et les rescapes, Gallimard (в частности,
на с. 42 о "серой зоне с плохо определенными очертаниями, которая разделяет и
вместе с тем связывает лагеря господ и рабов...").
139
только наши государства, а каждый из нас, каждый демократ, не то чтобы в ответе
за нацизм, но осквернен им. Произошла катастрофа: общество братьев или же друзей
подверглось такому испытанию, после которого они не могут более смотреть в глаза
друг другу и даже каждый сам себе, не ощущая "утомления" и, быть может,
недоверия -- которые становятся бесконечными движениями мысли, которые не
отменяют дружества, но придают ему современную окраску, заменяя собой простое
"соперничество" греков. Мы уже больше не греки, и дружество теперь уже не то;
Бланшо и Масколо показали, сколь важна эта мутация для самой мысли.
Права человека -- это аксиомы; на рынке они могут сосуществовать с другими, в
частности с аксиомами безопасности и собственности, которые даже не столько
противоречат им, сколько игнорируют их и приостанавливают их действие; Ницше
говорил об этом -- "нечистая смесь или нечистое соседство". Кто может сдержать и
поддержать в каком-то порядке нищету и детерриториализацию-ретерриториализацию
пригородных трущоб, если не мощная армия и полиция, которые уживаются вместе с
демократией? Какая социал-демократия не давала приказ стрелять, когда нищета
выходит за границы своей территории или гетто? Права не спасают ни самих людей,
ни философию, ретерриториализующуюся в демократическом государстве. Права
человека не заставят нас благословлять капитализм. И только очень наивной или
очень беспринципной может быть философия коммуникации, притязающая
реставрировать общество друзей или даже мудрецов, сформировав всеобщее мнение
как
140
Ж. Делез / Ф. Гваттари
"консенсус", якобы способный сделать нравственными народы, государства и
рынок18. Права человека ничего не говорят об имманентных способах существования
наделенного правами человека. И стыд за то, что мы люди, приходится испытывать
не только в экстремальных ситуациях, описанных у Примо Леви, но и в самых мелких
обстоятельствах, перед лицом экзистенциальной низости и вульгарности,
преследующих демократии, перед лицом все большего распространения таких способов
существования и мысли-для-рынка, перед лицом ценностей, идеалов и мнений нашей
эпохи. Вся гнусность предлагаемых нам жизненных возможностей становится ясна
изнутри. Мы не чувствуем себя вне своей эпохи -- напротив, мы все время идем на
постыдные компромиссы с ней. Это чувство стыда -- один из самых мощных мотивов
философии. Мы в ответе не за жертв, но перед жертвами. Чтобы избежать унижения,
нет другого средства, кроме как притворяться зверем (рычать, рыть нору,
гримасничать, судорожно дергаться); так и мысль порой напоминает скорее
умирающее животное, чем живого человека, хоть бы даже и демократа.
Хотя философия ретерриториализуется в концепте, но предпосылку его она не может
найти ни в нынешней форме демократического государства, ни в коммуникативном
cogito, еще более сомнительном, чем cogito рефлексивное. У нас нет недостатка в
коммуникации -- наоборот, у нас ее даже в избытке, но нам недостает творчества.
Нам не хватает сопротивления настоящему. Творчество концептов само по себе
обращено к некоей будущей форме, оно взывает к но-
_________
18Критика "демократического общественного мнения", его американской модели и
мистификаций вокруг прав человека или мирового правового государства особенно
сильно проведена в[[[ здесь ссылка в самой книге брошена на пол-дороге
yankos@dol.ru ]]]]
геофилософия
141
вой земле и еще не существующему народу. Европеизация -- не становление, это
всего лишь история капитализма, препятствующего становлению порабощенных
народов. Искусство и философия сходятся в этом пункте -- коррелятом творчества
является у них создание еще отсутствующих земли и народа. И к этому будущему
зовут не авторы-популисты, а, наоборот, аристократичнейшие из всех. Этому народу
и этой земле нет места в наших демократиях. Демократия -- это большинство, а
становление по природе своей есть именно то, что вычитается из большинства.
Отсюда сложная, неоднозначная позиция многих авторов по отношению к демократии.
Все еще более запуталось после "дела Хайдеггера": да, великий философ
действительно ретерриториализовался в нацизме, и вот вокруг этого начали
сталкиваться самые причудливые мнения, то осуждая его философию, то оправдывая
ее столь сложными и хитроумными доводами, что не знаешь, что и сказать. Не
всегда легко быть хайдеггероведом. Легче было бы понять, если бы подобный
постыдный шаг совершил великий художник или великий музыкант (но они-то как раз
его и не совершали). Почему-то это сделал именно философ, как будто в самое
сердце философии должен был проникнуть стыд. Хайдеггер попытался вернуться к
грекам через немцев в самый худший момент их истории: как говорил Ницше, что
может быть хуже, чем ожидать грека, а встретить немца? Казалось бы, как не
оказаться концептам (хайдеггеровским) внутренне оскверненными в результате столь
низменной ретерриториализации? Но, может быть, вообще во всех концептах
содержится та серая зона неразличимости, где борцы на миг сливаются на фоне
земли и утомленный взгляд мыслителя может принять одного за другого -- не только
немца за грека, но и фашиста за творца свободы и экзистенции. Хайдеггер
заплутался на дорогах ретерриториализа-
142
Ж. Делез / Ф. Гваттари
ции, ибо дороги эти не отмечены ни вехами, ни парапетом. Возможно, этот строгий
профессор был безумнее, чем казался. Он неверно выбрал себе народ, землю, кровь.
Ибо раса, которую призывают к себе искусство или философия, -- это не та раса,
что претендует на чистоту, но раса угнетенная, нечистая, низшая, анархическая,
кочевническая, неизбывно находящаяся в меньшинстве; это те самые, кого Кант
исключал из путей новейшей Критики... Есть фраза Арто: писать для безграмотных
-- говорить для безъязыких -- мыслить для безголовых. Но что значит здесь "для"?
Это не "обращаясь к..." и даже не "вместо...". Это значит "перед лицом...". Это
вопрос становления. Мыслитель -- не безголовый, безъязыкий или безграмотный, но
становится ими. Он становится индейцем, вновь и вновь становится им -- возможно,
"для того", чтобы тот индеец, который действительно индеец, сам стал кем-то
другим и вырвался из своей агонии. Мы мыслим и пишем даже для зверей. Мы
становимся зверем, чтобы и зверь тоже стал чем-то иным. Агония крысы или казнь
коровы остаются присутствовать в мысли -- не из жалости, но в качестве зоны
взаимообмена между человеком и животным, где от одного что-то переходит к
другому. Это и есть конститутивное отношение философии с не-философией.
Становление всегда двойственно, и именно в таком двойном становлении образуются
грядущий народ и новая земля. Философ должен стать не-философом, чтобы
не-философия стала землей и народом философии. Даже такой рассудительный
философ, как епископ Беркли, все время говорит: мы ирландцы, чернь... Народ
находится внутри философа, потому что это "становление народом", но для этого
нужно, чтобы и философ находился внутри народа, как столь же беспредельное
становление. Конечно, художник или философ неспособны сотворить новый народ, они
могут лишь призывать его -- изо всех своих
геофилософия
143
сил. Народ может быть сотворен только в страшных страданиях и уже не может
больше заниматься искусством или же философией. Однако книги по философии и
произведения искусства тоже содержат в себе свою невероятную сумму страданий,
