повисла мертвая тишина.
И судьи, и Гвоздев, и корреспондент, и охранник - все
молча смотрели на Пашу. Он же, казалось, снова углубился в
изучение каких-то бумаг.
Первым очнулся Дзарисов.
- Суд удаляется на совещание, - объявил он.
Заседатели поднялись из кресел и гуськом направились в
совещательную комнату.
- Товарищ Кузькин, - перегнувшись через первый ряд
скамеек, почему-то шепотом обратился к нему корреспондент. - Я
что-то не совсем понял. Так, выходит, подсудимый не был
завербован империалистической разведкой?
Паша даже не повернул к нему головы. Беспокойно моргая
белесыми глазками, тот вынужден был опуститься на место.
- Напрасно это вы, - произнес вдруг Гвоздев. - Толку все
равно не будет.
- Молчать! - прикрикнул на него охранник.
Спецколлегия совещалась недолго. Через пару минут все трое
вернулись за судейский стол.
- Заседание откладывается, - коротко и мрачно объявил
Дзарисов.
Глава 27. ДВОЕ
Паша пришел к ней этим вечером в половину одиннадцатого с
необычно раздутым портфелем в руке. Лицо его, когда он вошел,
показалось ей не просто усталым, а каким-то опустошенным даже,
какого не знала она у него. И смотрел он все куда-то мимо нее.
За два дня, которые не виделись они, соскучилась она по
нему до боли, так, как никогда до сих пор. Мысленно оба эти дня
разговаривала она с ним каждый час - что-то старалась объяснить
ему - то ласково, то горячо, в чем-то убеждала и успокаивала
его, спорила и улыбалась ему. Потом забывала обо всем и дважды
плакала, оттого что все не приходил он. Минутами ей становилось
страшно. Что же будет дальше делать она со своим чувством?
После того, как не пришел он к ней вчера, она весь день
ждала его в библиотеке. Сердце ее вздрагивало всякий раз, как
слышала она шаги на лестнице. Но всякий раз это был не он, и
рабочий день показался ей необычайно долог. К концу его
почему-то решила она, что уж вот теперь, по дороге с работы,
зайдет он к ней непременно. Последние полчаса не могла она и
читать - сидела, глядя в окно, ждала его. Но он не пришел.
В сотый раз припоминая в деталях последний разговор их той
ночью, вернувшись домой, ругала она себя за то, что вынудила
его к этой мучительной исповеди. Зачем, зачем так поторопилась
она с этими расспросами? Зачем полезла в душу к нему? Разве
имела она на это право? Разве были они достаточно близки для
этого? Даже с родным человеком следовало бы говорить об этом
деликатнее. Должно быть, он станет теперь стыдиться ее, может
быть, даже бояться, из-за того что наговорил ей столько.
Аркадий Исаевич звал ее к себе пить чай вместе с Шуриком,
но она отказалась. Сидя у себя за столом с опущенной на руки
головой, она вскоре убедила себя, что больше он не придет к
ней, станет избегать. Она готова уже была опять заплакать,
когда раздался вдруг звонок в дверь. Одинарный звонок - к ней.
Увидев его на пороге, она едва смогла поздороваться с ним
от волнения. Но лицо его испугало ее. Пройдя к ней в комнату,
он молча сел на стул и даже не смотрел на нее. И она уже не
могла припомнить, что думала сказать ему при встрече. Да
оказалось вдруг, что как будто и неуместно.
- Хотите чаю? - спросила она его, чтобы хоть что-то
спросить.
- Не нужно, спасибо.
- У вас уставший вид, - сказала она, присев за стол
напротив него.
- Да, наверное, - кивнул он. - Какие-то сумасшедшие дни, -
он наморщил лоб, припоминая что-то. - Что-то я должен был вам
сказать. А, ну конечно - нужно же вас поздравить - вас выбрали
депутатом. То есть, выдвинули пока что - ну, это, впрочем, одно
и то же.
Она покачала головой.
- Это недоразумение, Паша. Я вовсе не хочу никуда
выбираться.
Он не удивился ничуть, кивнул.
- Да, я так и думал. Хотя, пожалуй, непросто будет это
объяснить, - он опять задумался. - Что-то я хотел еще у вас
спросить. Вот, когда шел... Ах, да! Что теперь с этим
мальчиком?
- С Шуриком? Он здесь. Его взял к себе Аркадий Исаевич.
- Что значит взял?
- Ну, они будут жить вместе.
- Вот как. Ну, что же. Наверное, это хорошо. Сколько ему
сейчас? Одиннадцать лет... Знаете, я вспомнил сегодня - когда
мне было одиннадцать лет...
"Что-то уж очень скачут у него мысли," - подумала Вера
Андреевна.
-...Это значит, незадолго до того, как я встретился с
Павлом Кузьмичом - ну, я вам рассказывал - у меня был очень
странный период в жизни. Вернее сказать - в голове. Однажды я
вдруг начал воображать себе, будто рядом со мной есть кто-то
невидимый - все время, каждую минуту, где бы я ни был. При том,
что для этого не было никакого повода - просто такая фантазия,
игра, но я жил с ней довольно долго - может быть, несколько
месяцев или год. Я много разговаривал с ним, и в общем мы даже
дружили.
- Кто же это был?
- Да никто в общем. Я не знаю.
- Но как же вы обращались к нему?
- Обращался? По-моему, никак не обращался. Хотя... Если
для себя; то есть, если бы была нужда как-нибудь определить
его, я бы, наверное, назвал его - Бог. Просто я бы не придумал
другого слова тогда. Но, конечно, это был другой Бог, чем тот,
которому мама учила меня молиться. Он был попроще, гораздо
ближе ко мне, и знал о нем только я один. Вернее было бы
назвать его - ангел-хранитель, да? Я рассказывал ему о своих
переживаниях, просил о разном, иногда хитрил - с ним можно было
хитрить. Но он был довольно капризен, и его приходилось
ублажать иногда самыми странными способами. Например, он
говорил мне, чтобы я четверть часа просидел на стуле, не
шевелясь. Или пятьдесят раз прошелся бы вокруг комнаты - тогда
он сделает то, о чем я просил его. И я сидел, или ходил. Если
же он обманывал, я ссорился с ним, говорил, что больше вообще в
него не верю. Так мы жили вместе довольно долго; потом это
прошло. Странно, да?
Паша вдруг поднялся со стула и встал у окна.
- Вы знаете, Вера, что самое странное, - произнес он,
глядя за стекло, во двор. - Я вообще-то не хотел говорить об
этом, но вам скажу. Представьте, прошлой ночью я снова
разговаривал с ним - через двадцать с лишнем лет. Да. Я почти
не спал сегодня, а когда задремал ненадолго, мне снилось
детство, какие-то куски из разных лет, обрывки детских чувств,
все мешалось. Я разговаривал во сне, а, проснувшись, понял, что
разговариваю с ним. И как бы я вышел из сна вместе с этим
разговором, и продолжал говорить с ним еще. Я снова просил его
помочь мне, а он как будто тоже подрос за эти годы - вовсе уже
не капризничал, не ставил никаких дурацких условий, хотя,
кажется, кое-что требовал от меня. Такие дела.
- У вас неприятности, Паша? Что-то случилось?
- Неприятности? Можно, наверное, и так сказать, - он
обернулся от окна. - Я ведь ушел от Нади.
Вера Андреевна растерялась.
- Почему?
- Есть много причин. Сразу не объяснить.
- А Игорь? Как же ваш сын?
- Игорь, - сказал он, покачал головой. - Да, Игорь, Игорь.
Понимаете, Игорю надо ходить в школу, а со мной... Я не знаю. С
Надей ему, наверное, будет лучше.
- И вам не жаль?
- Мне жаль. Разумеется, мне жаль, как же иначе. Но ему
нужно учиться. И, наверное, больше нужна мать. Так ведь?
Впрочем, - он досадливо махнул рукой. - Кто его знает в
действительности, что именно нужно. Я имею в виду... Он уже
довольно взрослый. А я в последнее время вообще не очень верю,
будто человека можно как-то воспитать. Понимаете, можно
изменять привычки, какие-то внешние проявления, можно раздувать
или гасить какие-то свойства, черты характера, можно влиять
благотворно или наоборот, но по сути, внутри... Мне кажется, в
чем-то главном человек все равно останется тем, что он есть,
тем, каким он родился. И с этим ничего не поделать. По крайней
мере - другому человеку. Да и вообще, если посмотреть шире... Я
сегодня вспомнил хорошую фразу - не помню, кто именно сказал:
делай, что должен, и будь, что будет. Я вот почему-то сегодня
понял, что это именно так и нужно. Ничего не нужно загадывать,
ничего рассчитывать - что выйдет из этого, что будет, если так.
Все будет все равно так, как должно быть, и нужно просто не
кривить душой, и только.
Он прошел по комнате вкруг стола, потер рукою лоб.
Казалось, он все не мог сосредоточится на чем-то важном.
- Еще я сегодня ясно почувствовал одну вещь, - продолжил
он. - Это то, что все мы - со всеми нашими мыслями, чувствами,
поступками - только составляющие какого-то большого общего
плана - судьбы, истории или чего там еще. Каким-то образом так
устроено, что мы как будто совершенно свободны - создавать или
разрушать, быть честными или подличать, любить или предавать;
никто не ведет нас за руку, но когда уже что-то совершилось,
вдруг оказывается, что иначе и быть не могло, вдруг становится
ясно, что все именно так и должно было быть, было
предначертано. Это невозможно объяснить, но я это почему-то
ясно чувствую теперь. Да... Что-то я все не о том сегодня
говорю. Все это, наверное, не главное. Главное, я вот что хотел
вам сказать - я уезжаю из Зольска. Я зашел попрощаться.
- Куда? - спросила она чуть слышно.
- Точно не знаю еще. Вернее, я думал... Словом,
куда-нибудь подальше из этого города. Куда-нибудь очень далеко,
- он вдруг зажмурился и приложил ладони к вискам. - Я больше не
могу, Вера, - прошептал он. - Больше не могу.
- Что с вами, Паша? - испугалась она.
Он помолчал недолго, огляделся как-то странно вокруг,
потом подошел к портфелю, поднял его, расстегнул замок, достал
какие-то бумаги и снова присел.
- Вот, - сказал он, - смотрите. Я ведь говорил вам той
ночью. Это баевские списки. Знаете, что это такое? Тридцать
девять человек. Одиннадцать расстрелов. Я должен был до завтра
подписать их.
Он тоскливо посмотрел ей в глаза через стол, потом взялся
за бумаги другой рукой и разорвал их пополам, еще пополам, еще.
Обрывки высыпал прямо на стол.
- Вот так, - кивнул он сам себе. - Это правда - вы меня
тогда упрекнули - я действительно не могу ничего изменить.
Завтра они отпечатают их заново. Я не могу остановить этот
кошмар, но я могу - и я понял вдруг, что должен - сделать хотя
бы одно - бросить все и уйти как можно дальше, не участвовать в
нем, отойти в сторону. Может оказаться, впрочем, что и этого не
могу, но обязан хотя бы попробовать. Ведь вот в чем дело, Вера,
мы сами сейчас отдаем свою совесть, свою свободу только за то,
чтобы жить среди людей, пользоваться жалкими, в сущности,
благами этого мира. Но разве не слишком дорогая эта цена? Разве
вообще это нужно - если эти люди, этот мир сошли с ума?
Он вздохнул, помолчал немного.
- Если бы еще вот так порвать все, что было в эти два
месяца. Знаете, - продолжил он, несколько оживившись вдруг. -
Один очень хороший человек сказал мне сегодня, что верит, будто
все в нашей жизни окажется однажды поправимым. В том смысле,
что когда Христос придет на Землю, он даст нам возможность
исправить все, что мы сделали не так. Понимаете? Не искупить, а
исправить. И знаете, я подумал, что вот такую веру я, пожалуй,
мог бы принять. Пожалуй, в это только мне и осталось еще
верить. Я вот сейчас попробовал себе представить - ну, то есть
в доступном для человека образе вообразить - как же это так
могло бы оказаться, чтобы все поправимо. Может быть, так, что
все мы вдруг разом проснемся. И увидим, что все это был сон.
Это у Фета есть такое: "...только сон, только сон мимолетный."
Вам, Вера, никогда не приходилось во сне убивать человека?
