помер. Все в Воскресенском решили тогда, что это кара Господня,
и с той поры, кто мог, подкармливали Лукерью, зимою в избы
пускали. Так и стала она жить при погосте. Иногда подолгу
пропадала где-то, по другим селеньям ходила, но всякий раз
заново объявлялась. Скоро все привыкли к ней. Так и жила она до
того самого дня.
Первый раз с зимы в тот день на небе не было ни облачка.
Набухали, лопались на деревьях почки, яркое солнце секло,
топило по оврагам последние снежные кучи. Ребятня, со всеми и
Митька - Глебов сын - собрались у пруда, развели костер,
носились вокруг, скакали через него.
Глеб с утра в тот день сходил в сарай, оглядел и подправил
соху, по которой соскучился за зиму, подбросил кобыле побольше
оказались, значит требовать от них самопожертвования; на мой
только-только пошел тогда второй год.
Все случилось, как и всегда случается подобное, быстро и
неожиданно. Отчаянный бабий крик на улице - жуткий для каждого
крик -"Горим!" - застал их обоих над колыбелью уснувшей
Любавушки. Выскочив на улицу, увидали они бегущий народ.
Скрывая солнце, столбом восходил к голубому небу черный дым.
Горел сеновал Родиона Кожемяки - зажиточного, работящего мужика
- через две избы от Глебовой.
После долго еще и вместе, и порознь все у ребятишек
допытывались, как дело было. А было так.
В самый разгар ребячьей забавы к костру их из-за пруда
подошла Лукерья. Сколько-то времени постояла, глядя, как
резвятся дети, коротко рассмеялась странным своим смешком,
потом посерьезнела, бессмысленно уставилась на огонь и долго
молчала. Дети не обращали на нее внимания, а она, постояв в
стороне, вдруг мелкими шажками бочком подошла к самому огню,
выхватила из него горящую длинную палку и, держа ее на
вытянутых руках, принялась кружиться будто в каком-то
невиданном танце. Дети смотрели на нее со смехом, а она,
кружась, между тем все дальше и дальше отдалялась от костра и,
оказавшись, наконец, шагов за тридцать, воровато оглянулась и
побежала прочь, высоко над головой неся горящую палку. Бабы,
сидевшие у плетня напротив землянки старухи Прасковьи,
проводили ее удивленными взглядами, но в голову ни одной не
пришло остановить юродивую. Затем дед Пафнутий видел ее на краю
погоста, а вскоре над погостом показался дым.
Вываливший из изб народ поначалу метался беспорядочно и
бестолково.
- Лушка Косая! - только и слышались крики отовсюду. - Это
она подожгла, проклятая!
Сам Родион - бледный, взлохмаченный, с глазами, налитыми
кровью - молча схватился за ведра и побежал к пруду. Он был в
одних штанах, босой, без рубахи, шиферный нательный крест его
сбился на спину. Все село, и стар, и млад, бросилось к ведрам,
скоро выстроилась живая цепочка - от пруда к огню. Мальчишки и
девчата с пустыми ведрами бегали обратно к реке.
Но было уже поздно, и довольно скоро все это поняли.
Неторопливо, будто нехотя, огонь дополз до избы и первым делом
подпалил дубовую дранку на крыше. Завыла Евдокия - жена
Родиона, в голос заревели дети. Сам он, облившись водой,
принялся бегать в избу и обратно - спасал добро. Вынес сначала
образа, потом белье, утварь, посуду. Складывал все в кучу на
улице. После - как был, без рубахи - сел на землю перед толпой
и молча глядел, как загорелась и со страшным треском рухнула
внутрь стена, обвалились балки, столбы.
Скоро изба потеряла уже всякие очертания и походила просто
на большой костер. Было, к счастью, безветренно. Толпа
притихла, лица у всех были мрачные, бабы утирали слезы, никто
не расходился.
Солнце уже поплыло к закату, когда вспомнили про юродивую.
За суетой о ней, казалось, было и позабыли, но стоило кому-то
помянуть, и будто взбесилась толпа - крики, ругань, проклятия
посыпались со всех сторон.
- Где она?! Куда подевалась?
Принялись искать. Не нашли. Дюжина ретивых из мужиков
верхами поскакали в разные стороны от погоста. Народ, ожидая
их, гудел, распалялся сам собою все больше и больше. Евдокия,
заламывая руки, призывала Бога в свидетели, обещалась горло
перегрызть Лукерье. Детишки, выплакав давно уже все слезы,
хлюпали носами и цеплялись за юбку ее. Только сам Родион,
казалось, оставался ко всему безучастен. Обхватив колени
руками, он по-прежнему молча сидел на земле и лишь в глазах
его, если приглядеться, можно было заметить страшные огоньки.
Час утек. Всадники вернулись назад, ни один Лукерью не
встретил.
Глеб, стоявший с женой позади толпы, почувствовал
облегчение. Похоже было, он один среди всех не хотел, чтобы
юродивая попалась сейчас. Народ теперь взбаламученный, под
горячую руку Бог весть чего и натворить может. А с нее, с
блаженной, какой же спрос?
Дождавшись последнего верхового, пошел он вместе с Марьей
домой.
Из полумрака избы, от колыбели, где спала Любава, как
всегда пахнуло на Глеба покоем. Мысли его потекли ровнее. Встав
перед иконой в углу, он перекрестился и, неспешно подбирая про
себя убедительные слова, помолился о помощи рабу Господнему
Родиону и спасении блаженного дитя Божьего Лукерьи. Марья тем
временем, взяв на руки сонную еще Любавушку, поднесла ее к
груди.
Но в это время в избу влетел, запыхавшись, Митька и точно
чумной, напугав младенца, заорал с порога:
- Поймали Лушку! Дядя Семен с Тимофеем. На площадь повели.
На площади - утоптанном небольшом пустыре возле пруда в
центре погоста - собралось почти все село. Когда Глеб подошел
туда, его сразу взял под руку дед Пафнутий и, тыча пальцем в
сторону Лушки, заговорил, возбужденно моргая больными,
слезящимися глазами:
- Сама пришла сучка - вот так на! Семен ее из избы увидал,
кликнул сына, схватил веревку - вмиг повязали.
С накрепко скрученными за спиной рукам Лушка стояла
посреди толпы, испуганно озираясь. С двух сторон охраняли ее
Семен Кузня и его сын - Тимофей. По лицу юродивой текли слезы.
Толпа гудела. Отовсюду слышались угрозы, проклятия. Но
вдруг в одно мгновение все смолкло. Напряженные, мрачные лица -
повернулись все в одну сторону. Глеб обернулся вслед за толпой.
По тропинке к площади, бледная, как полотно, покусывая
губы, быстро шла Евдокия. Народ, давая ей дорогу, расступился.
Не сбавляя шагу, вплотную подошла она к юродивой и молча
вцепилась ей в лицо. Лукерья испуганно взвизгнула и, пытаясь
вывернуться, повалилась на землю. Евдокия по-кошачьи вспрыгнула
на нее и, пришептывая что-то зловещее сквозь зубы, принялась
лупить кулаками что было силы.
Сердце у Глеба сжалось под горлом. Он шагнул было вперед,
но одна мысль удержала его. "Бог даст, - подумал он. - На том и
кончат." И заставил себя остаться на месте.
Евдокия, распаляясь все больше, била уже не глядя, куда
придется, замахивалась прямыми руками из-за спины. Волосы ее
выбились из-под платка, растрепались. Неслышная сперва за
визжащей Лукерьей, начала она тихонько всхлипывать, потом
заревела - все громче и громче, забилась уже чуть не в
судорогах. Бог знает, когда она угомонилась бы, но тут на
площади, никем не замеченный, появился Родион. Быстро
протолкавшись в середину круга, он сзади схватил жену за
шиворот и, с силой рванув на себя, поднял на ноги.
- Успокойся, - процедил он, обеими руками взял ее за
плечи, коротко потряс, приводя в разум, и вытолкал вон из
толпы.
Лукерья, крупно дрожа всем телом, осталась лежать на
земле. Кузня некоторое время постоял над ней будто в раздумье,
потом нагнулся, обхватил ее подмышками, приподнял и поставил на
ноги. Толпа вокруг возбужденно гудела. Родион, вернувшийся
вскоре без жены, в круг войти отказался, остался в задних
рядах.
- Хватит ваньку валять, - злобно крикнул в это время
кто-то в толпе; Глебу не видно было, кто именно. - Казнить ее!
А ну, несите топор.
И сразу будто прорвало толпу.
- Топор давайте! Казнить ее! Ужо будет знать, как избы
палить.
Сразу трое побежали за топором. Глеб понял, что времени
терять больше нельзя. Выйдя в середину круга, он встал рядом с
Лукерьей и, озираясь, дождался, пока толпа чуть-чуть приутихла.
- Да разве можно так, мужики, - горячо заговорил он. - Вы
что же это человека, как свинью, зарезать хотите. Нешто вы не
христиане?
Крики, понесшиеся со всех сторон, заставили его умолкнуть
ненадолго.
- Отойди, Глеб! Не мешайся! Вот твою избу подпалила б,
небось не так запел бы... Нечего языком трепать!
- Мужики, мужики! Подождите! Не кричите вы... Да дайте
сказать!.. Грех это большой, грех великий! Сами же вы знаете -
блаженная она, дитя Божье - что творит, того не может ведать.
На эти слова выбралась из толпы перед Глебом Прасковья -
маленькая, сгорбленная, с седыми паклями из-под платка старуха
с клюкой - зло сверкнула на него снизу вверх колючими глазками.
- Блаженная, говоришь?! - взвизгнула она. - Дитя Божье?!
Так это Бог, по-твоему, надоумил ее избу подпалить?! Бог?!
Ну-ка, отвечай! Да ты видал ли, Глеб, когда настоящих
блаженных-то? Домитиана Салоса? Василису Вшивую? А вот я, так
видала. Те не мычат, как Лушка, те с Богом разговаривают, людей
насквозь видят, будущее пророчат. Опомнись, Глеб! Окороти язык,
не кощунствуй! Бесноватая она, а не блаженная! Злые духи
сызмальства ее одолели. И давно я предрекала от нее беду. Не
слушали меня. Ну, так и расхлебывайте теперь!
Погрозив клюкою вокруг себя, повернулась и пошла Прасковья
сквозь толпу, заковыляла вон с площади.
- Верно говорит! - закричали в толпе. - Бесноватая она и
есть! Злого да бесчинного блаженной Бог не внушит.
- Да какая же она бесноватая?! - взмолился Глеб. - Ведь уж
двадцать лет, с младенчества, среди вас живет. Как же можно
теперь зарубить вот так? Разве горю этим поможешь?!
- А ну, как она еще подожжет - тогда что? Да чего там зря
разговаривать с ним - казнить!
- Нечаянно ведь это, селяне! Сами же знаете, что нечаянно.
Не подожжет она больше. Да вы посмотрите на нее, - Глеб резко
обернулся к Лукерье, глаза их - два Глебова и один Косой -
встретились.
Столько страдания, столько детского, трепетного испуга
прочитал он в них, смотрящих в разные стороны, что содрогнулся.
Она не ведала, что грозит ей. Ей было страшно оттого, что так
грубо приволокли ее сюда, избили - за что, она не знала. Робко,
опасливо улыбнулась она Глебу - будто спрашивала: что творится
здесь, зачем все такие злые сегодня?
- Да вы в глаза ей посмотрите! - закричал Глеб, выходя из
себя. - Она ж дитя!
Никто не слушал его. Куда бы ни взглянул он, везде
встречал озлобленные лица, перекошенные ненавистью рты,
угрожающие взмахи рук.
Он увидел топор. Сзади кто-то передал его в середину
круга, и Семен Кузня шагнул вперед, чтобы взять его.
Бессильная ярость захлестнула Глеба. В глазах его
закружилось. Быстрым движением опередив Семена, он выхватил
оружие и, остервенело размахивая им, заорал в наступившей на
мгновение тишине:
- Не пущу! Не пущу! Не подходи, ироды!
И тут же сзади кто-то повис у него на шее. Топор
выхватили, несколько человек повалили и подмяли его под себя.
Он плохо помнил, как все было дальше. В памяти остались
только разрозненные куски. Он помнил, как руки ему заломили за
спину, как в какое-то мгновение он оказался лицом к лицу с
юродивой, и она пролепетала что-то на птичьем языке. Кто-то
сильно ударил его в голову, и потом он увидел себя уже
привязанным к березе - чуть в стороне от толпы. Вдруг заметил
