вует более в воображении.
Я видел, как наша дворничиха по прозвищу Урна стаскивала с крыльца
мятый алюминиевый чан с кормом и несла его в глубину двора. По пути сле-
дования она наблюдала пожарный щит, на котором были прикреплены красное
ведро-воронка и лопата, иногда используемая для разгрузки угля в ко-
тельной.
Потом Урна открывала железный люк и вдвигала туда чан. Люк закрывал-
ся, а Урна садилась на корточки, заправив шерстяную юбку в высокие рези-
новые сапоги, запрокидывала голову и ловила ртом струпья мокрого падаю-
щего снега.
Шел снег, и уже почти ничего не было видно в утренней пустоте.
На деревянных носилках к воротам соседи выносили строительный мусор -
битый кирпич, гнутые чугунные заслонки, бесформенные куски глины. Высы-
пали.
Перекуривали. Улыбались. Говорили, что ждут грузовика, чтобы увезти
все это на свалку за город, но грузовик почему-то не приезжает вот уже
вторую неделю. Тогда дворничиха опять начинала орать на соседей, а они
лениво, даже как-то нехотя огрызались ей, толкали ее. Урна падала, потом
еще раз падала, выбиралась из ямы с водой, в которой оказывалась под об-
щий хохот. Ползала на четвереньках по двору и выла от обиды. Кровило.
"Слышь, Урна, покурить хочешь?" За оврагом завыли собаки.
Я отвернулся от окна, и сразу стало темно.
Нет. Мне не разглядеть стен и потолка, не найти наглухо запертой две-
ри, не ступить на пересохший и потому оживший пол, не попасть пальцами в
огненные дыры батареи парового отопления. Нет. Слава Богу, что соседи
опять начали долбить печь и с грохотом кидать кирпичи на загнутый по
краям лист жести, переругиваться и включать провод в розетку - искрит
сквозь изоляцию и истлевшие обои, - значит, возникла возможность сориен-
тироваться внутри собственной головной боли.
Ощупью добрался до кровати и лег. Внезапно стало светло, как будто
резью выкололи глаза, потом опять смерклось:
- Я же точно помню, как он сказал - "это я". Кто он?
- Я твой брат.
- У меня нет никакого брата, я совершенно один, понимаешь, один.
- Неправда, неправда. Зачем, ну скажи на милость, зачем ты говоришь
мне неправду?..
- Эй, ты откуда такой придурок взялся? А? - после окончания классов
ученики окружили Порфирьева, чтобы отвести, вернее сказать, насильно за-
тащить его, столь выказывающего нежелание и муку, и страдание болезни, в
старый запущенный сад, расположенный на холмах, и там накормить горькой
жирной травой. Напоить густым ядовитым настоем, отваром. Обкурить труп-
ным духом. Просто так, ради смеха.
Здесь, среди поваленных деревьев, учениками уже давно была устроена
нора. В норе никто не жил. В нее можно было даже и заглянуть, встав на
колени, увидеть в ее недрах хлопья свалявшейся собачьей шерсти, той, ко-
торую жгут весной по склонам горовосходных холмов и железнодорожных пу-
тей, еще разбросанные по земляному полу пожелтевшие газеты и ушастые,
вздувшиеся от сырости картонные ящики.
- Мы у Гидролизного с дедушкой живем.
- У Гидролизного, говоришь... - Газаров размахнулся и резко ударил
Порфирьева в лицо. - Это тебе, гад, за безрукого военрука. А это - за
бомбоубежище, сволочь, а это - за твою сраную шапку!
- Давай, давай, Коха, выруби его, - заодобряли некоторые ученики, за-
орали, закурили, заголосили, затоптались на месте, замяли закисшую траву
ботинками.
Порфирьев упал на землю, из его рта и носа хлынула кровь. Он закрывал
лицо руками, спасался, хоронился, а войлочная шапка упала в грязь, и ее
стали топтать.
Потом Порфирьева подняли и поволокли к норе. Он не сопротивлялся, но
пытался вытереть рукавом лицо. Тогда слиплись ветки, листья, волосы, бо-
рода, усы, кора, ресницы, губы. Пошла слюна и гнойная жидкость из ушей.
Сморкался.
Я смотрел на него и видел, как он сморкался в пальцы - в большой и
указательный,
- становился свидетелем того, как Порфирьева затолкнули в нору и ста-
ли заваливать вход ящиками. Обнаружил и Коху: он подошел ко мне, снял
лысую, потраченную лишаем ушанку-шапку или меховую кепку, утепленную
старыми горчичного цвета газетами, сейчас не помню, вытер лоб и спросил:
- Спички есть? - подождал моего оцепенения, моего припадка, ведь он
не мог не догадываться о том, что это вполне может произойти, - и прого-
ворил с улыбкой, - ладно, шучу, шучу, не бойся!
Скорее всего, я боялся именно этого припадка-судороги, боялся, что
все узнают о моей слабости и будут укорять меня, обвиняя в слабоумии.
Как Порфирьева!
Вообще в конце концов перепутают меня с ним и заставят одеть его вой-
лочную шапку-башню!
Когда я очнулся и поднял глаза, то Газарова уже не было передо мной -
он бежал по холмам старого сада, размахивал длинными тощими руками, пря-
тался за деревьями, выглядывал из-за них. Вскоре он превратился в едва
различимую на извивающемся горизонте точку, и его было совершенно не
разглядеть, как, впрочем, и не разобрать слов - "акых", "акых" - что-то
застряло в горле и скребется внутри головы или, может быть, внутрь голо-
вы. Чешется.
Мать пришла с работы раньше обычного.
За ужином она сообщила мне, что сегодня утром от отца пришла телег-
рамма, точнее, от Клавы, его родной сестры, мой тетки, у которой он жил.
В телеграмме говорилось о том, что сейчас отец находится в больнице.
"В больнице? Это было столь удивительно и вообще казалось ложью, по-
тому что у моего отца, насколько я его помнил, никогда не приключалось
даже насморка, довольно редко случалась простуда и того реже грипп. Мо-
жет быть, он просто вообразил себе некий недуг, болезнь, хотел обнару-
жить себя слабым, нуждающимся во внимании или отдыхе. Но и это едва ли
походило на моего отца. Впрочем, я его давно не видел, за эти годы он
вполне мог измениться".
Потом мать встала из-за стола, подошла к рукомойнику, пустила воду и
стала мыть лицо... к тому самому рукомойнику, который молнией убил Чер-
нобаева, а я смотрел на нее. Моя мать была уверена, что вода не пропус-
кает электрический ток.
Видел, как вода лилась по ее волосам, подбородку, шее, ушам и бровям.
- Опять из фуфла дует, хоть тряпкой его затыкай, - проговорила мать и
вспомнила,
- помой посуду, помой посуду, почему я должна сто раз повторять и
все, абсолютно все тебе напоминать? Почему?
Укутала голову в полотенце.
Остались только складки и ямы на месте глаз. Рот открывался и закры-
вался, раздвигая и задвигая лишенный зубов створ - хранилище костей и
мумий. Я вспомнил, как прошлым летом, когда порезал ступню и мать повез-
ла меня в заводской травмпункт, я увидел там точно такого же человека,
по сути, лишенного головы и лица. Какая-то неведомая мне женщина принес-
ла этого изуродованного докучливой заботой и участием человека на руках.
И уже потом выяснилось, что это была ее дочь - на руках, - которую она
самолично избила молотком и теперь очень сожалела о том, что не убила ее
совсем. Моя мать не поверила тогда во все это.
Однако женщина настаивала на том, что ее дочь вполне заслужила именно
такого наказания за то, что она сделала.
"Что же, что же она совершила?!" - любопытствовал я, но никто не от-
вечал мне, просто потому, что и ответить-то было некому: моя мать с за-
вязанным полотенцем ртом и закрытыми ладонями глазами безмолвствовала,
девочку, перебинтованную окровавленными простынями, увозили на каталке
по длинному тусклому коридору в операционную, а женщина бежала вослед и
истошно кричала: "Оля! Оля!" Просто так кричала, вопила. Врачи пытались
поймать ее, но она вырывалась, падала, поднималась и бежала дальше.
"Зачем?" Зачем я все это вспоминаю теперь и смотрю на нее, на мою
мать, хотя, я почти уверен, что сейчас, когда прошло полгода с тех собы-
тий в травмпункте, она поверила в услышанное и увиденное тогда. Но поче-
му я поверил? Сразу, когда увидел эту орущую "Оля! Оля!" женщину и саму
забинтованную Олю, с которой на каталке уже начались конвульсии.
Наверное, я болен, потому что могу разговаривать с моей матерью
только так - с завязанным полотенцем ртом и закрытыми ладонями глазами.
Впрочем, если я казнюсь, значит, мой недуг еще не до такой степени запу-
щен. Значит, я еще могу исцелиться. Но, с другой стороны, исцелиться
должна и она, моя мать, ведь она ошибочно, по крайней мере, так кажется
мне, полагает, что данное ей Богом материнство освобождает ее от заблуж-
дений, от изъяна болезни, греха. Что это - гордость, надменность, самоу-
веренность? Не знаю. Вероятно, просто боязнь показаться слабой, беско-
нечно уставшей, но я, клянусь, клянусь, совершенно не намерен пользо-
ваться этим!
Мать вышла на кухню и сообщила мне, что завтра утром она поедет в
больницу к отцу - она отпросилась на работе. Я попросил ее взять меня с
собой. Она согласилась.
Автобус вывернул с круга, огороженного врытыми в землю покрышками, и
стал выбираться на трассу. Это трассу еще во времена строительства Гид-
ролизного завода прокладывали заключенные, тянули от фабрики боеприпа-
сов, что располагалась у залива, минуя Петровские каменоломни, к област-
ному центру.
Рассказывали, что через каждые десять километров здесь находились
лагпункты, но так как местность была болотистая и сырая, то заброшенные
лет тридцать назад постройки разрушились и сгнили до основания. Лишь зи-
мой вдоль трассы среди прореженной лесниками непроходимой голутвы кус-
тарников можно было разобрать покосившиеся дубовые столбы с намотанной
на них ржавой колючей проволокой.
Весной некоторые из старшеклассников ходили сюда, в бывшие лагпункты,
копать оружие, но, как правило, ничего, кроме мятой алюминиевой посуды,
колотого шифера, битых бутылок и пересыпанных известью костей, не нахо-
дили.
Возле железнодорожного переезда автобус остановился. Пришлось пропус-
кать вереницу груженых самосвалов: расчищали завал возле Гидролизного
завода.
Я смотрел на проплывающие мимо в тумане мутного, забрызганного стекла
горы земли, глины и мерзлого песка, горы, утыканные досками, переломан-
ной мебелью, гнутыми металлическими кроватями, могильники, перепутанные
проволокой и буксировочными тросами.
Горы мусора казались совершенно однообразными, и можно было даже зак-
рыть глаза, чтобы не видеть всего этого бесчестия и поругания смерти, но
воображать и молиться, ведь позапрошлой ночью террикон сошел на поселок,
уничтожив несколько домов, стоявших у самого его основания.
Автобус вздрогнул, медленно выбрался на встречную полосу и поехал. Я
открыл глаза и буквально сразу, ощутив невыносимую боль, причиненную ос-
лепительной вспышкой голубого холодного пламени, увидел ее: в кузове од-
ного из самосвалов, посреди грязного, растерзанного гусеницами тракторов
скарба, лежала вывернутая наизнанку и уже разорванная лопатами причудли-
вая войлочная шапка-башня.
Водители грузовиков высовывались из своих кабин, что-то кричали, но я
не мог разобрать их слов, будучи полностью скован и оглушен созерцанием
проплывавшей мимо меня войлочной норы. Глубокой норы, внутри которой бы-
ло невыносимо душно и темно.
"В норе никто не жил. В нее можно было даже и заглянуть, встав на ко-
лени.
Поклониться ей". Тут пахло головой и коротко стриженными волосами,
ведь коротко стриженные волосы имеют свой особый, лишь им присущий сухой
травяной запах.
Конечно, я вспомнил эту киргизскую войлочную шапку-башню, с пришитыми
к ней суровыми нитками кожаными ушами, видимо, оторванными от мотоцик-
летного шлема старого образца, безразмерную шапку, что постоянно съезжа-
ла на глаза, падала, оказывалась на полу, становилась предметом всеобще-
го внимания, надо заметить, не слишком-то доброжелательного, усмешек и
издевательств.
- Петр, ты что, умер там, что ли? Давай просыпайся, приехали, - мать
уже стояла в проходе между сидениями, поправляла пальто, улыбалась, тя-
нула меня за руку к выходу из автобуса.
На улице смеркалось, шел снег.
