соф, Алексий, Киприан, Феогност, Иннокентий, Сергий, Вениамин, Савватий,
Амфилохий, Назарий, Антоний, Лонгин, Андрей, Иоанн, Петр.
Столь же неожиданно, как закричал, дед Порфирьева встал из-за стола и
вышел.
Однако вскоре вернулся: в руках он нес кастрюлю с супом-варевом. Пос-
тавил ее на стол. Достал из шкафа тарелки, половник, ложки, нарезал
хлеб. Комната сразу наполнилась сладковатым свекольным паром, духом ва-
реных картофельных очистков, мучнистым, невыносимо вязким запахом расс-
лоившегося лука и бульонным гудением навара.
Старик улыбнулся мне и погрозил медным лысым пальцем, а я тоже улыб-
нулся ему.
Более того, позволил себе чрезвычайно близко наклониться к деду, ра-
зумеется, настолько близко, насколько мог дозволить старого довоенного
образца раздвижной обеденный стол, за которым мы сидели, и стал мять его
пластилиновое лицо.
Мои пальцы проваливались, но совершенно не находили ни малейшего на-
мека на форму или хотя бы слабые хрящи. Было бездонно студенисто. Так,
на смену вареным щекам приходили горы, заушные бугры, ямы, а топкий
старческий подбородок сменили горло, пульс и отхаркивание.
Голод.
Старик с удовольствием погружал ложку в суп, размешивал густоту, об-
жигал губы, кривился.
Порфирьев ел быстро. Изо рта у него все лилось обратно в тарелку, по-
тому как он торопился, задыхался и выглядел беспокойным. Дул, необычайно
смешно надувал щеки, пытаясь разогнать пар, поднимая волны в перламутро-
вом кипятке.
Я смотрел на него, а он - на меня:
- Варнава, Елеазар, Мелхиседек, Зоровавель, Иисус, Коприй, Александр,
Андрей, Иоанн, Иаков, Петр? - говоришь.
- Петр. Дело в том, что в определенном смысле имя "Петр" действи-
тельно не было моим именем.
- То есть как? - Порфирьев икнул и принялся копаться руками во рту,
видимо, куски еды попали между зубами, и он не мог их прожевать.
- Так. Конечно, это было большой семейной тайной, о которой я узнал,
подслушивая разговоры моих родителей, когда они еще жили вместе.
Мальчик, которого хотели назвать Петром и, соответственно, крестить с
этим именем в честь Петра, митрополита Московского, оказался очень сла-
бым при рождении и умер, когда ему не было и двух недель от роду. Это
уже потом родился я, и имя моего мертвого брата как бы по наследству пе-
решло ко мне. У нас была небольшая разница, около года.
- Таким образом, - Порфирьев наклонился над самым столом, почти лег
на него, положив голову на клеенку, и могло показаться, что он прислуши-
вается к тому, что происходит с обратной стороны доски. - Значит, если
твой брат вдруг окажется жив, мало ли, все может быть, да и предсказать
это невозможно, как, впрочем, и уразуметь, ты останешься без имени, по-
тому что ты должен будешь его отдать ему.
- Да.
- Но, с другой стороны, и твой брат до встречи с тобой будет оста-
ваться без имени, вероятно, нося этакое лжеимя. Правильно?
- Вполне возможно, что, подслушивая разговоры отца и матери, которые
они вели полушепотом на кухне, прикрывая рты ладонями, изменяя слова, их
последовательность и дыхание-дыхание, я мог упустить нечто главное в их
разговоре, например, то, что мой брат вовсе не умер в буквальном смысле
слова, но все-таки остался жив, был инвалидом детства и воспитывался у
других людей или в специальной больнице. Ведь такие больницы есть! Может
быть, мои родители просто не желали о нем вспоминать, страшась собствен-
ной слабости и вины, которую мой брат им, разумеется, никогда не простил
бы. Я даже могу предположить, что он приходил все эти годы к нам, стано-
вился с другой стороны окна, благо мы живем на первом этаже, и загляды-
вал в комнату, где горел желтый свет, - он изучал, как мы живем. Как мы
сидим за столом, тысячу раз включаем и выключаем лампу, ложимся спать,
укрываемся пледом с головой, еще подставляем голову под кран и пускаем
воду. Кстати сказать, так погиб наш сосед - Чернобаев. Его убило молнией
через водопроводный кран: сразу приторно запахло палеными волосами, а
могло показаться, что он просто оглох и захлебнулся в раковине, потому
как ледяная вода хлестала ему в вывернутое, изуродованное ожогом ухо.
Потом вызвали "скорую" и милицию, а мать все хотела отвезти Чернобаева в
заводской травмпункт, она не могла понять, как это случилось, и все ду-
мала, что он просто порезался во время бритья. Мать была уверена, что
вода не может пропускать электрический ток.
После ухода отца мать жила с Чернобаевым. Я не испытывал к нему ника-
ких чувств и уж тем более сильных чувств - вроде обожания или ненависти.
Он не давал мне ни малейшего повода к тому. По крайней мере, все то вре-
мя, которое мы виделись с ним, он молчал, а если и разговаривал, то
вполголоса, что сильно раздражало мою мать. Она постоянно просила Черно-
бая, так его звали для краткости, говорить громче, потому как она и без
того страдала ушными болями, жаловалась на то, что абсолютно ничего не
слышит и не понимает причин этой глухоты. Слушала себя ладонью, ватным
тампоном, самодельным картонным эндоскопом ли, говорила, что скоро ста-
нет с ним, с Чернобаем, совсем инвалидом. А он просто стеснялся меня,
ведь это было столь очевидно, явно, понимал, что занимает в нашем доме
не свое место. И вот такого человека убило молнией через трубу рукомой-
ника. В тот день над нашим городом разразилась страшнейшая гроза, и Чер-
нобай был избран ею в качестве жертвы. Почему? Он даже не успел закри-
чать, потому что просто мыл голову под краном, глаза его были опущены
вниз - в яму скользкого водослива, и он ничего не успел понять.
После гибели Чернобаева мать совсем не изменилась, кажется, она даже
не пошла на его похороны - у нее была какая-то срочная работа. Может
быть, она была лишь несколько удивлена его нелепой смертью, но не более
того, не более того, а иногда она даже и говорила: "Ужас какой-то, во
сне такое не приснится". И все.
Это не страх и тем более не жестокосердие, но разочарование и до выс-
шей степени пустота.
Чернобаев знал о моем мертвом брате. Изредка они с матерью разговари-
вали на эту тему, опять же вполголоса, хотя отец, когда еще жил с нами,
я это прекрасно помнил, настрого запрещал говорить об этом с чужими
людьми. С посторонними.
Порфирьев доел суп и отодвинул тарелку, освободив перед собой место
на птицах и жуках клеенки:
- Ты бы смог сейчас узнать Петра?
- Какого еще Петра? - я вздрогнул.
- Какого, какого! Брата твоего, забыл уже, что ли?
- Так ведь я Петр, а брат умер давно.
- Ты не Петр, а брат твой не умер!
- Думаю, что я не смог бы узнать его, потому что никогда не видел
его...
- Это неважно, - Порфирьев опять залез в рот пальцами - "да что же
это такое!" - и принялся ковыряться в зубах - "а, черт, застряло!"
- Не видел его, понимаешь, ну вот как тебя, например, - продолжал
настаивать я.
- Это совсем-совсем неважно, правда, дедушка?
Старик оторвался от своей тарелки и утвердительно закивал головой.
"Почему я опять мучим, почему я всегда мучим? Что я говорю? Ведь я
хотел рассказать Порфирьеву о том, что произошло вчера вечером на плат-
форме, о том, как неизвестный человек курил, сидя на нестерпимо пахнущих
креозотом свежих шпалах или насыпи, не помню сейчас от волнения, сидел,
одиночествовал, но потом заметил меня, и мне почему-то сделалось страш-
но, тоскливо, как будто меня обязательно должны были убить; о том, как
человек полез на платформу, но поскользнулся, и электричка истошно завы-
ла, о том, как человек заорал: "Дай, дай руку, падла, что стоишь!", но
меня полностью сковала судорога, и я неподвижно стоял, смотрел перед со-
бой в темноту, не различал его лица, но лишь проносящиеся мимо вагоны,
лишь зелень электрических ламп в матовых колпаках, размазанные окна, та-
бачную мглу тамбуров, разверстые рты задавленных резиновыми шлангами и
проводами в пластмассовой изоляции пассажиров, слышал визг тормозных ко-
лодок.
Слышал. Вот зачем я пришел к Порфирьеву!"
- Ну и правильно сделал, что не дал ему руку, гаду такому, - Пор-
фирьев усмехнулся, - черт его знает, кто он такой. Может, он изнасило-
вать тебя хотел, а потом - убить. Тут как раз рассказывали, что ходил
"какой-то" возле Гидролизного завода. Его еще милиция искала.
Доев варево, старик стал собирать со стола тарелки, ложки, объедки,
куски хлеба, ладонью смахнул крошки на пол - "мышам, вроде как".
Ворот фланелевой рубашки деда Порфирьева оказался расстегнут, и я
заглянул туда.
Там было темно, как в гробу, едва различимым пятном мерцала майка на
тонких застиранных бретельках-портупее и задранные чуть ли не до самых
ключиц безразмерные армейские кальсоны. Да, я любил препарировать стари-
ков, потому что мне ничего не оставалось делать, как испытывать эту пос-
леднюю, ничтожную, унизительную жалость к самому себе, находившую свое
отражение в их лицах, во всем их обличии и униформе. Однажды я пытался
подглядывать за подругой моей матери, которая работала продавщицей у нас
в "Хозтоварах", но, заметив меня за этим занятием, она избила меня, а
потом все рассказала моей матери, которая, в свою очередь, тоже избила
меня и не пустила гулять.
Итак, найдя себе оправдание хотя бы перед лицом его старости и беспо-
мощности, вероятно, мнимой, я молниеносно просунул руку за ворот рубашки
деда Порфирьева и, схватив пересохшую резинку его кальсон, начал ее тя-
нуть на себя. Старик заперебирал ногами, поскользнулся и повис, посуда
посыпалась из его рук, ворот лопнул, а голова отделилась от тела.
У меня никогда не было деда. Вернее сказать, он, конечно, был, но я
его не помнил, потому что отец матери умер, когда мне не было и трех
лет. Дед же по линии отца так никогда и не появился в моей жизни. Бабуш-
ка что-то рассказывала о нем: будто он воевал, был ранен, долго болел,
не мог двигаться, но разобраться в том, что с ним произошло потом, я так
и не смог. Отец говорил только, что его похоронили в перелеске за клад-
бищенской оградой, что недалеко от заброшенного цементного элеватора.
Плохое место - тут хоронили самоубийц.
Встали из-за стола. Порфирьев проводил меня в прихожую, включил здесь
свет, выключил его, включил висевшее на стене радио, выключил его и уже
в дверях, через порог, сказал мне:
- Это я.
Старик выглянул из темноты и утвердительно закивал головой.
"Кто это - я?" Было поздно. Шел густой мокрый снег с дождем.
4. НОРА На следующий день стало известно, что у Гидролизного завода
произошла авария.
Дождем, который не прекращался всю ночь, подмыло старую дубовую опа-
лубку, и без того давно прогнившую, и песчаный террикон сошел на посе-
лок. Полгорода осталось без электричества. Занятия в школе отменили. Я
остался дома.
Это было так странно - сидеть у окна и наблюдать небо, по которому
неслись сизые, разорванные ледяным ветром клокастые тучи. Еще проплывали
прожекторные вышки, заводские трубы, с трудом передвигались изъеденные
болезнью окоченевшие птицы. Не менее удивительно было вдыхать запахи
черной колодезной воды, пожара, доносимые сквозняком, слушать радио,
треск в эфире. Трещала и стена, коптила красной кирпичной пылью, гудел
перфоратор - соседи разбирали печь, ведь в нашем доме еще оставались пе-
чи, но ими уже давно никто не пользовался, потому что провели паровое
отопление.
В окно был виден двор, что начинался вентиляционной тумбой с железной
крышей и заканчивался кособоким угольным сараем, чье плесневелое царство
расползлось поневоле, затонуло и повисло на жилах ржавых гвоздей. Кажет-
ся, так и улицы нашего города заканчиваются пустырями, кладбищами, тро-
туары - чугунными тумбами, жестяные карнизы на окнах нор привратников -
мельхиоровыми картушами, начищенными бузиной, правда, последнее сущест-
