Мы вышли на площадь. Вдоль череды однообразных, скорее всего, имевших
при дневном свете желтый оттенок, домов горели фонари. Оказалось, что до
больницы совсем недалеко, минут десять-пятнадцать пешком. Мать не выпус-
кала мою руку из своей.
Мы пересекли площадь и вошли в узкий проулок, огороженный с обеих
сторон деревянным забором, окончание которого терялось в снежной мгле,
расцвеченной матовыми пузырями качавшихся на сквозняке фонарей-лампад,
как новогодняя елка, как рождественская елка.
Мы шли внутри этого импровизированного коридора-кишечника. Шли молча.
Мне показалось это путешествие знакомым, как будто бы я уже совершал
его.
Но когда и с кем? Нет, не помню.
Наконец мы повернули и оказались в неожиданно просторном и даже
вольном проходном дворе. Здесь было тихо, покойно. На длинных веревках,
растянутых по периметру вытоптанного, горбатого, обложенного лысыми ав-
томобильными покрышками газона, сушилось белье. Это была целая шевеляща-
яся в струях сквозняка, влаемая падающим снегом колония белья. В глубине
двора за врытым в землю деревянным столом, оббитом линолеумом, сидели
какие-то люди. Подойдя ближе, я сумел разглядеть, что они играли в кости
или нечто подобное тому: хлопали ладонями по столу, бросали монеты, чер-
тили острыми осколками красных рифленых кирпичей столбцы цифр. Негромко
и достаточно миролюбиво переговаривались.
Увидев нас, игроки поклонились. Мать тоже ответила им поклоном. Боже
мой, но я никогда не видел ее за этим, на мой взгляд, совершенно неверо-
ятным занятием.
Следовательно, и моя мать могла быть растерянной, поверженной, сму-
щенной и негордой, находясь во власти неожиданного.
За этим двором следовал еще один проходной двор, а за ним - еще один.
Целая пустая плеяда проходных дворов со своим воздухом, светом и цветом.
Мать по-прежнему держала меня за руку, тянула за собой, боялась от-
пустить меня, чтобы не остаться одной в этой чужой для нее местности.
Пространстве.
Миновав дворы, мы вышли на улицу, ведшую, по словам прохожих, редких,
надо заметить, в этот час, к больнице. Улица понравилась мне, ибо на
ней, в отличие от проулка и проходных дворов, росли старые, корявые де-
ревья, а длинные деревянные мостовые пахли сосновой смолой и горелой
древесной мукой, коей обычно целые горы покоятся в сумрачных недрах пи-
лорамы. На этой улице была и церковь.
На ступенях массивного красного кирпича подъездного рундука лежал че-
ловек. Его было почти не разглядеть по причине темноты, да и снег уси-
лился.
Я резко остановился.
Мать, раздраженная столь внезапным и, по ее мнению, ничем не оправ-
данным поступком, нервно вопросила меня как бы в продолжение движения:
- В чем дело, Петр?
- Нищий, - ответил я и указал на оборванного, спящего на ступенях
старика.
- Ну и что? - мать, казалось, совершенно недоумевала. - Ты что, нищих
не видел?
- Видел, - ярость стала медленно закипать во мне.
- Видел, - ярость начинала медленно закипать во мне.
- Ну и что ты хочешь?
- Ничего.
- Тогда пошли.
- Нет, не пойду, - я с силой вырвал свою руку из ее руки.
Мать полностью опешила:
- Ну хорошо, хорошо, если ты так настаиваешь... - соблюдая более чем
неприятные, суетливые движения, мать стала искать кошелек, достала его
из сумки.
- Ты хочешь подать ему милостыню, - холодно проговорил я.
- Не знаю, мне показалось, что это ты хочешь.
- Это тебе только показалось.
Не говоря ни слова, мать развернулась и ударила меня по лицу - "ско-
тина, сколько ты еще будешь надо мной издеваться!" Потом, сохраняя пол-
нейшую невозмутимость, убрала кошелек обратно в сумку:
- Хватит, пошли, отец ждет.
"Вот и все. Я пытался вспомнить, обнаружить внутри себя способность
или желание, умение или опыт противостояния, но там - в глубине, было
пусто, там ничего не было, я ни на что не был способен".
Я встал на колени, наклонился к погребенному под снегом старику и по-
лучил прекрасную возможность рассмотреть его: голова свесилась на грудь,
и потому небритый коричневый подбородок казался не в меру длинным и мя-
систым на фоне костяного, острого, вонзающегося в мое лицо носа, худых
плечей, выступавших из-под мятого, видимо, добытого на помойке, пиджака,
карманы которого были оторваны с мясом.
Старик отвратительно храпел.
- Ты что там делаешь! - мать попыталась схватить меня за руку, - ты
совершенно обалдел!
- Он умер.
- Кто?
- Этот старик умер, ты что, не видишь? - Я повернулся к матери. - Он
же хрипит, послушай.
- Бога ради, Петр, оставь свои фантазии, он не хрипит, а храпит, сам
послушай лучше.
Я опять наклонился к старику, попытался его перевернуть на другой
бок, обхватил окаменевшее и примерзшее к каменным ступеням пальто, рас-
чистил снег, пробрался в тихую безветренную низину, больше напоминавшую
яму, и включил свет: передо мной лежал дед Порфирьева!
Наконец матери удалось схватить меня за руку:
- Пошли скорей отсюда!
- Понимаешь, мама, их завалило песком!
- Да кого "их"-то, кого? - голос у матери начинал дрожать.
- Женьку Порфирьева и его деда! Они задохнулись в норе, понимаешь,
мама! Я у них был в гостях, вечером, потом был дождь, водой подмыло ста-
рую опалубку, и террикон сошел. Сошел на них, понимаешь, мама!
Улица медленно двинулась на нас, и церковь тоже стала падать на нас -
"ноги!
ноги береги!" Вот мы и пришли.
Отец сидел на кровати, до пояса укрытый одеялом. Он плохо выглядел,
сильно похудел. Мать сразу стала жаловаться ему на меня, на то, что я
вытворил по дороге сюда, что совершенно отбился от рук и очень плохо
учусь, вру и прогуливаю занятия.
- Я не прогуливал.
- Ну, хватит, - мать отмахнулась от меня.
Мне показалось, что ее рассказ совсем не занимает отца. Напротив, он
достаточно раздосадован тем, что и без того редкие встречи превращаются
матерью в обычное выяснение отношений, в склоку. При этом желание отца
рассказать о своих страданиях было необычайно велико: он нетерпеливо по-
кашливал, кутался в больничное, снабженное клеймом-номером одеяло, пря-
тал руки под подушку, начинал говорить, но замолкал, что давало моей ма-
тери возможность продолжать свой рассказ о моих невыносимых бесчинствах.
В конце концов отец, очевидно, чрезвычайно переутомившись от общения
с нами, задремал. Однако он не спал глубоко, как это могло бы показаться
на первый взгляд, но медленно, неспешно, несуетно отдыхал, не позволяя
себе при этом, скорее всего, напуганный присутствием матери, безобразно
раскрывать рот и храпеть. Да, в ряде случаев сон так напоминает смерть,
а храп - гул, доносящийся из расположенной в бомбоубежище преисподней.
Мать близко наклонилась ко мне, приставила палец к губам и шепотом
проговорила:
"Тсс, не буди папу, оказывается, вот как получилось, у него ведь ни-
кого, кроме нас с тобой, нет".
Как выяснилось потом, отец получил тяжелую производственную травму у
себя на автобазе. Чугунной станиной ему зажало ноги. Станину пытались
отодвинуть, но ее заклинило, а пока бегали за домкратом, распирали его,
отжимали станину, отец потерял сознание. Очнулся уже в больничной палате
после операции.
Через неделю мы с матерью опять приехали в больницу и забрали отца к
нам. Домой.
Моя тетка, родная сестра отца, у которой он жил, после того, как ушел
от нас, провожала отца, мать и меня до автобуса. Она молчала, и это мол-
чание лишь усиливало мое незнание, неведение ее родственных отношений с
братом.
Рассказывали, что они с отцом не очень-то ладили, часто ссорились. У
тетки не было своей семьи, не было детей.
Когда автобус тронулся и стал выезжать на трассу, я увидел в окно,
как сестра отца повернулась и, не оглядываясь, пошла. Вероятно, домой
пошла. Нет, она не плакала. Больше я ее никогда не видел.
5. ОСТРОВ (Эпилог) Отец приподнимается на локте и смотрит в окно: над
пустырем летит снег. Груды смерзшегося строительного мусора, деревянные
вагоны на чугунных покрившихся и ушедших в землю станинах. Разваленные
стеллажи гранитных брусов, привезенных сюда лет пять назад для строи-
тельства набережной. Залив. По берегам черный неподвижный лес.
Отец медленно встает с кровати, кашляет; скорее всего, он себя плохо
чувствует или, что представляется более вероятным, слишком, слишком ус-
тал. Смертельно устал. Усталость накопилась и теперь, покидая голову, и
вздувшийся, красный, как у всех инвалидов, затылок переливается вниз.
Отец перестает кашлять, вытирает ладонью лицо и вдруг более или менее
слышно произносит "ам", трогая губами давно уготовленный, проглоченный и
сварившийся в струях огненного пара горла палец-голец. Последний исчеза-
ет в глубине.
Отец улыбается:
- Подойди ко мне.
- Ты себя хорошо чувствуешь? - спрашиваю я и подхожу к отцу.
- Ничего, сегодня нормально.
Мертвые жуки лежат на подоконнике, а мухи спят на потолке.
- Странно, правда? - удивляется отец и показывает на них. - Как это
они могут спать вниз головой? А? Как думаешь?
- Не знаю, пап.
К лету отец стал выходить из дому. Он опирался на палку двумя руками,
напряженно смотрел перед собой, панически боялся упасть, быстро уставал
и постоянно покашливал, врачи говорили, что это нервное, после перене-
сенного болевого шока.
Теплые вечера отец проводил на скамейке за нашим домом. Здесь было
тихо и можно было наблюдать крыши домов поселка, заглушенные на лето
трубы котельной, кирпичные цеха фабрики боеприпасов, лес и сияющий тлею-
щими углями в лучах заходящего солнца залив на горизонте. Отец полюбил
это место. Дело в том, что раньше горизонт тут закрывал песчаный терри-
кон, что возвышался горовосходным холмом до самого неба, и на задах дома
совершенно нечего было делать: тут быстро наступали сумерки, а черный от
угольной пыли снег лежал чуть ли не до начала мая. Однако после того,
как террикон сошел, взору совершенно внезапно открылось ослепительно яр-
кое пространство. Я даже не знал, что небо может быть таким бездонным и
нестрашным, что оно может исчезать в земле или проваливаться под воду, а
там, под водой, передвигать легкие барханы-струи серебряных облаков.
Отец любил говорить: "А все-таки, черт возьми, хорошо, что произошла
эта авария с терриконом. Все же, что Бог ни делает, то - к лучшему".
Я сидел рядом с отцом на скамейке и думал: "А все-таки хорошо, что
произошла та авария на автобазе. Потому как, не произойди она, отец не
вернулся бы к нам жить".
Мать тоже садилась на скамейку и спрашивала, в традиционной для себя
манере, в том смысле, что я даже не знал, к кому именно из нас - к отцу
или ко мне - она обращалась, скорее всего, она разговаривала сама с со-
бой: "А когда же мы наконец поедем на залив, так хочется искупаться".
"Поедем, поедем, обязательно поедем", - отвечал отец.
Когда еще была жива бабушка, мать отца, то она часто рассказывала мне
про залив, потому что хорошо знала эти места, работала здесь на фабрике
боеприпасов и даже жила некоторое время в фабричном общежитии, что стоя-
ло на побережье, у самой воды. Из ее рассказов я понял, что с заливом
было связано много легендарных, таинственных историй. Согласно одной из
них, в часы отлива с изъеденного моллюсками и землечерпалками (расширяли
форватер) дна поднималась песчаная коса, что вела на остров Параклит, на
котором, опять же по рассказам, находился старинный заброшенный скит.
Конечно, некоторые пробовали дойти до острова по этой косе, но не успе-
вали, потому что начинался прилив и приходилось отступать к берегу, бе-
жать от надвигавшейся, прибывавшей воды, разрушать колонии, сооруженные
донными червями, или же, напротив, копать эти колонии-замки загодя при-
пасенным металлическим черпаком, выдергивать, а потом сушить на ветру
черные скользкие водоросли-туру, например, для удобрения огорода.
