сы.
Когда формировали составы, на покрытых льдом и песчаной пылью поднож-
ках или в продуваемых насквозь тамбурах мимо проезжали сцепщики, обла-
ченные в стеганые ватники, поверх которых были одеты грязно-оранжевые
путейские жакеты. Слюдяные фонари сцепщики прикрепляли на поясе. По
местной связи же передавали номера путей, локомотивов, ругались.
Отец закрывал оббитую клеенкой дверь притвора и шел на трассу. Затем
на попутном грузовике, как правило, автобусы в это время еще не ходили,
добирался до кирпичного завода < Покровский> - в 40-х годах заключенными
сюда была проложена железнодорожная ветка, - а оттуда пешком до полиго-
на. Часам к восьми утра он уже оказывался на месте.
Раньше здесь находился поселок Тюратам - полузаброшенное, полуразру-
шенное поселение высланных, < сволоченных> сюда. Потом тут жили немцы и
интернированные польские военнопленные, оставившие после себя даже низ-
кую, кособокую, пахнущую креозотом кирху, сложенную из старых шпал,
впоследствии перестроенную под водонапорную башню пожарной части. В двух
километрах от Тюратама находилось бензохранилище, на котором дежурили
пожарные наряды.
Так, в один из очередных приездов, из Кзыл-Орды до полигона отец до-
бирался на бензовозе - огромной защитного цвета машине на танковом ходу.
В пропахшей маслом и соляркой кабине было душно, нестерпимо душно. Жар
усиливал и разложенный на скользком железном полу серый в коричневых
разводах смазки казахский войлок.
Отец открывал люк в низком, обтянутом рваным распяленным ватником по-
толке.
Водитель, кажется, курил, сбрасывая пепел в пустые, искореженные от-
верткой или ножом с наборной рукояткой глазницы часов и манометров при-
борной доски. Отец не курил.
- Я-то вообще сам не отсюда, не здешний, шоферю на нефтебазе по слу-
чаю, а вот старший брат курьером на почте в Кзыл-Орде, там у него семья
- жена-казашка, трое детей. Такие дела.
Отец слушал эти слова, потом закрывал глаза: вероятно, на почте всег-
да пахнет карболовым раствором, которым натирают кафельные бирюзовые
стены, а также аптечным фронтом пахнет, моргом, прозекторской, формали-
ном и горькими лечебными травами, охотно пользуемыми курьерами. Чем еще
пахнет тут? Конечно, длинными чернильными молотками-шутейниками, кипящи-
ми в густеющем сургуче на предмет запечатывания писем и бандеролей.
Курьеры собираются в небольшой комнате. Они кушают наскоро приготов-
ленные завтраки. Переговариваются. Шутят. Смеются. За стеной стучит те-
леграфная машина.
Курьеры толкаются, подбегают к маленькому слуховому окну и, встав,
соблюдая при этом строгую очередность, на вытертую дубовую скамью с под-
локотниками, энергично дышат всей грудью, широко раскрывая рот. Широ-
ко-широко. Ведь окно расположено почти под самым потолком и выходит на
уровень раскаленного в полуденные часы асфальта.
Дышат. Дышат.
Отец предполагал, что курьерам живется так тяжело, но один из них со-
вершенно разуверил его в том. Он сказал, что порой, если, конечно, пове-
зет, за своевременную доставку почты курьера могут наградить денежным
вспоможением или дать хорошие чаевые.
Отец открывал глаза: бензовоз, гулко перегазовывая, грузно перевали-
вался через железнодорожные пути. Потом поехали по насыпи, потому что
дорогу на этом участке размыло, и ее ремонтировали уже третий год. Мино-
вали кирпичный завод < Покровский> .
О происшедшем при переезде у завода и при подъезде уже к самому поли-
гону отец почти никогда не вспоминал впоследствии. Молчал. Рассказывали,
что с водителем бензовоза тогда приключился внезапный, чрезвычайной силы
припадок. Да, это с ним и раньше бывало, но с линии его не снимали, по-
тому что просто некем было заменить - на бензовозах соглашались работать
не более одного сезона.
Корчи - это так называется. Электрическая судорога сковала его, и он
мог лишь хрипеть, вывалив язык и покрывшись ледяным потом. Когда отец
понял, что водитель бензовоза не может разжать рук на рычагах и отпус-
тить педаль газа, было уже поздно. Соскочив с трассы, машина переверну-
лась и, врезавшись в бетонный отбойник, взорвалась.
Два месяца отец пролежал в госпитале в Кзыл-Орде, ему повезло - взры-
вом его выбросило из бензовоза через лобовое стекло. Потом отца перевез-
ли в Москву, в Бурденко, где он провел еще полгода.
Порфирьев увидел прощание со своим отцом. Вернее сказать, с его нога-
ми...
Ноги, завернутые в целлофан, вытащили из ледника госпитального морга
и погребли на заднем дворе среди сваленных в кучу носилок и кресел, изв-
леченных из недр актового зала.
Порфирьев почувствовала недовольные взгляды врачей у себя за спиной,
мол, < и так сделали все, что смогли> , смущение, даже страх, что все
так хорошо закончилось, потому как могло быть все значительно хуже -
начнись, не дай Бог, фиолетовый сепсис. Однако, вернувшись домой, неожи-
данно заплакал, вероятно, это была истерика, ибо никак не мог успоко-
иться. Наконец успокоился, но ничего не видел из-за покрасневших и чудо-
вищно распухших от слез век, мог только слушать звуки. Ноты.
Вечером этого же дня уехали из Москвы к себе в город. Больше Пор-
фирьев отца так и не увидел.
Глаза слезятся.
Вот мальчик и услышал свой сон-беспокойство, приложив наугад ухо к
стеклу, никогда не знавшему прикосновения губами в морозную погоду на
предмет проделывания глазков-иорданей в халцедоновом инее. Толстое
пыльное стекло пряталось в глубинах богатых пыльных штор и выходило на
лестничную площадку в граммофонную трубу-горловину мраморного происхож-
дения, что воспроизводила некоторые голоса во дворе, но не все, не все,
грохот лифтовых дверей, басовое урчание огненных труб и имена времен го-
да, сменяющихся за кирпичной стеной.
Вослед друг другу.
Времена года - как ноты.
Времена года, именуемые днем < золотой полдень> , а на закате < се-
ребряный тлен мощей> , сменяют друг друга в последовательности, бредут
друг за другом по незнакомой пустынной местности, как рождественские
Каспар, Мельхиор и Бальтазар.
В этой незнакомой заснеженной местности Семигородней наступает некое
беспокойство-ожидание, волнение о бесконечных кривых улицах, деревянных
мостовых, о двухэтажных потемневших от времени домах, в оконных колбах
которых спят рогатые яблоки. Волнение о том, что, может быть, все это
фантазия, что существует лишь в воображении, чего так не хотелось бы!
Впрочем, дабы не мистифицировать ситуацию, все это - и дома, и мосто-
вые, и улицы, и яблоки, наконец, - может быть запечатлено на городских
фотографических снимках.
Фотографические снимки делают в специальной черной комнате через спе-
циальное квадратное окно. Итак, в комнате, где завернутым в мертвый и
потому неподъемный бархат хранят искусственный лед. Лед удушливо пахнет
известью, а ядовитый фотографический порошок стынет и превращается в ка-
устичную соль - солончаки, солеварни, известковые погребения. Это целый
город, расположенный на скользком кафельном плато, в предгорьях которого
в чугунных промывочных ваннах-кюветах - водопроводных подобиях плесов -
плавают колючие венки и самодельные игрушечные гробы, сплетенные из иво-
вых прутьев. Движимые течением, водоворотами.
Движимые течением. Водоворотами.
По народным поверьям, сухие венки, покидающие берега, принадлежат
утопленникам.
Гадания по венкам на утопленников происходят, как правило, осенью,
когда листья ли, живые водоросли, папоротники, подобные старым географи-
ческим картам, развешанным на фашинах дебаркадеров для просушки и место-
указания, выгорают на солнце полностью. Желтеют. Увядают. Какое-то
странное, непонятное, неприятное время года.
Это и есть бессилие осени.
Немощь осени - дурно пахнущий, гниющий мусор в подвале трансформатор-
ной будки, в открытые окна которой мокрый снег просовывает свои руки,
кости, крестцы, тяжести, керамические стаканы изоляции, лампы, провода,
подсвечники.
Гипс осени - угрюмый, замшелый от сырости сад < Лукианий> (урочище,
названное так в честь находившегося здесь когда-то Спасо-Лукианиевского
монастыря), что шумит птицами, живущими на жестяных карнизах огромных
готических окон цехов заброшенного цементного элеватора, что на окраине
города.
Дым осени - каменный колодец со слепой черной ртутью же внутри распо-
ложен во дворе музея или храма для поклонений, молебствований и жертвоп-
риношений. Под музеем в трубах протекает поток Кедрон, и поэтому в залах
довольно сыро. Здесь царит специфический запах цветения. Здесь хранятся
светящиеся темными свечными недрами-глубинами стены в терракотовых рамах
- роспись интерьера в шелестящих зарослях бессмертника, искусственных
пальмовых ветвей - ваий. В храме тепло, вернее сказать, жарко. Хорошо
натоплено. У печного створа свалены дрова.
Вот туловище осени - это, скорее всего, скелет середины ноября, наск-
возь продуваемый ветром, что прячется до поры в выгоревших дуплах тыся-
челетних ветл.
Все. Прощание осени и ее смерть совпадают, по сути, это одно и то же.
Они подвержены тайноведению и отпеванию. Это и есть земной предел семи <
нот> .
Мальчик уверяет, что слышит их звучание, звучание этих семи < нот> ,
особенно когда тяжелый грузовой состав минует мост, и наступает тишина.
Мальчик прикладывает ладони к ушам и громко произносит по складам: < Ме-
ня зовут не Иоиль, не Ионафан, не Иафет, не Иоанн, не Енох, не Коприй,
не Елеазар, но Евгений или Петр, Евгений или Петр, кто же из двух, кто
же из них, кто же? кто?>
После того, как Порфирьева увезли из Москвы, в госпиталь к отцу так
больше никто и не приходил. Целыми днями отец молчал или читал книгу.
Мальчик видит: отец перестает читать, кажется, что-то помешало ему,
вероятно, голоса, доносящиеся с улицы, однообразные, монотонные кри-
ки-возгласы < Эммануил, Эммануил, Спас Эммануил!> , кладет книгу на
стол, стоящий у кровати, снимает очки и, бережно разобрав их и упрятав в
целлулоидный очешник, закрывает глаза от усталости. За окном идет мокрый
тяжелый снег, что засыпает пергаментные веки, превращая ямы в горы.
Веки трещат.
Книга лежит на столе. В механической фанерной виолончели начинает иг-
рать музыка:
постоянно повторяющийся в басу заунывный татарский < псалом> . На
Рождество Христово. За кирпичной стеной дворового брандмауэра вздыхают
гудки маневровых мотовозов. На трамвайных путях ножницами щелкают элект-
рические ящики стрелок, и жестяные вывески, дорожные знаки ли, планируют
на стеклянном ветру.
Вот на станции включили радио - голос простужен и полон хрящей, зна-
чительно причиняющих боль гортани. Боль жжет, жалит.
Книга падает на пол. Из-под стола выходит трехлапая собака и нюхает
упавшую книгу, потом смотрит в окно - снизу вверх: нынче туманно, вернее
сказать, мглисто, и на горах движутся блаженные бесшумные тучи. Затем
собака шевелит ушами и остается стоять так неподвижно, вероятно, даже и
засыпает с открытыми глазами в ожидании ужина ли, утра, неизбежно насту-
пающих.
Ее когти покоятся.
Утренний холод есть, в смысле существует. Он живет в глубине рукомой-
ника, превращая дно его и неумело приваренную воронку водослива в место
жгучих канализационных сквозняков. Так и север выметает колючей прово-
лочной поземкой дощатые мостовые города.
Во дворе растут старые глинобородые деревья. И ничто не властно над
ними, разве что острые тени блуждают в опилочной их старости. Коре. Дру-
гое дело зимой, когда мокрый снег или горячий дождь, что по сути совер-
шенно тождественно, изнуряют древесные грибы-чаги и черную кору своим
зловонным присутствием, небесным происхождением. К слову сказать, подоб-
ные превращения случаются и ранней весной, скорее всего, в марте. Тогда
веки на глазах лопаются с великим треском, источая мелкий желтый песок
