терпкий запах его начищенных офицерских яловых сапог! Но все-таки, но
все-таки... воспоминание потребовало от меня некоторых усилий. Сейчас,
когда головная боль несколько отпустила меня, и я мог спокойно дышать
всем ртом и трубно носом одновременно, ведь мне так, понимаешь меня, мне
так был нужен воздух. Горячий воздух и ледяной снежный обжигающий ветер,
все равно.
Я, совершенно не волнуясь и уж тем более нисколько не сомневаясь в
правильности задуманного, положил деньги в карман и подошел к отцу.
- Ты передумал?
- Что?
- Ты передумал подавать ему милостыню?
- А я и не собирался подавать ему милостыню, - нынче я торжествовал.
- Как так? - отец начинал злиться.
- Она ему не нужна.
- А тебе, как я посмотрю, нужна!
- Да! А мне, как ты посмотришь, нужна, потому что он... - я указал на
нищего, - мертвый, понимаешь, умер, сдох, а я еще жив, хоть и болен, но
тебя это мало интересует.
- Что ты несешь! - отец кричал. - Кто сдох? Он же храпит, послушай,
или у тебя уши заложило?! А значит - он жив! Ведь мертвый не может хра-
петь, идиот!
- Сам ты жив! Он не храпит, но хрипит!
Я посмотрел на Порфирьева: он сгорбился еще более и вдруг, с трудом
сдерживая глухой кашляющий смех, затрясся. Мне стало жалко его, он стал
омерзителен мне, я хотел отвернуться от него, я смотрел на него, не от-
рываясь, я тоже рассмеялся.
Порфирьев затрясся:
- Уверяю тебя, уверяю, но именно теперь я ощутил свою силу, пускай
слабую, невеликую, ничтожную, но силу всей глубины чувств и страданий,
выпавших на мою долю. Ту силу, которую я копил и нынче отдавал без ос-
татка. Извергал.
Я тоже рассмеялся. Вероятно, смех этот стал следствием полнейшего
оцепенения. Я говорил себе: < Я слушаю Порфирьева, я слушаю Порфирьева>
. И больше ничего.
Однако, видимо, что-то сдерживало меня, в том смысле, что я, сам того
не желая, обретал определенную близость, а, стало быть, и доступность
его безумного повествования. Я уверял себя: < Все так просто, все так
просто> .
Потом проговорил:
- Неужели тебе не было жалко твоего отца?
- Ничуть, - Порфирьев перестал смеяться, - мне было жалко себя, пони-
маешь, себя в нем и его во мне, потому как многие утверждали, что внешне
мы очень похожи.
- И не только внешне, насколько я могу судить из твоего рассказа.
Казалось, Порфирьев не услышал или не захотел услышать этого моего
замечания.
Так, он прикрыл глаза ладонями и продолжал вспоминать:
< Давай сюда деньги! Да, именно так! Грубо, мерзко, как животное,
можно было подумать, что перед ним был вор! Но перед ним был сын, черт
побери!>
- Давай сюда деньги! - отец больно схватил меня за руку, - я тебя вы-
порю, мерзавца такого, по голой заднице!
- Нет!
- Не < нет> , а < да> ! - отец запустил руку в карман моих штанов и
вытащил оттуда деньги, - скотина!
- Сам ты скотина!
Отец размахнулся и ударил меня по лицу. Из носа пошла кровь, и я зак-
ричал.
- Заткнись! Такой же придурок, как и твоя сумасшедшая мамаша! - отец
поволок меня по улице вдоль оштукатуренной церковной ограды, выкрашенной
в зеленый цвет.
- Страшнее всего было, однако, то, что нищий, благодаря или вопреки
которому я истязал себя и своего отца, даже не проснулся! Я громко, уве-
ряю тебя, громко вопил. Это зловонное существо дрыхло так, как будто бы
ничего не произошло.
Впрочем, для него действительно ничего не произошло. Конечно, конеч-
но. Если бы он вдруг проснулся, то я бы нашел в нем, в его речах, жес-
тах, взгляде сочувствие. Но он спал! Мирно спал! Понимаешь, он как бы
предал меня, и потому я ненавидел его в ту минуту даже больше, чем отца.
- Порфирьев вздрогнул. - Постой! Я сейчас подумал о том, что нищий мог
бы принять и сторону моего отца, он мог бы закричать мне вдогонку: <
Убить такого паршивца мало! Замолчи немедленно, ты нарушаешь мой сон и
благоговейную тишину в храме!> Я почувствовал, что уже не могу не слу-
шать Порфирьева, потому что он, по сути, рассказывал обо мне. Откуда он
мог знать все этой?
- Не ори! Таким противоестественным образом, - Порфирьев схватил себя
за ухо и комично скривился, - отец довлек меня до Гидролизного завода.
Мы миновали улицу, на которой была церковь и был нищий, улицу, которая,
если ты помнишь, так понравилась мне. Но это уже в прошлом. Миновали и
огромный песчаный террикон на месте давно заброшенных разработок. К тому
моменту я уже не кричал, да и кровь перестала идти из носа.
После окончания классов ученики окружили Порфирьева, чтобы отвести,
вернее сказать, насильно затащить его, столь выказывающего нежелание и
муку, и страдание болезни, в старый запущенный сад, расположенный на
холмах за зданием школы, и там накормить его горькой жирной травой. Отв-
ратительной травой. Так оно и вышло.
2. НАРТОВ Перелесок замерцал и сменился бесконечной длины дощатым за-
бором, выкрашенным пересохшей комкастой краской-кашей, забором, опутан-
ным ржавой колючей проволокой. Потом наступили сваленные в кучу стволы,
в гору, со спиленными сучьями, бревна, кусты, пахнущие креозотом шпалы,
что сокрыли горчичного цвета низкую кирпичную церковь с плоской зеленой
крышей без куполов.
Сумерки наступили.
Габаритные огни последнего вагона нарисовали красный, клоками исходя-
щий пар и погасли, а изо рта-то и пар валит. Холодно.
Вот опять опоздал на электричку.
Следующая только через час.
По длине платформы зажгли фонари.
Из поселка, что прятался в сыром подземелье леса с другой стороны пу-
тей, доносился собачий лай, а еще дальше - с шоссе - гул тяжелых грузо-
виков. Светофор у переезда оцепенел - он вполне обозрим на фоне туловища
покосившейся водонапорной башни, из пробитого бака которой вниз хлещет
вода. Летом дачники довольно часто тут моют свои машины.
Я поднялся на мост. Здание школы и Гидролизный завод отсюда были хо-
рошо видны.
Раньше моя мать работала на Гидролизном в отделе кадров, но после то-
го, как тут убили ее брата, моего дядьку, ушла оттуда и вообще старалась
не бывать в тех краях.
Это произошло лет пять назад. Тогда к загрузочным танкам-цистернам на
< 32-м километре> проложили новый спиртопровод, который охраняли с авто-
матами.
Вообще-то это была крайняя мера, потому что двойной кожух умельцы
рассверливали и, вставив специальную разборную воронку, по внешнему кон-
туру пускали грязную техническую воду, сливали спирт.
Брат моей матери тоже промышлял этим.
Сверлить, как правило, ходили ночью, это и понятно. Говорят, что мое-
му дядьке просто не повезло: когда работа была уже почти закончена, по
периметру спиртопровода совершенно неожиданно врубили прожектора. Просто
так врубили, ради смеха, от нечего делать. Их никогда не включали. И не
надо было бежать, но он, брат моей матери, побежал по деревянному насти-
лу вдоль кожуха. Может быть, его просто хотели попугать, но оказалось,
что в него разрядили почти целый рожок.
Притом он, кажется, оступился и упал - нога подвернулась: бидон со
спиртом с грохотом покатился по залитым кровью доскам настила.
Мне теперь так не хочется возвращаться домой, может быть, это ненор-
мально? Не знаю, ведь я часто об этом размышляю, или, может быть, у меня
просто нет этого дома, куда можно было бы вернуться, то есть дома в об-
щепринятом смысле этого слова. Вероятно, он разрушен.
В моем воображении.
Хотя, конечно, если домом называть дверь, обитую распяленным ватником
для утепления и спасения от сквозняков, коридор, окно, до половины за-
полненное черно-желтыми дырявыми яблоками, кухню с газовой плитой и чу-
гунной мойкой, комнату, еще одну комнату, в беспорядке заставленную ме-
белью, то такое обиталище-нора у меня, безусловно, существовало. Было.
Сюда вполне можно и даже нужно было приходить на предмет сна, еды и
наказани й.
Однако при этом столь явное наличествование всех этих давно умерших
предметов, вещей и инструментов свидетельствовало об обратном: о том,
что их и не существовало на самом деле, подобно тому, как на кладбище -
старом, заброшенном, разоренном, заросшем травой и чахлыми деревьями -
не существует смерти, до такой степени нищета и одиночество самоотвер-
женны и неторжественны.
Она (смерть), как и мой дом, разрушена. Попрана. Но кем?
Мне хочется думать, что причиной тому стало поведение моей матери.
Так? Но, с другой стороны, это предположение кажется глупым: вменять в
вину одному человеку столь масштабное, ответственное и величественное
мероприятие, как разрушение.
Уничижение. Уничтожение.
Почему ответственное?
Да потому, что я прекрасно помнил, как у нас в городе, в самом цент-
ре, лет восемь назад, взрывали церковь.
Подрывники тогда приехали утром на трех грузовиках и до самого вечера
производили какие-то замеры, прибегали к помощи теодолита, вероятно, вы-
веряя углы и горизонты, что-то записывали в журнал, упрятанный в синюю
коленкоровую обложку, заносили цифры и цифры, сосредоточенно курили и,
наконец, громко спорили о том, как целесообразней выставить оцепление из
солдат, чтобы избежать несчастных случаев.
На следующий день все выезды на площадь были перекрыты армейскими
грузовиками:
подрывники приступили к минированию. Это был целый ритуал, жертвопри-
ношение. Они опускали и возносили электрические провода, кадили угольны-
ми шашками, укрывали в каменных закутах < адские машинки> , умывали лица
и затылки, поправляли пылезащитные очки. К полудню работа по закладке
взрывчатки была завершена.
Только теперь я начинал понимать, осознавать, что уничтожение - это
целая наука.
Следует заметить, что эта церковь была уже давно закрыта и разграбле-
на. Сначала тут находились ремонтные мастерские районного автопредприя-
тия, потом - склад горюче-смазочных материалов. После разрушения на этом
месте хотели построить дворец культуры с кинотеатром и плавательным бас-
сейном. Но мне было все равно, потому что я не умел плавать.
Странно, я почему-то думал, что будет, как на войне, как в кинохрони-
ке или художественном фильме, когда кучи камней и мусора торжественно
взлетают к небу, прообразуя грозовые облака, выплевывая огненную струю,
а стены, балки и перекрытия с грохотом валятся, кадя сизой мглистой
пылью, поднимая целую песчаную бурю, погребая под собой страждущих оби-
тателей гулких кирпичных недр.
Но все произошло совершенно иначе. Следствием глухих пукающих хлопков
стал невыносимо вонючий пожар, видимо, горели пластмассовые канистры с
тавотом. Я был поражен и обескуражен совершенно, потому что прекрасно
знал, что именно так всегда воняли горящие помойки: автомобильные пок-
рышки, продовольственный мусор, старые больничные халаты, простыни и
бинты в гнойных или кровяных разводах.
После того, как мать ушла с Гидролизного завода, она работала в ра-
йонной больнице, кажется, заведующей хозблоком. Приходила домой поздно
и, обнаружив меня еще не в кровати, со скандалом прогоняла спать, а по-
том сама еще долго гремела посудой на кухне, кипятила белье и мыла пол.
Уже сквозь сон доносились какие-то разрозненные ее слова, возгласы,
причитания.
Может быть, она и молилась, придумывая слова, последовательность
слов, которые внезапно приходили в голову: самые разнообразные и немыс-
лимые слова за упокой, потому как в настоящей молитве именно последова-
тельность слов важнее всего. Не соблюдающий этого чинопоследования пря-
чется от Бога, который все видит с вышины
- и меня, и мою мать, и военрука Павлова, и Женьку Порфирьева.
Мать включала воду, чтобы мыть посуду, и немедленно наступали гул,
вой, живущие внутри проржавевших труб.
Я прятался под одеяло и здесь, в парной духоте, засыпал, а за стеной
в бетонное горло мусоропровода проваливались пустые бутылки, гильзы кон-
сервных банок и расплющенные взрывом треугольники пакетов из-под молока.
