По длине платформы зажгли фонари, и я подошел к краю платформы.
Внизу, на насыпи, сидел человек. Лица его было не разобрать. Короткое
ушастое пальто было подоткнуто под короткие, криво обрезанные, скорее
всего ножом, кирзовые сапоги. Что он там делал? Может быть, он хотел,
дождавшись скорого поезда или электрички, нерасторопно взбираясь по на-
сыпи, крича что-то бессвязное, упасть на пути и тут, поджав острые коле-
ни к острому же подбородку, лежать, слушая грохот бетонных шпал внутри
собственной головы. Вероятно, он болен, этот человек, тяжело болен!
- Эй, пацан, иди сюда! - я вздрогнул, - Иди, иди, не бойсь!
Человек встал. Он оказался высокого роста, и пальто едва доходило ему
до пояса, оно теперь более напоминало бушлат-кацавейку. Попав в свет
пристанционного фонаря, он сразу, вернее сказать, полностью открылся
мне. Наконец я увидел его лицо: жухлые перезревшие листья выстилают гли-
няную яму, балок, в который стекает мутная дождевая вода, но при наличии
доброй воли тут можно и мыться, окунать в этот заросший илом и водорос-
лями потир руки, голову, сморкаться, харкать, полоскать горло и нос. Че-
ловек улыбнулся:
- Когда поезд будет, не знаешь?
- Чего?
- Поезд когда будет? Ты чего, глухой, что ли? - он уже подошел к са-
мому краю платформы, когда с переезда раздался вой приближавшейся элект-
рички. Прожектор проткнул темноту и принялся за деревья. Страх мгновенно
прошел, лишив меня сил, дыхания, отрыжки и крови, осталось только зрение
и какая-то жидкость в глазах.
Я увидел, как человек схватился за колючий ржавой арматурой обрез бе-
тонной плиты платформы, попытался подтянуться, даже закинул для этой на-
добности ногу, но получилось нелепо, крайне нелепо. Электричка истошно
завыла и вновь завыла, как будто бы погибнуть должна была она. Сразу,
скорее всего, тут была какая-то связь, изо рта, носа, ушей, из пальцев и
живота хлынула черная вода, потоки этой самой черной воды - излияние или
наводнение, потоп или закупорка.
Наконец-то.
Домой я приехал поздно, где-то около одиннадцати.
- Где ты был? - мать стояла в дверном проеме. На кухне, как всегда,
было включено радио. Кажется, что-то кипятилось в баке. Пахло хлоркой и
сваренной в мундире картошкой.
- В школе, потом на электричку опоздал.
- Где ты был, я тебя спрашиваю, скотина!
- ... на электричку опоздал.
- Не ври мне, - голос матери начинал дрожать, она могла совершенно
внезапно сейчас же сорваться на крик, на истерику, оставив голову за об-
лаками пара, высоко-высоко, раскрывая рот, дрожа и холодея, обливаясь
потом и дымясь одновременно. А потом могла врезать мне по лицу мокрой от
стирки ладонью. - Ты весь уже изоврался, гад!
- Правда, я говорю правду.
Потом она повернулась, видимо, не желая больше со мной ни о чем раз-
говаривать, тратить попусту время, находя абсолютно бесполезным выслуши-
вать мои, как ей казалось, идиотические ответы, наблюдать мою растерян-
ность, глупую, невыносимо глупую растерянность, и пошла по коридору на
кухню. Миновала шкафы, полки, сваленные в кучу лыжи, сохнущее на прово-
локе белье и погрузилась в желтый пар.
По радио передавали прогноз погоды - сумрачно, мглисто, а местами и
мокрый снег с дождем. Мать выключила трансляцию и с грохотом захлопнула
за собой дверь. В коридоре стало темно.
Я подумал о том, что сейчас, наверное, матери будет неинтересно выс-
лушивать мой рассказ о том, что электричка задавила мужика, зарезала
его, о том, как его, вернее сказать, то, что осталось от него, вытаски-
вали из-под колес, и все это происходило на моих глазах, о том, как выз-
вали милицию и < скорую помощь> , и она приехала.
< Мама, я стал невольным свидетелем и соучастником этой нелепой смер-
ти> .
- Иди ешь!
- Я не хочу.
- Иди мой руки и немедленно жрать!
- Я не хочу.
- Тогда иди спать.
Моя бабушка, мать отца, чью фамилию я и носил - Нартов, всегда гово-
рила мне: < Иди, голубчик, покушай> . И я вкушал.
Вкушал: пахнущую глиной пасху, ссохшиеся зрачки изюма, сланцами расс-
лоившиеся куски вареного мяса, мохнатый хлеб, обкусанные собаками зеле-
ные яблоки, овощи, извлеченные из кривобокого и потому протекавшего са-
рая, запеченные на костре картофелины, более напоминавшие клеенные из
папье-маше новогодние игрушки, сахарную жженку, гречишный мед с плаваю-
щими в нем конечностями мертвых четвертованных насекомых, янтарь, лето,
осень, щавель, красный редис, наконец тщательно проваренную в паровой
бане березовую кору, отвратительно горькую, но бабушка говорила, что это
полезно для очистки организма, выведения из него шлаков.
- Иди, голубчик, покушай.
- Что-то не хочется, я сыт.
- Тогда ступай подремли.
Передо мной открывалась дверь спальни, в сумрачной пыльной глубине
которой стояла высокая панцирная кровать с медными завитушками-волютами
и декоративными шарами-ядрами в голове и ногах. Я любил отвинчивать са-
мые большие из них, чтобы потом взять в руку и ощутить их ледяную тя-
жесть. Такими же смертоносными ядрами снаряжали штурмовые мортиры на ду-
бовых, сбитых стальными ремнями лафетах.
Рядом с окном на низкой кушетке спал отец. Бабушка входила вслед за
мной, включала ночник и накрывала его вчетверо сложенным платком. Около
кровати жили мятые бумажные образки, такие жалкие, такие жалкие, совер-
шенно высохшие и потому окаменевшие частицы просфор, огарки свечей, ле-
карства, надкусанные груши-дички, орехи и в беспорядке разбросанные лис-
ты в клетку, мелко исписанные утренними молитвами и молитвами на сон
грядущий. Отец стонал во сне.
Они с матерью часто ругались.
Перед тем, как лечь спать, я всегда подходил к окну и смотрел в него,
чтобы, как мне казалось, в последний раз, потому как день угасал, уми-
рал, увидеть наш двор, скамейки у подъезда, гипсовую раковину фонтана с
кафельным дном и ржавыми, забитыми мусором трубами, конусообразную тумбу
вентиляции с зарешеченным окном.
Фонарь раскачивался на ветру.
< Прощай, день. Господи, упокой душу раба твоего с миром> .
Когда бабушка умерла, скорее всего, от старости, я хорошо помнил ее
последний день: с утра она улыбалась, готовила обед на кухне, потом пош-
ла прилечь, в смысле отдохнуть, вдруг захрипела, попыталась встать, но
не смогла - все случилось так внезапно, так вот, когда она умерла, отец
уехал от нас к своей родной сестре в другой город. Говорили, что он уст-
роился работать там на автобазу. Редко писал и того реже приезжал.
Все это произошло поздней осенью, где-то в середине ноября: валил
мокрый снег с дождем, черные от гнилой воды и потому тяжелые деревья ед-
ва раскачивались на стеклянном ветру. Шевелились во сне, мучимые галлю-
цинациями, давлением ли? Я выходил на пустырь за нашим домом и следил,
пристально наблюдал за дрожащей вереницей огней города, что был уже едва
различим в темноте, скрываем пологими горовосходными холмами, испарения-
ми, пронзительными гудками товарных поездов с окружной железной дороги.
Так я мог стоять до рассвета, до утра, и ждать, правда, я сам не знал,
чего именно. Может быть, того, когда же мне наконец надоест, осточертеет
это бессмысленное, дурацкое занятие, когда уже ничего нельзя изменить.
Нельзя воскресить и невозможно воскреснуть.
Утро.
Утро всегда наступало со своим матовым больничным светом, с высоким
белым потолком и чугунным крюком, перемотанным изолентой. Яд разливался,
принося нестерпимую стужу, слабость-истому, непреодолимую духоту, угар,
жжение в глазах и колокольную, в смысле гулко бьющую внутри костяного
свода, головную боль.
Мать резко расшторивала окно:
- Давай, понимайся! Ты в школу собираешься сегодня?!
Она рано уходила на работу. В последнее время она очень похудела. Она
говорила, что совершенно одна воспитывает меня, что она очень устала,
что я ей ничем не помогаю, а только извожу ее, что она очень тяжело бо-
леет и у нее даже нет времени на то, чтобы сходить к врачу и лечь на
обследование в районную больницу.
Входная дверь захлопывалась.
Боже мой, Боже мой, как же я раньше об этом не догадывался. Теперь-то
я наверняка знаю, кому расскажу о том, что вчера произошло на платформе.
Конечно, Порфирьеву, конечно, мы столь схожи с ним. Почему я сразу не
догадался об этом.
Вероятно, если бы я сообщил об этом моей матери, она бы не рассерди-
лась на меня так, она бы поверила в то, что причина моего опоздания была
вполне уважительной.
Конечно, конечно, едва ли стоило заставлять ее выслушивать все под-
робности этой нелепой смерти, которая преследует по пятам, свиде-
тельствует о себе нарочито, заставляет о себе думать, сокровенно помыш-
лять, вызывает томление, тошноту и страх замкнутого пространства, пере-
числяет имена. Потому что только в них, в именах, калейдоскопически сме-
няющихся при чтении за упокой, за здравие ли, и находит себе оправдание.
Применение.
Жалит.
3. ИМЕНА < Назови свое имя! Иоиль? Ионафан? Назови свое имя громко!
Громко, слышишь, громко назови! Громко-громко! Чтобы можно было разоб-
рать буквы. Ведь ты читаешь буквы про себя, вернее, шепчешь, называешь
их и не ведаешь голоса. Буквы, говорю! Одна за другой следует, одна за
другой следует. Громко, слышишь, громко назови свое имя! Раскрывай рот
широко! Еще, еще шире! Я глухой!> - Порфирьев увидел сон-беспокойство
про своего отца, как в 60-х годах тот служил в песках, в местности, име-
нуемой Тюратам.
Кому он мог рассказать свой сон? С кем он мог поделиться своим волне-
нием? Разве что, тайно пробравшись под железнодорожный мост, по которому
идет тяжелый товарный состав, кричать до совершеннейшего умопомрачения,
исступления, до глухоты, до судорог, до пены и пузырей, до тех пор, пока
кровь не хлынет из ушей, ноги не превратятся в стеариновые колонны, а
голова в деревянный, обклеенный папиросной бумагой радио-ящик, сообщаю-
щий, что в < Кзыл-Орду поезд прибывает в половине пятого утра!> В
Кзыл-Орду поезд приходил в половине пятого утра. Было еще темно, из сте-
пи дул трубный пронизывающий ветер.
На куче пустых мешков из-под цемента, сваленных в деревянном притворе
вокзала, спали казахи в рваных телогрейках, видимо, сезонные рабочие на
< Кзыл-Орде-товарной> . Из их ртов шел пар, потому что помещение было
нетоплено, хотя одна из стен была печной. Хлопала на сквозняке привязан-
ная проволокой чугунная вьюшка: открывала и закрывала пахнущую заледе-
невшим углем пустоту норы.
Дрова лежали у двери на выкрашенном зеленой краской листе жести, ко-
торый начинал дребезжать, когда под окнами проходил поезд.
Один из рабочих оказывался совершенно лысым медноголовым стариком.
Телогрейка была ему велика, и он долго ворочался, пытаясь завернуться в
ее широкие промасленные рукава. Маневрировал с вытянутым, вытертым во-
ротником в надежде согреться.
Тщетно. Холодно.
Начинало светать, но фонари на перроне не выключали, и длинные халце-
доновые тени курились на обклеенном старыми газетами потолке.
Наконец старик выбирался на пол, стаскивал сапоги с квадратными ста-
рого образца носами, затем снимал войлочные следы и принимался рассмат-
ривать собственные пальцы ног. Ему было столь неожиданно приятно и уди-
вительно раскачивать себя за желтые, коченеющие ступни. И петь.
И тихо петь песню на своем языке.
Кто-то из рабочих кашлял и потом долго вздрагивал, не мог успоко-
иться, закрывая рот руками. В ладонях становилось жарко и даже горячо, а
слюна стекала между пальцами и застывала мутным вонючим воском.
Вообще-то снег в этих краях был редкостью, более мела наждачная по-
земка, но если и выпадал, то ночью, перед оттепелью. Тогда рабочих под-
нимали, зимой они ночевали в нескольких отапливаемых углем вагонах на
отстойнике, и отправляли чистить подъездные пути, стрелки, проверять
электропроводку на предмет обрыва, раскачивать бетонные гири-противове-
