пьяного, хотя он с утра не имел во рту маковой росинки; с тупой
растерянностью прижимал он к груди шляпу, не решаясь поднять
глаза, но чувствуя на себе грозный хозяйский взгляд, от
которого его бросало то в жар, то в холод.
- Эй ты, скотина! - раздался крик Валломбреза. - Долго ты
будешь торчать передо мной с таким видом, будто тебе на шею уже
надет пеньковый галстук, который ты заслужил куда больше за
трусость и нерасторопность, чем за все твои злодеяния?
- Монсеньор, я ждал ваших приказаний, - ответил Мерендоль,
силясь улыбнуться. - Вашей светлости известно, что я предан вам
до веревки включительно. Я позволяю себе эту шутку ввиду
любезного намека, сделанного вашей...
- Слышал, слышал! - перебил его герцог. - Помнится, я
поручал тебе устранить с моего пути этого окаянного Сигоньяка,
который мешает и докучает мне. Ты ничего не сделал: по
безмятежному и довольному лицу Изабеллы я понял, что этот
подлец еще жив и воля моя не исполнена. Стоит держать у себя на
жаловании бретеров, которые так относятся к своим обязанностям!
Разве не должны вы угадывать мои желания прежде, чем я их
выскажу, по одному только взгляду, по взмаху ресниц, и без
дальних слов убивать всякого, кто придется мне не по вкусу? Но
вы способны лишь есть до отвала, и храбрости у вас хватает лишь
на то, чтобы резать кур. Если так будет продолжаться, я всех до
одного сдам палачу, который ждет не дождется вас, мерзкие
твари, трусливые бандиты, горе-убийцы, позор и отребье каторги!
- Я с прискорбием замечаю, что вы, ваша светлость,
недооцениваете рвение и, осмелюсь сказать, дарование ваших
верных слуг, - возразил Мерендоль смиренным и прочувствованным
тоном. - Но Сигоньяк не принадлежит к той обычной дичи, которую
загонишь и убьешь, поохотившись несколько минут. В первую нашу
встречу он едва не рассек мне башку от макушки до подбородка. И
то счастье мое, что у него была театральная шпага, зазубренная
и притупленная на конце. При второй ловушке он был начеку и
настолько готов к отпору, что мне с приятелями ничего не
оставалось как ретироваться, не поднимая лишнего шума и не
затевая бесполезной драки, в которой было кому прийти ему на
помощь. Теперь он знает меня в лицо, и стоит мне приблизиться,
чтобы он незамедлительно взялся за рукоять шпаги. Поэтому мне
пришлось прибегнуть к содействию моего друга, лучшего
фехтовальщика в Париже, который выслеживает его и прикончит под
видом ограбления при ближайшей оказии, вечером или ночью,
причем имя вашей светлости не будет произнесено, что случилось
бы неизбежно, если бы убийство совершил кто-нибудь из нас,
состоящих в услужении у вашей светлости.
- План недурен, - несколько смягчившись, небрежно бросил
Валломбрез, - пожалуй, так оно будет лучше. Но ты уверен в
ловкости и отваге своего приятеля? Нужно быть большим
смельчаком, чтобы одолеть Сигоньяка; при всей моей ненависти
должен признать, что он не трус, раз он решился помериться
силами со мной.
- Ну, Жакмен Лампурд был бы настоящий герой, если бы не
сбился с прямого пути! - безапелляционно заявил Мерендоль. -
Доблестью он превосходит исторического Александра и
легендарного Ахилла. Он рыцарь не без упрека, но зато безо
всякого страха.
Пикар уже несколько минут топтался по комнате и теперь,
увидев, что Валломбрез несколько смягчился, осмелился доложить,
что человек весьма странного вида настоятельно желает
поговорить с ним по делу первостатейной важности.
- Впусти этого проходимца, - сказал герцог, - но горе ему,
если он беспокоит меня по пустякам. Я шкуру прикажу с него
содрать.
Лакей отправился за новым посетителем, а Мерендоль
собрался уже потихоньку удалиться, когда появление диковинного
персонажа приковало его к месту. И правда, тут было от чего
прийти в смятение, ибо человек, введенный в кабинет Пикаром,
оказался не кем иным, как Жакменом Лампурдом собственной
персоной. Его неожиданное появление в таком месте могло быть
вызвано лишь самым необычайным и непредвиденным
обстоятельством. Вполне естественно, что Мерендоль крайне
обеспокоился, увидев, что перед его господином, прямо, без
посредников, предстал этот наемник, получающий поручения из
вторых рук, этот исполнитель, действующий во мраке.
А сам Лампурд, казалось, ничуть не был смущен; он даже
по-приятельски подмигнул с порога Мерендолю и теперь стоял в
нескольких шагах от герцога, под снопом свечей, выявлявших все
штрихи его характерной физиономии. Лоб его от длительного
ношения шляпы был прорезан по всей ширине красной полосой,
точно рубцом от раны, и усеян еще не просохшими каплями пота, -
из-за того ли, что бретер очень спешил, или из-за того, что
занимался делом, потребовавшим напряжения всех сил. Его
серо-голубые глаза отливали металлом и смотрели в глаза герцогу
с такой невозмутимой наглостью, что Мерендоля пробрала дрожь.
Тень от носа полностью закрывала одну его щеку, как тень Этны
покрывает большую часть Сицилии, и карикатурные чудовищные
контуры этого кряжа из плоти и крови блестели на гребне,
позлащенные ярким светом. Нафабренные дешевой помадой усы
казались шпилькой, проткнувшей насквозь его верхнюю губу, а
эспаньолка загибалась, как перевернутая запятая. Все в целом
составляло самую причудливую физиономию на свете, сродни тем,
которые Жак Калло любил схватывать своим смелым и метким
резцом.
Наряд его состоял из куртки буйволовой кожи, серых
панталон и ярко-красного плаща, с которого, очевидно, недавно
был спорот золотой галун, ибо более яркие полоски выделялись на
слинявшей ткани. Шпага с массивной чашкой висела на широкой,
окованной медью портупее, которой был опоясан сухощавый, но
крепкий торс проходимца. Одна непонятная подробность особенно
встревожила Мерендоля, а именно: рука Лампурда, торчавшая
из-под плаща наподобие подсвечника, выступающего из стенной
панели, сжимала в кулаке кошелек, судя по его округлости
набитый довольно туго. Отдавать деньги вместо того, чтобы их
брать, было настолько несвойственно и непривычно Жакмену, что
он проделывал этот жест со смехотворно-чопорной неловкостью и
торжественностью. К тому же самая мысль, что Жакмен Лампурд
намерен вознаградить герцога де Валломбреза за какую-то услугу,
была столь чудовищно неправдоподобна, что Мерендоль вытаращил
глаза и разинул рот, а это, по словам художников и
физиономистов, служит признаком высшей степени изумления.
- Что ты, плут, выставил свою руку, как крюк для вывески,
и тычешь мне в нос кошелек? - спросил герцог, оглядев странного
посетителя. - Уж не вздумал ли ты подать мне милостыню?
- Прежде всего да будет известно вашей светлости, никакой
я не плут, - заявил бретер с нервическим подергиванием в
складках морщин и в углах губ. - Зовусь я Жакмен Лампурд,
фехтовальщик, и принадлежу к почтенному сословию; никогда не
унижал я себя ни ручным трудом, ни торговлей, ни промыслом.
Даже в самые трудные времена я не занимался выдуванием стекла,
делом, которое не пятнает и дворянина, ибо оно небезопасно, а
чернь неохотно глядит в глаза смерти. Я убиваю для того, чтобы
жить, рискуя своей шкурой и своей шеей, и действую я всегда в
одиночку, а нападаю в открытую, ибо мне претит предательство и
подлость. Что может быть благороднее этого? Возьмите же назад
кличку плута, которую я могу принять не иначе как в качестве
дружеской шутки; слишком больно она задевает чувствительные
струны моего самолюбия.
- Раз вы настаиваете, пусть будет по-вашему, мэтр Жакмен
Лампурд, - отвечал герцог де Валломбрез, которого невольно
забавляли чудаческие претензии заносчивого проходимца. - А
теперь объясните, зачем вы явились ко мне, потрясая кошельком с
монетами, точно шут погремушкой или прокаженный трещоткой?
Удовлетворенный такой уступкой его гордости, Лампурд
наклонил голову, не сгибая туловища, и проделал несколько
замысловатых движений шляпой, воспроизведя приветствие, по его
понятиям, сочетающее воинственную независимость с придворной
грацией.
- Вот в чем дело, ваша светлость: я получил от Мерендоля
деньги вперед, с тем чтобы убить некоего Сигоньяка,
прозываемого капитаном Фракассом. По обстоятельствам, не
зависящим от моей воли, я не выполнил этого заказа, а так как в
моем ремесле есть свои правила чести, я принес деньги, которых
не заработал, их законному владельцу.
Сказав это, он жестом, не лишенным достоинства, положил
кошелек на край роскошного стола, инкрустированного
флорентийской мозаикой.
- Вот они, эти балаганные смельчаки, эти взломщики
открытых дверей, эти воины Ирода, чьей доблести хватает лишь
для избиения грудных младенцев, а едва жертва покажет им зубы,
они удирают во всю прыть. Вот они, ослы в львиной шкуре,
которые не рыкают, а ревут. Ну-ка, сознайся честно, Сигоньяк
нагнал на тебя страха?
- Жакмен Лампурд никогда не знал страха, - отвечал бретер,
и при всей его комической наружности слова эти прозвучали
горделиво, - и это вовсе не бахвальство и фанфаронство на
испанский или гасконский манер; ни в одном бою противник не
видел моих плеч, никто не знает меня со спины, и я мог бы
неведомо для всех быть горбатым, как Эзоп. Тем, кто наблюдал
меня в деле, известно, что я чураюсь легких побед. Опасность
мне мила, я плаваю в ней, как рыба в воде. Я напал на Сигоньяка
secundum artem1, пустив в ход один из моих лучших толедских
клинков работы Алонсо де Сахагуна-старшего.
- Что же произошло в этом необычайном поединке, где тебе,
очевидно, не удалось взять верх, раз ты пришел вернуть деньги?
- спросил молодой герцог.
- На дуэлях, в схватках и нападениях против одного или
нескольких я уложил на месте тридцать семь человек, не считая
изувеченных и раненных более или менее тяжело. Но Сигоньяк
замкнут в своей обороне, как в бронзовой башне. Я пустил в ход
все существующие фехтовальные приемы: ложные выпады, внезапные
атаки, отстранения, отступления, необычные удары, - он
парировал и отражал любое нападение, при этом - какая
уверенность в сочетании с какой быстротой! Какая отвага,
умеряемая осторожностью! Какое великолепное хладнокровие! Какое
непоколебимое самообладание! Это не человек, а бог со шпагой в
руке! Рискуя быть проколотым, я наслаждался его тонким,
безупречным, несравненным искусством! Передо мной был
противник, достойный меня; однако, продлив борьбу сколько
возможно, чтобы вдоволь налюбоваться его блистательным
мастерством, я понял, что пора кончать, и решил испробовать
секретный прием неаполитанца, известный на свете мне одному,
потому что Джироламо тем временем умер, завещав мне знаменитый
прием. Да и никто, кроме меня, не способен выполнить его с тем
совершенством, от которого зависит успех. Я нанес удар с такой
точностью и силой, что едва ли не превзошел самого Джироламо. И
что же? Этот дьявол, именуемый капитаном Фракассом, молниеносно
парировал его таким твердым ударом наотмашь, что у меня в руке
остался обломок шпаги, которым я мог биться, как старая бабка,
которая грозит внуку черпаком. Вот взгляните, что он сделал с
моим Сахагуном.
При этом Жакмен Лампурд печально извлек из ножен кусок
рапиры с клеймом в виде буквы "С", увенчанной короной, и
обратил внимание герцога на ровный и блестящий излом стали.
- Такой поразительный удар смело можно приписать Дюрандалю
Роланда, Тизоне Сида или Отеклеру Амадиса Галльского, -
продолжал бретер. - Признаюсь смиренно, что убить капитана
