своими мыслями; нет, его внезапно осенила блистательная мысль.
Колебаниям пришел конец.
Он поспешно достал из кармана дублон и подбросил его
вверх, сказав: "Орел - значит, кабак, решка - значит, игорный
дом".
Монета перевернулась несколько раз, но в силу земного
притяжения упала на мостовую, сверкнув золотой искоркой в
серебряных лучах луны, полностью вышедшей в этот миг из-за
облаков. Бретер опустился на колени, чтобы прочесть приговор,
вынесенный случаем. На заданный вопрос монета ответила: "Орел",
Бахус взял верх над Фортуной.
- Хорошо! Значит, напьюсь, - решил Лампурд, стер грязь с
дублона и опустил его в кошель, глубокий, как бездна,
предназначенный поглощать множество разных предметов.
Быстрыми шагами направился он в кабак под названием
"Коронованная редиска", давно облюбованный им как святилище для
возлияний богу вина. "Коронованная редиска" была для Лампурда
удобна тем, что находилась на углу Нового Рынка, в двух шагах
от его жилища, куда он легко мог добраться, даже накачавшись
вином от подошв до кадыка и выводя ногами кренделя.
Это был, бесспорно, самый гнусный кабак, какой только
можно себе вообразить. Приземистые подпоры, вымазанные в
багрово-винный цвет, поддерживали огромную балку, заменявшую
фриз, неровности которой старались выдать себя за следы былого
орнамента, полустертого временем. Внимательно приглядевшись,
здесь и в самом деле можно было разглядеть завитки виноградных
листьев и лоз, между которыми резвились обезьяны, хватавшие за
хвосты лисиц. Над входом была намалевана огромная редиска,
изображенная очень натурально, с ярко-зелеными листьями,
увенчанная золотой короной; это художество, давшее название
кабаку и служившее приманкой многим поколениям пьяниц, успело
изрядно потускнеть.
Окна, занимавшие промежутки между подпорами, были в этот
час закрыты ставнями с тяжелыми железными болтами, способными
выдержать осаду, однако пригнанными недостаточно плотно и
пропускавшими в щели красноватый свет, а также глухие звуки
песен и перебранки. Красные лучи, змеясь по лужам мостовой,
производили своеобразный эффект, но Лампурд, оставшись
равнодушным к живописной стороне, отметил, что в "Коронованной
редиске" еще полно народу. Бретер несколько раз определенным
образом ударил в дверь эфесом шпаги; на условный стук
завсегдатая дверь приотворилась, и его впустили внутрь.
Помещение, где пребывали посетители, сильно смахивало на
вертел. Потолок тут был низкий, а главная балка, пересекавшая
его, прогнулась под тяжестью верхних этажей и, казалось,
вот-вот переломится; на самом деле она могла бы удержать хоть
каланчу, походя этим на Пизанскую башню или на болонскую
Азинелли, которые наклоняются, но не падают. От трубочного и
свечного дыма потолок почернел не хуже, чем внутренность
очагов, где коптятся сельди, сорожья икра и окорока. Когда-то
стараниями итальянского декоратора, приехавшего во Францию
вслед за Екатериной Медичи, стены залы были окрашены в красный
цвет с бордюром из виноградных веток и побегов. Живопись
сохранилась по верху, хоть и потемнела порядком и больше
смахивала на пятна застывшей крови, нежели на пурпур, каким,
должно быть, радовала глаз в блеске новизны. От сырости, от
трения плеч и сальных затылков по низу окраска совсем пропала,
оставив грязную и растрескавшуюся штукатурку. Прежде посетители
кабачка были люди приличные; но мало-помалу вкусы становились
изысканнее, придворные и военные уступили место картежникам,
жуликам, грабителям, ворам, теплой компании бродяг и
проходимцев, наложившей свой мерзкий отпечаток на все
заведение, превратив веселый кабачок в опасное логово.
Отдельные кабинеты походили на чуланы, проникнуть в них
можно было, лишь уподобясь улитке, втягивающей в раковину рожки
и голову; открывались они на галерею, куда вела деревянная
лестница, занимавшая всю стену напротив входа. Под лестницей
стояли полные и порожние бочки, расположенные в строгом порядке
и радовавшие взгляд пьяницы лучше всякого украшения. В камине с
высоким колпаком пылали охапки хвороста, и горящие веточки
спускались до самого пола, который был сложен из щербатого
кирпича, а потому не грозил воспламениться. Огонь очага бросал
отблески на оловянную крышку стойки, помещавшейся напротив, где
за баррикадой из горшков, пинт, бутылок и кувшинов восседал
кабатчик. От яркого пламени тускнело желтоватое сияние
потрескивающих чадных свечек, и вдоль стен плясали карикатурные
тени посетителей с несуразными носами, с торчащими
подбородками, с чубами, как у Рике Хохолка, и прочими
уродствами в духе "Комических фантазий" знаменитого
Алькофрибаса Назье. Этот бесовский пляс черных силуэтов,
кривлявшихся позади живых людей, казалось, смешно и метко
передразнивает их. Завсегдатаи кабака сидели на скамьях,
облокотясь на доски стола, испещренные насечками, изукрашенные
вензелями, кое-где прожженные, все в пятнах от жирных подливок
и от вин; но рукавам, которые терлись о них, некуда было
становиться еще грязнее; многие вдобавок прохудились на локтях
и никак не могли защитить руки от грязи. Разбуженные сутолокой
кабачка две-три курицы, пернатые попрошайки, проникли в залу
через дверь со двора и, вместо того чтобы в столь поздний час
дремать на своем насесте, клевали под ногами посетителей крошки
с пиршественного стола.
Когда Жакмен Лампурд вошел в "Коронованную редиску", его
оглушил невообразимый гам. Зверского вида молодцы потрясали
пустыми кружками, барабанили кулаками по столу с такой
сокрушительной силой, что сальные огарки дрожали в железных
подсвечниках. Другие гуляки выкрикивали: "Лей пополней!" - и
подставляли кружки. Третьи стучали ножами о края стаканов и
бряцали тарелкой о тарелку, вторя застольной песне, которую
хором горланили остальные, завывая вразнобой, точно собаки на
луну.
Иные оскорбляли стыдливость дебелых служанок, которые
проносили блюда с дымящимся жарким над головами гостей и не
могли обороняться от любовных посягательств, более дорожа
сохранностью кушаний, нежели своей добродетели. Кое-кто курил
длинные голландские трубки, норовя выпускать дым через ноздри.
Не одни только мужчины участвовали в этой сумятице -
прекрасный пол был тут представлен довольно уродливыми
образцами, ибо порок позволяет себе иной раз быть не менее
неприглядным, чем добродетель. Филиды, чьим Тирсисом или
Титиром мог с помощью подходящей монеты стать первый встречный,
прогуливались попарно, останавливались у столиков и, как ручные
горлинки, пили из чаши каждого. От обильных возлияний вкупе с
жарой щеки их багровели под кирпично-красными румянами, так что
они казались идолами, раскрашенными в два слоя. Накладные или
настоящие волосы, закрученные кудельками, липли к набеленному
до блеска лбу или же в виде длинных буклей, завитых щипцами,
спускались на глубокий вырез густо наштукатуренной груди, по
фальшивой белизне которой были наведены голубые жилки. Наряд
этих особ отличался кричащим и жеманным щегольством. Всюду
ленты, перья, кружева, позументы, аксельбанты, блестки, яркие
краски. Но нетрудно было разглядеть, что роскошь эта показная -
сплошь подделка, мишура: жемчуг - дутое стекло, золотые
украшения сработаны из меди, шелковые платья вывернуты и
перекроены из выкрашенных юбок; но это великолепие дурного тона
казалось ослепительным в пьяных глазах завсегдатаев кабачка.
Что касается духов, то от этих прелестниц не веяло ароматом
роз, а, как из хорьковой норы, разило мускусом, единственным
запахом, способным перебить зловоние кабака и от сравнения
представлявшимся слаще бальзама, амброзии и росного ладана.
Время от времени какой-нибудь молодчик, разгоряченный похотью и
вином, сажал к себе на колени покладистую красотку и, смачно
целуя ее, шепотом делал ей предложения в анакреонтическом духе,
на которые ответом было жеманное хихиканье и отказ, означавший
согласие; потом по лестнице поднимались парочки, мужчина
обнимал женщину за талию, а женщина, хватаясь за перила,
ребячливо противилась, потому что даже самое последнее
распутство требует подобия стыдливости. А другие уже спускались
со смущенным видом, меж тем как их случайная Амариллис
непринужденнейшим образом расправляла юбки.
Издавна привыкнув к подобным нравам и, кстати, не видя в
них ничего предосудительного, Лампурд не обращал ни малейшего
внимания на картину, которую мы только что набросали беглым
пером. Сидя за столом и прислонясь к стене, он полным нежности
и вожделения взглядом взирал на бутылку канарского вина,
принесенную служанкой, вина выдержанного, зарекомендованного,
которое хранилось в подвале для самых заслуженных обжор и
питухов. Хотя бретер пришел один, на стол поставили два бокала,
зная, сколь ему противно поглощать спиртное в одиночку, и
предвидя появление собутыльника. В ожидании случайного
компаньона, Лампурд бережно взял за тонкую ножку и поднял до
уровня глаз бокал в форме вьюнка, в котором искрилась
благородная светлая влага. Усладив свое зрение теплым тоном
золотистого топаза, он обратился к обонянию и, всколыхнув вино
осторожным толчком, втянул его аромат раздутыми, как у
геральдического дельфина, ноздрями. Оставалось ублажить вкус.
Должным образом возбужденные небные сосочки впитали глоток
чудесного нектара, язык омыл им десна и, наконец, с
одобрительным прищелкиванием препроводил его в глотку. На такой
манер великий знаток Жакмен Лампурд посредством
одного-единственного бокала ублаготворил три из пяти данных
человеку чувств, показав себя истым эпикурейцем, до последней
капли извлекающим из всего сущего полную меру радости, какая в
нем содержится. Мало того, он утверждал, что осязание и слух
тоже получают свою долю наслаждения: осязание от гладкой
поверхности и стройной формы хрусталя; слух - от гармоничного,
вибрирующего звучания, которое он издает, когда его ударишь
тупой стороной ножа или проведешь влажными пальцами вокруг
кромки бокала. Но все парадоксы, нелепости и причуды чрезмерной
утонченности, стремясь доказать слишком много, не доказывают
ровно ничего, кроме того, сколь порочна утонченность такого
сорта проходимца.
Наш бретер не пробыл в кабаке и нескольких минут, как
входная дверь приотворилась, и на пороге появился новый
персонаж, одетый с головы до пят в черное, за исключением
белого воротника сборчатой сорочки, пузырившейся на животе
между камзолом и штанами. Остатки вышивки стеклярусом,
наполовину осыпавшимся, безуспешно пытались приукрасить его
изношенный костюм, судя по покрою в прошлом не лишенный
изящества.
Человек этот отличался мертвенной бледностью лица, словно
обвалянного в муке, и красным, как раскаленный уголь, носом.
Испещрявшие его фиолетовые прожилки свидетельствовали о
ревностном поклонении богу Бахусу. Самая пылкая фантазия
отказывалась вообразить, сколько потребовалось бочонков вина и
фляжек настойки, чтобы довести этот нос до такой степени
красноты. Странная физиономия незнакомца напоминала головку
сыра, в которую воткнули шпанскую вишню. Чтобы довершить
портрет, надо на место глаз приладить два яблочных семечка, а
взамен рта представить себе шрам от сабельного удара с узким
отверстием.
Таков был Малартик, закадычный друг, Пилад, Евриал, fidus
Achates1 Жакмена Лампурда; конечно, он не отличался красотой,
