дверь виднелись фигуры Педанта, Скапена, Леандра и Зербины,
составляя надежный оплот против поползновений на целомудрие
Изабеллы. У герцога мелькнула мысль наброситься со шпагой на
дерзкий сброд и разогнать его, но это произвело бы только
лишний шум; убив двоих или троих, он ничего бы не добился; да и
марать свои благородные руки презренной актерской кровью ему
совсем не пристало; а потому он сдержался и, поклонившись с
ледяной учтивостью Изабелле, которая, вся дрожа, поспешила
навстречу друзьям, удалился из комнаты, но на пороге обернулся,
махнул рукой и сказал:
- До свидания, сударыня!
Слова эти, малозначащие сами по себе, прозвучали в его
устах как угроза. И на лицо молодого герцога, столь
пленительное за минуту до того, вновь легла печать дьявольской
злобы и порочности; Изабелла невольно содрогнулась, хотя
присутствие актеров и ограждало ее от всяких посягательств. Ею
овладело чувство смертельного страха, какое испытывает голубка,
когда коршун все ближе и ближе чертит над ней круги.
Валломбрез направился к своей карете в сопровождении
трактирщика, который, семеня за ним, не переставал рассыпаться
в докучных и бесполезных учтивостях; наконец грохот колес
оповестил об отъезде опасного гостя.
Помощь, так своевременно подоспевшая к Изабелле,
объясняется вот чем. Прибытие герцога де Валломбреза в
позолоченной карете вызвало удивление и восторженные толки по
всей гостинице, вскоре долетевшие до Тирана, занятого, подобно
Изабелле, разучиванием роли у себя в комнате. В виду отсутствия
Сигоньяка, который задержался в театре для примерки нового
костюма, добряк Ирод, зная о дурных намерениях Валломбреза,
решил быть начеку; он приложил ухо к замочной скважине и,
совершая похвальную нескромность, слушал опасную беседу, с тем
чтобы выступить на сцену, когда дело зайдет слишком далеко.
Таким образом его предупредительность спасла Изабеллу от наглых
покушений злого и распутного герцога на ее добродетель.
Этому дню суждено было пройти неспокойно. Читатель не
забыл, что Лампурд получил от Мерендоля поручение отправить на
тот свет капитана Фракасса; и вот бретер, в ожидании удобного
случая, топтался на площадке, где возвышался бронзовый король,
ибо Сигоньяк по дороге в гостиницу не мог миновать Новый мост.
Лампурд сторожил уже около часа, дул себе на пальцы, чтобы они
не закоченели совсем, когда придет время действовать, и
переминался с ноги на ногу, пытаясь согреться. Погода была
холодная, и солнце садилось за Красным мостом, по ту сторону
Тюильри, в ореоле багровых облаков. Сумерки быстро сгущались,
прохожих становилось все меньше.
Наконец появился Сигоньяк; он шел быстрым шагом, мучимый
смутной тревогой за Изабеллу и торопясь скорей добраться до
гостиницы. В поспешности своей он не заметил Лампурда, и тот
сдернул с него плащ таким внезапным и резким движением, что
порвались завязки. Не успел Сигоньяк опомниться, как остался в
одном камзоле. Не пытаясь отнять плащ у бретера, которого
принял сначала за простого жулика, барон с быстротой молнии
обнажил шпагу и встал в позицию. Лампурд, не мешкая, последовал
его примеру; ему понравилась позиция противника. "Позабавимся
немножко", - подумал он. Клинки скрестились. После нескольких
попыток с обеих сторон Лампурд нанес удар, который тотчас же
был отбит. "Хорошо парирует. У этого молодого человека недурная
выучка", - определил он.
Сигоньяк отвел своей шпагой клинок бретера и попробовал
фланконаду, которую Лампурд отбил, откинувшись назад, в душе
восхищаясь совершенством и академической четкостью удара.
- Теперь держитесь! - крикнул он, и шпага его описала
сверкающий полукруг, но натолкнулась на клинок Сигоньяка,
успевшего вновь стать в позицию. Стараясь нащупать просвет,
скрещенные острия вращались друг вокруг друга то медленно, то
быстро, с увертками и уловками - свидетельством искусства обоих
дуэлистов.
- Знаете ли, сударь, - заявил Лампурд, не в силах сдержать
восхищение перед уверенными, стремительными и безошибочными
приемами противника, - знаете ли вы, что у вас превосходная
метода?!
- К вашим услугам, - ответил Сигоньяк, делая резкий выпад.
Бретер парировал его эфесом шпаги, повернув запястье
рывком, подобным спуску пружины.
- Великолепный выпад! - воскликнул бретер, все более и
более восторгаясь. - Удивительный удар! По здравому смыслу, мне
не миновать было смерти. А я действовал неподобающе: парировал
наудачу, незаконно, против правил. Подобная защита допустима на
худой конец, чтобы не быть проколотым насквозь. Я стыжусь, что
применил ее с таким искусным фехтовальщиком, как вы.
Все эти речи перемежались звоном клинков, квартами,
терциями, полукругами, выпадами и парадами, все усиливавшими
уважение Лампурда к Сигоньяку. Рьяный дуэлист, он признавал
одно лишь искусство в мире - искусство фехтования и людей
расценивал соответственно их умению владеть оружием. Сигоньяк
непрерывно рос в его глазах.
- Будет ли нескромностью с моей стороны спросить у вас,
сударь, имя вашего учителя? Джироламо, Парагуанте и Стальной
Бок гордились бы таким учеником.
- Моим наставником был всего лишь старый солдат по имени
Пьер, - ответил Сигоньяк, которого забавлял этот странный
болтун, - вот, кстати, отбейте-ка его любимый удар.
И барон сделал выпад.
- Что за черт! - вскричал Лампурд, отступая. - Вы чуть не
задели меня. Острие скользнуло по локтю. Днем вы непременно
прокололи бы меня насквозь, но драться в сумерках или в темноте
у вас еще нет привычки. Тут нужны кошачьи глаза. Так или иначе,
это было выполнено отлично. А сейчас берегитесь, я не хочу,
чтобы вы были застигнуты врасплох. Я испробую на вас свой
секретный прием, плод долгого изучения, nес plus ultra1 моего
мастерства, усладу моей жизни. До сих пор этот удар действовал
без промаха и убивал на месте. Если вы его отразите, я вас
обучу ему. Как мое единственное достояние, я завещаю его вам;
иначе я унесу этот замечательный прием с собой в могилу, ибо
мне еще не встречался никто, кому он был бы доступен, кроме
вас, удивительный молодой человек! Но не хотите ли передохнуть
немножко?
С этими словами Жакмен Лампурд опустил шпагу острием вниз.
Сигоньяк сделал то же, а немного погодя дуэль возобновилась.
После нескольких выпадов Снгоньяк, знакомый со всеми
хитростями фехтовального искусства, почувствовал по поведению
Лампурда, шпага которого перемещалась с непостижимой быстротой,
что сейчас на его грудь обрушится знаменитый удар. И в самом
деле, бретер внезапно пригнулся, словно падая ничком, и барон
вместо противника увидел перед собой ослепительную молнию, так
стремительно со свистом налетевшую на него, что он едва успел
отвести ее, сделав шпагой полукруг и переломив пополам клинок
Лампурда.
- Если конец моей шпаги не торчит у вас в животе, значит,
вы великий человек, вы герой, вы бог! - воскликнул Лампурд,
выпрямляясь и потрясая обломком, оставшимся у него в руке.
- Я невредим, и, если бы пожелал, я мог бы пригвоздить вас
к стенке, как филина, - отвечал Сигоньяк, - но это противно
моему природному великодушию, и кроме того, вы позабавили меня
своим чудачеством.
- Барон, разрешите мне отныне быть вашим почитателем,
вашим рабом, вашим верным псом. Мне заплатили, чтобы я убил
вас. Я даже взял деньги вперед и успел их проесть. Но все
равно! Я ограблю кого-нибудь, чтобы возвратить аванс.
С этими словами он поднял плащ Сигоньяка, бережно, как
усердный слуга, набросил его на плечи барона и с низким
поклоном удалился. Обе атаки герцога де Валломбреза были
отбиты.
XIV. ЩЕПЕТИЛЬНОСТЬ ЛАМПУРДА
Нетрудно представить себе ярость Валломбреза после отпора,
который дала ему Изабелла при участии актеров, столь кстати
подоспевших на помощь ее добродетели. Когда он возвратился
домой, слуг взяла дрожь и прошиб ледяной пот при виде его лица,
мертвенно-бледного от холодного бешенства, - будучи жесток по
природе, он в минуту ярости часто с нероновской необузданностью
срывал свой гнев на первом горемыке, попавшемся ему под руку.
Герцог де Валломбрез и в хорошем расположении духа не отличался
благодушием; но когда он злился, куда приятнее было бы
столкнуться над пропастью носом к носу с голодным тигром,
нежели попасться ему на глаза. Все двери, которые распахивались
перед ним, он захлопывал с такой силой, что они едва не
соскакивали с петель и позолота сыпалась с лепных украшений.
Дойдя до своей опочивальни, он с размаху швырнул шляпу на
пол так, что она вся сплющилась, а взъерошенное перо сломалось
пополам. Чтобы дать волю душившему его бешенству, он рванул
камзол на груди, не обращая внимания на алмазные пуговицы,
которые запрыгали по паркету, как горошины по барабану.
Судорожными движениями пальцев он раздергал в лохмотья кружево
рубашки, подвернувшееся ему по пути кресло полетело кувырком от
свирепого пинка, ибо герцогская злоба распространялась и на
предметы неодушевленные.
- Этакая наглая тварь! - восклицал он, шагая взад-вперед в
диком возбуждении. - Вот устрою, чтобы полицейские забрали ее и
бросили в каменный мешок, а оттуда, обрив и выпоров,
препроводили в госпиталь или в приют для кающихся грешниц. Мне
ничего не стоит добиться такого указа. Но нет, преследования
только укрепят ее постоянство, а ненависть ко мне разожжет
любовь к Сигоньяку. Этим ничего не достигнешь; но что же тогда
делать?
И он продолжал метаться из угла в угол, как дикий зверь в
клетке, тщетно стараясь утишить бессильную злобу.
Пока он бесновался, не обращая внимания на бег часов,
которые текут своей чередой, - безразлично, радуемся мы или
сердимся, - ночь успела наступить, и Пикар отважился войти в
комнату без зова и зажечь свечи, не желая оставить своего
хозяина во власти темноты, матери мрачных настроений.
И правда, свет канделябров как будто прояснил разум
Валломбреза, и ненависть к Сигоньяку, отодвинутая на задний
план любовью к Изабелле, снова вспыхнула в нем.
- Как могло случиться, что этот проклятый выскочка еще не
отправлен на тот свет? - внезапно остановившись, произнес он. -
Ведь я отдал Мерендолю строжайший приказ прикончить его, а если
сам не справится, то с помощью более ловкого и смелого бретера!
Что бы ни толковал Видаленк, но "не станет гада, не станет и
яда". Без Сигоньяка Изабелла очутится в моей власти, трепеща от
страха и не находя опоры в своей верности, оказавшейся
беспредметной. Она, несомненно, придерживает этого голодранца,
чтобы женить его на себе, а потому отгораживается несокрушимым
целомудрием и ярой добродетелью от влюбленного герцога, как бы
он ни был хорош собой, словно от последнего оборвыша. Ее одну я
одолею очень быстро и, уж во всяком случае, отомщу зазнавшемуся
наглецу, который ранил меня в руку и на каждом шагу встает
препятствием между мной и моим желанием. Итак, призовем
Мерендоля и допросим его, как обстоят дела.
Когда Мерендоль, приведенный Пикаром, предстал перед
герцогом, он был бледнее вора, которого ведут на виселицу, на
висках у него проступил пот, в горле пересохло, язык от страха
прилип к гортани; ему в эту минуту не мешало бы, по примеру
Демосфена, афинского оратора, заглушавшего голосом шум моря,
держать во рту камень, чтобы вызвать слюну и обрести дар речи,
тем более что лицо молодого вельможи выражало бурю погрознее,
чем та, что бывает на море или в народном собрании на Агоре.
Бедняга едва держался на ногах, колени у него дрожали, как у
