Несмотря на мнимое возмущение, молодая актриса на самом
деле не очень-то гневалась на Сигоньяка, иначе она не оперлась
бы вновь на его руку, и даже крепче, чем того требовала ее
обычно столь легкая поступь, да и дорога была в этом месте
ровная, как садовая аллея. Из вышесказанного явствует, что
самая безупречная добродетель не остается равнодушной к
похвалам и даже скромность находит способ отблагодарить за
лесть.
Фургон медленно взбирался по крутому склону холма, под
которым примостилось несколько лачужек, словно поленившихся
взлезть наверх. Обитатели их были на полевых работах, и на краю
дороги виднелись лишь фигуры слепца и его поводыря,
мальчика-подростка, которые, должно быть, остались здесь, чтобы
просить милостыню у проезжих. Слепец, явно обремененный годами,
тянул в нос унылую жалобу, сетуя на свою немощь, прося путников
о подаянии и обещая вымолить для них райское блаженство в
оплату за их щедроты. Его заунывный голос давно уже тревожил
слух Изабеллы и Сигоньяка своим назойливым гуденьем, некстати
врываясь в их сладкозвучный любовный дуэт, - барон даже начал
раздражаться: когда рядом поет соловей, противно слушать, как
вдали каркает ворон.
После того как поводырь предупредил нищего об их
приближении, тот стал вдвойне усердствовать в стенаниях и
мольбах. Чтобы побудить путников быть пощедрее, он потрясал
деревянной чашкой, где бренчало несколько лиаров, денье и
других мелких монет. Голова старика была повязана изодранной
тряпицей, согнутую дугой спину покрывал грубошерстный плащ,
очень толстый и тяжелый, более похожий на попону вьючного
животного, нежели на человеческую одежду, и, по всей
вероятности, полученный в наследство после мула, околевшего от
сапа или коросты. Глаза его были заведены вверх, и только белок
выделялся на темном морщинистом лице, производя отталкивающее
впечатление; весь низ физиономии утопал в длинной седой бороде,
достойной капуцина или отшельника, доходившей до самого пупа,
очевидно, для симметрии с шевелюрой. Тела его не было видно,
только дрожащие руки высовывались из плаща, встряхивая сосуд
для сбора подаяний. В знак благочестия и покорности воле
Провидения под коленопреклоненным слепцом была соломенная
подстилка, истертая, прогнившая более, чем гноище древнего
Иова. Сострадание к этому человеческому отребью неминуемо
сочеталось с омерзением, и милосердный даятель отводил взгляд,
бросая свою лепту.
У подростка, стоявшего подле старца, был вид злобного
дичка. Длинные пряди черных волос струились по щекам. Старая
продавленная, непомерно большая шляпа, подобранная где-нибудь у
придорожного столба, затеняла всю верхнюю часть лица, оставляя
на свету только подбородок и рот, в котором жестокой белизной
сверкали зубы. Рубище из грубого холста составляло всю его
одежду, обрисовывая худое, крепко сбитое тело, не лишенное
изящества, невзирая на вопиющую нищету. Босые стройные ножки
закраснелись от холода на промерзлой земле.
Тронутая плачевным зрелищем несчастливой старости и
обездоленного детства, Изабелла остановилась перед слепцом,
который бубнил свои заклинания, все убыстряя скороговорку, меж
тем как поводырь пронзительным дискантом вторил ему, и
принялась искать у себя в кармашке монету, чтобы подать нищему.
Не найдя своего кошелька, она обернулась к Сигоньяку и
попросила одолжить ей несколько су, что барон не замедлил
исполнить, хотя старик со своими причитаниями очень не
понравился ему. Не желая, чтобы Изабелла приближалась к таким
оборванцам, барон, как человек учтивый, сам положил монеты в
деревянную чашку.
Но тут, вместо того чтобы поблагодарить Сигоньяка за
подаяние, согбенный старец, к великому испугу Изабеллы,
выпрямился и, раскинув руки, как, взлетая, расправляет крылья
ястреб, развернул огромный коричневый плащ, под тяжестью
которого, казалось, совсем сгибался, перебросил плащ через
плечо и швырнул его движением рыбака, закидывающего невод в
речку или в пруд. Плотная ткань, словно туча, простерлась над
Сигоньяком, накрыла его с головой и повисла вдоль туловища
тяжелыми складками, потому что по краю ее, как на сети, были
нашиты грузила, так что он сразу задохнулся, перестал видеть и
владеть руками и ногами. Молодая актриса, окаменев от ужаса,
пыталась крикнуть, бежать, звать на помощь, но, прежде чем она
успела извлечь из горла хоть звук, чьи-то руки стремительно
подняли ее с земли. Старый слепец, скорее по воле ада, чем
неба, ставший вмиг молодым, подхватил ее под мышки, меж тем как
подросток-поводырь поддержал ее за ноги. Оба, не проронив ни
слова, поволокли ее в сторону от дороги. Остановились они лишь
позади лачужки, где их дожидался человек в маске, верхом на
рослом жеребце. Еще два всадника, тоже в масках и вооруженные
до зубов, прятались за высокой стеной, чтобы их не видно было с
дороги, готовые прийти в случае нужды на помощь своим
соучастникам.
Полумертвую от страха Изабеллу посадили на седельную луку,
взамен подушки покрытую свернутым в несколько раз плащом.
Человек в маске обвил талию девушки ремешком, концами которого
опоясался сам. Проделав все это с быстротой и ловкостью,
свидетельствовавшими о большом опыте в такого рода дерзких
похищениях, он пришпорил коня, который пустился вскачь, из чего
явствовало, что двойная ноша ему нипочем: правда, молодая
актриса весила не очень много.
Происшедшее отняло гораздо меньше времени, чем его
описание. Сигоньяк метался под тяжеленным плащом лжеслепца,
подобно гладиатору в сети, наброшенной противником. Он сходил с
ума при мысли, что Изабелла снова попала в ловушку Валломбреза,
и тщетно пытался высвободиться. По счастью, он надумал вытащить
кинжал и прорезать плотную ткань, тяготевшую на нем, словно
свинцовое одеяние на Дантовых грешниках.
Сделав кинжалом два-три надреза, он высвободился из своей
темницы, точно сокол, с которого сняли колпачок, зорким,
пронзительным взглядом огляделся окрест и увидел похитителей
Изабеллы, старавшихся напрямик через поля добраться до
ближайшего леска. А слепец и подросток - те исчезли совсем,
верно, скрылись где-нибудь в овраге или под кустами. Но
Сигоньяк охотился не на эту мелкую дичь. Скинув свой плащ,
который служил бы ему помехой, со стремительностью отчаяния
бросился он в погоню за бандитами. Барон был подвижен, легок,
отлично сложен, будто создан для бега, и в детстве часто
состязался в быстроте с самыми шустрыми деревенскими
ребятишками. Похитители, оглядываясь, видели, как убывает
расстояние между ними и Сигоньяком. Один из них даже выстрелил,
чтобы остановить его, но промахнулся, потому что Сигоньяк на
бегу прыгал то в одну, то в другую сторону, мешая своим врагам
как следует прицелиться. Всадник, увозивший Изабеллу, хотел
вырваться вперед, предоставив своему арьергарду расправиться с
Сигоньяком, но посаженная на луку Изабелла мешала ему как
следует понукать коня, она отбивалась и вырывалась, пытаясь
соскользнуть на землю.
Дорога была тяжела для лошади, и Сигоньяк все приближался.
Не замедляя бега, он выхватил шпагу из ножен и размахивал ею;
но он был один, пеший, против трех конных, у него уже
перехватывало дыхание; сделав неимоверное усилие, он в
несколько прыжков поравнялся с всадниками, прикрывавшими
похитителя. Не желая тратить на них время, он концом рапиры
раз-другой кольнул крупы их лошадей с тем расчетом, что они
испугаются и понесут. И в самом деле, кони шарахнулись,
обезумев от боли, встали на дыбы, закусили удила, и как ни
старались ездоки обуздать их, но совладать с ними не могли, -
они бросились вскачь через рвы и канавы, как будто на них насел
сам черт, и вскоре скрылись из виду.
Обливаясь потом, хватая воздух пересохшим ртом, каждый миг
боясь, что сердце разорвется у него в груди, Сигоньяк настиг
наконец всадника в маске, который держал Изабеллу поперек холки
коня. Молодая женщина кричала:
- Ко мне, Сигоньяк, ко мне!
- Я здесь! - прохрипел барон прерывающимся голосом и левой
рукой ухватился за ремень, которым Изабелла была привязана к
похитителю. Он бежал рядом с лошадью, как те всадники, которых
римляне называли desultores, и старался стащить всадника с
седла. Но тот стискивал бока лошади коленями, и оторвать его от
седла было не легче, чем разделить туловище кентавра, при этом
он нащупывал каблуками живот лошади, чтобы пустить ее вскачь, н
старался стряхнуть Сигоньяка, в которого не мог стрелять,
потому что одной рукой держал поводья, а другой Изабеллу.
Задерганная лошадь пошла шагом, что позволило Сигоньяку
перевести дух; он даже попытался в эту короткую передышку
нанести противнику удар шпагой; но страх задеть метавшуюся в
седле Изабеллу сделал его неловким, и он промахнулся. А всадник
отпустил на миг поводья, выхватил из кармана куртки нож и
перерезал ремень, за который в отчаянии цеплялся Сигоньяк;
затем всадил в бока лошади зубчатые колесики шпор так, что
брызнула кровь, и несчастное животное неудержимо рванулось
вперед. Ремешок остался в руке Сигоньяка, а сам он, потеряв
опору и не ожидая такого маневра, со всей силы упал навзничь;
как ни быстро вскочил он снова на ноги и подобрал свою шпагу,
отлетевшую на несколько шагов, всадник успел за этот короткий
срок проскакать порядочное расстояние, наверстать которое у
барона, измученного неравной борьбой и бешеной гонкой, не было
ни малейшей надежды. Тем не менее, слыша все слабеющие крики
Изабеллы, он снова бросился в погоню за похитителем - тщетное
усилие любящего сердца, у которого отнимают самое дорогое!
Однако он заметно отставал, а всадник уже достиг леса, хоть и
лишенного листвы, но достаточно густого, чтобы за сеткой
стволов и ветвей потерялся след бандита.
Хотя Сигоньяк не помнил себя от ярости и отчаяния, ему
пришлось прекратить погоню, оставив свою возлюбленную Изабеллу
в когтях злобного демона; помочь ей он ничем не мог даже при
поддержке Ирода и Скапена, которые, услышав выстрелы и
заподозрив какое-нибудь нападение, стычку или засаду, спрыгнули
с повозки, как ни старался их удержать верзила-лакей. Сигоньяк
наспех рассказал им о похищении Изабеллы и обо всем
происшедшем.
- Тут дело не обошлось без Валломбреза, - определил Ирод,
- уж не устроил ли он нам эту западню, проведав о нашей поездке
в замок Поммерейль? А может, и представление, за которое я
получил вперед немалые деньги, было придумано для того, чтобы
выманить нас из города, где подобные штуки проделывать трудно и
опасно? В таком случае мошенник, разыгравший роль почтенного
управителя, был величайшим актером, какого только мне
доводилось видеть. Я бы поклялся, что этот негодяй - на самом
деле простодушный управитель из хорошего дома, преисполненный
добродетелей и достоинств. Но теперь, когда нас трое, давайте
обшарим вдоль и поперек эту рощу, чтобы напасть хотя бы на след
нашей милой Изабеллы, которая мне, какой я ни тиран, дороже
собственной утробы со всеми потрохами. Увы! Боюсь, что наша
невинная пчелка попала в сети гигантского паука. Только бы он
не покончил с ней, прежде чем мы успеем ее вызволить из его
искусно сплетенной паутины.
- Я раздавлю его! - воскликнул Сигоньяк, топнув ногой, как
будто паук и в самом деле очутился у него под каблуком. - Я
раздавлю ядовитого гада! Грозное выражение его обычно
спокойного и приветливого лица доказывало, что это не пустая
похвальба и что он так и поступит, как сказал.
