ступени. Все это, смутно выхваченное из мрака тусклым
мимолетным отблеском, в таинственности своей приобретало
грозное, потрясающее величие. Казалось, будто это седалище для
того, кто возглавляет синедрион духов, и не требовалось особого
полета фантазии, чтобы представить себе ангела тьмы,
восседающего между своих длинных черных крыл.
Изабелла ускорила шаг, и, как ни легка была ее походка,
скрип башмаков посреди такой тишины приобретал чудовищную
звучность. Четвертая комната была спальня, наполовину занятая
огромной кроватью, вокруг которой тяжелыми складками ниспадал
полог из темно-малинового индийского штофа. Между стеной и
кроватью помещался эбеновый аналой, над которым поблескивало
серебряное распятье. Кровать с задернутым пологом даже среди
бела дня внушает тревожное чувство. Невольно думается: что
скрыто там, за опущенными занавесями? А ночью в необитаемой
комнате плотно занавешенная кровать вселяет настоящий ужас. Там
может находиться и спящий, и мертвец, и даже живой человек,
подстерегающий тебя. Изабелле померещилось, что оттуда слышится
равномерное и глубокое сонное дыхание; было ли это правдой или
заблуждением? Она не отважилась узнать истину, раздвинув
складки красного шелка и осветив кровать своей лампой.
За опочивальней находилась библиотека. Красовавшиеся на
книжных шкафах бюсты поэтов, историков и философов провожали
Изабеллу своими огромными белыми глазами, заглавия и цифры на
корешках многочисленных книг, беспорядочно расставленных по
полкам, загорались золотом при беглом свете лампы. Далее здание
поворачивало под прямым углом, и вдоль бокового фасада со
стороны двора тянулась длинная галерея, где в хронологическом
порядке были развешены фамильные портреты в побуревших от
старости золоченых рамах. На противоположной стене им
соответствовал ряд окон, закрытых ставнями с овальным
отверстием наверху, что создавало в такую пору причудливый
световой эффект. Взошла луна, и луч ее, проскальзывая в это
отверстие, отображался таким же овалом на противоположной
стене; случалось, что голубоватый блик, точно мертвенная маска,
ложился на чье-то лицо. От этой колдовской игры света портреты
оживали, нагоняя мистический страх, тем более что туловища
оставались в тени, и только серебристо-белесые лица выступали
рельефом из рам, чтобы посмотреть на Изабеллу. Другие же, те,
что попадали лишь в свет лампы, хранили под желтым лаком
торжественную неподвижность мертвецов, но казалось, будто души
предков явились взглянуть на мир через их черные зрачки, словно
через отверстия, нарочно для того и сделанные. И от этих
изображений дрожь пробирала не меньше, чем от остальных.
Чтобы пройти по галерее мимо призраков, глядевших со стен.
Изабелле потребовалось столько же мужества, сколько нужно
солдату, чтобы спокойно промаршировать под перекрестным огнем.
От холодного пота у нее между лопатками намокла шемизетка, и ей
мерещилось, будто страшилища в кирасах и камзолах, увешанных
орденами, вдовицы в торчащих гофрированных воротничках и
непомерных фижмах спустились из рам и сопровождают ее, словно
погребальная процессия. Ей даже чудилось, что их призрачные
шаги следом за ней шелестят по паркету. Наконец она достигла
конца этого широкого перехода и натолкнулась на застекленную
дверь во двор; порядком поцарапав пальцы старым ржавым ключом,
она не без труда повернула его в замке и, поставив лампу в
надежное место, чтобы взять ее на обратном пути, покинула
галерею, обиталище ужасов и ночных миражей.
При виде вольного неба, где серебряным блеском
переливались звезды и белый свет луны не мог вполне их затмить,
Изабелла ощутила беспредельную ликующую радость, как бы
возвратись от смерти к жизни, ей казалось, что бог видит ее
теперь с небесных высот, меж тем как раньше мог забыть о ней,
пока она блуждала в беспросветном мраке, под непроницаемыми
сводами, по лабиринту комнат и переходов. Хоть положение ее
ничем не стало лучше, с души свалился тяжелый гнет. Она
продолжала свое обследование, но двор был замкнут со всех
сторон, точно в крепости, за исключением одного проема под
кирпичным сводом, выводившего, должно быть, к самому рву,
потому что, осторожно высунувшись из него, Изабелла
почувствовала, как в лицо ей, словно порывом ветра, пахнуло
влажной свежестью воды, и услышала, как плещется мелкая зыбь о
подножие рва. Верно, через этот ход доставлялись припасы для
кухонь замка; но чтобы переправиться сюда или отсюда,
требовалась лодка, которая, по всей вероятности, была убрана
куда-то в укрытие на воде, недосягаемое для Изабеллы. Итак,
бегство с этой стороны тоже оказывалось невозможным, чем и
объяснялась относительная свобода, предоставленная пленнице.
Она напоминала тех заморских птиц, которых перевозят на
кораблях в открытых клетках, так как знают, что, полетав
немного, они принуждены будут вернуться и сесть на мачту, ибо
до суши, даже самой ближней, их не донесут крылья. Ров вокруг
замка играл роль океана вокруг корабля.
В одном углу здания сквозь ставни на окнах подвального
помещения просачивался красноватый свет, и посреди ночного
безмолвия с того конца, укрытого тенью, доносился смутный гул.
Молодая актриса направилась на этот свет и шум, движимая вполне
понятным любопытством; заглянув в щель ставня, прилаженного
менее плотно, чем остальные, она ясно увидела, что происходит
там, внутри.
Вокруг стола, под лампой с тремя рожками, свисавшей с
потолка на медной цепи, пировала компания молодцов зверского и
наглого вида, в которых Изабелла сразу же признала своих
похитителей, хоть и видела их прежде только в масках. Это были
Винодуй, Ершо, Свернишей и Верзилон, наружность коих вполне
соответствовала благозвучным прозвищам. Верхний свет, погружая
во мрак глаза и выделяя лоснящиеся лбы и носы, особенно
задерживался на огромных усищах, отчего рожи собутыльников
казались еще свирепее, хотя они и без того были достаточно
страшны.
Агостен, снявший парик и накладную бороду, в которых
изображал слепца, сидел с краю, на отшибе, - ему, как
захолустному разбойнику, не полагалось быть на равной ноге со
столичными бретерами. На почетном месте восседал Малартик,
единодушно избранный королем пиршества. Лицо его было бледнее,
а нос краснее обычного; этот феномен объяснялся количеством
порожних бутылок, лежавших на буфете, подобно трупам, унесенным
с поля боя, а также количеством непочатых бутылок, которые
дворецкий неутомимо подставлял ему.
Из разговоров пирующей братии Изабелла улавливала лишь
отдельные выражения, да и то смысл их по большей части был ей
непонятен; и немудрено, поскольку это был жаргон притонов,
кабаков и фехтовальных залов, пересыпанный мерзкими воровскими
словечками из лексикона Двора Чудес, помеси разных цыганских
наречий; ничего касательно своей дальнейшей судьбы она оттуда
не почерпнула и, слегка продрогнув, собралась уже уйти, когда
Малартик, требуя внимания, с такой силой грохнул кулаком об
стол, что бутылки закачались, как пьяные, а хрустальные бокалы
ударились друг о друга, вызванивая созвучие до-ми-соль-си. Как
ни были пьяны его собутыльники, тут они подскочили на местах не
меньше чем на полфута и повернули свои образины к Малартику.
Воспользовавшись минутным затишьем, Малартик встал и,
подняв бокал так, что вино засверкало на свету, как драгоценный
камень в перстне, сказал:
- Друзья, послушайте песенку моего сочинения, ибо я владею
лирой не хуже, чем мечом, и, как истовый пьяница, песенку
сочинил вакхическую. Рыбы немы потому, что пьют воду, а если бы
рыбы пили вино, они бы запели. Так докажем же певучим
пьянством, что мы человеки!
- Песню! Песню! - заорали Ершо и Винодуй, Свернишей и
Верзилон, неспособные уследить за столь извилистым ходом
рассуждений.
Малартик прочистил горло, энергично прокашлявшись, и со
всеми ухватками певца, приглашенного в королевские покои, запел
хоть и хрипловато, но без фальши следующие куплеты:
В честь Вакха, знатного пьянчуги,
Напьемся, други, допьяна!
Ему мы спутники и слуги,
Звени, наш гимн, по всей округе
Во славу доброго вина!
Мы все - жрецы прекрасной влаги,
Счастливей нас на свете нет,
Сердца у нас полны отваги,
И рдеют щеки, точно флаги,
И нос горит, как маков цвет.
Позор тому, кто с рожей чинной
Простую воду в глотку льет!
Вовек не быть ему мужчиной,
А с беспричинною кручиной
Лягушкой квакать средь болот!1
Песня была встречена восторженными возгласами, и
Свернишей, считавший себя знатоком поэзии, не посовестился
объявить Малартика соперником Сент-Амана, из чего следует,
насколько вино извратило вкус пьянчуги. Решено было выпить в
честь певца по стакану красненького, и каждый добросовестно
осушил стакан до дна. Эта порция доконала менее выносливых
пропойц: Ершо сполз под стол, где послужил подстилкой для
Верзилона; более стойкие Свернишей и Винодуй только клюнули
носом и заснули, положив голову на скрещенные руки, как на
подушку. Что до Малартика, так он по-прежнему сидел на стуле,
выпрямившись, зажав в кулаке чарку и тараща глаза, а нос его,
раскаленный докрасна, казалось, сыпал искрами, как железный
гвоздь прямо из кузни; с тупым упорством не совсем охмелевшего
забулдыги он машинально твердил, хотя никто и не подпевал ему:
В честь Вакха, знатного пьянчуги,
Напьемся, други, допьяна!..
Изабелле опротивело это зрелище, она отстранилась от щели
и продолжала свой обход, который вскоре привел ее под своды,
где были укреплены цепи с противовесами для подъемного моста,
отведенного сейчас к замку. Не было никакой надежды сдвинуть с
места эту тяжеловесную махину, а так как выбраться из замка
иначе чем опустив мост было невозможно, пленнице пришлось
отбросить всякую мысль о бегстве. Взяв свою лампу там, где ее
оставила, она на сей раз пошла по галерее предков с меньшим
трепетом, потому что знала теперь то, чего сперва испугалась, а
страх рождается из неизвестности. Быстро пересекла она
библиотеку, парадную залу и прочие комнаты, которые
первоначально обследовала с такой боязливой осторожностью.
Насмерть испугавшие ее доспехи показались ей смешными, и она
непринужденным шагом поднялась по той лестнице, по которой
недавно спускалась на цыпочках, затаив дыхание из страха
разбудить эхо, дремавшее в гулком пространстве.
Но каков же был ее испуг, когда, переступив порог своей
комнаты, она увидела странную фигуру, сидевшую в кресле перед
камином! Огни свеч и отблеск очага слишком ярко освещали ее,
чтобы она могла сойти за призрак; правда, фигура была очень
тоненькой и хрупкой, но полной жизни, о чем свидетельствовали
огромные черные глаза, отнюдь не бесстрастные, как у призраков,
а сверкающие диким блеском и с гипнотической пристальностью
устремленные на Изабеллу, которая застыла в дверях. Длинные
пряди темных волос были откинуты назад, что позволяло во всех
подробностях разглядеть изжелта-смуглое личико, изящно
очерченное в своей юной и выразительной худобе, и полуоткрытый
рот с ослепительно-белыми зубами. Обветренные на свежем
воздухе, точеные руки с ноготками белее пальцев были скрещены
на груди. Голые ножки не достигали пола, они, очевидно, еще не
доросли, чтобы дотянуться от кресла до паркета. В разрезе
рубашки из грубого холста смутно мерцали бусины жемчужного
