Я родился и вырос далеко на востоке большой степной страны
у берегов великого внутреннего моря, которое в те смутные
времена простиралось от Арктического океана до Индийского моря,
отделяя первобытных арийцев от первобытных монголов.
Многочисленные племена моего народа, жившие на западном
побережье этого великого моря, вели кочевой образ жизни,
передвигаясь по тучным зеленым лугам-пастбищам к северу летом и
на юг - зимой. Нет, мы не были пастухами и не бродили следом
за огромными стадами травоядных - диких бизонов и лошадей, еще
не знающих седла и удил. Мы были охотниками, рыболовами и
грабителями, и уже успели разделиться на кланы, жившие каждый
собственной жизнью. В результате скитаний мы расселились по
грандиозной равнине.
В памяти моей встают неясные картины бескрайних
пространств колышущейся травы. Еще маленьким ребенком меня
взяли в долгий поход на запад к берегам далекой Атлантики... Я
уже слышу силящийся ропот историков, жаждущих опровергнуть мои
слова. Что ж, я хорошо осведомлен о той странной ошибке, что
допускают они, датируя первую волну арийского нашествия в
Западную Европу и наступления бронзового века. По их мнению, мы
путешествовали в неуклюжих кибитках, запряженных волами, ведя
за собою прирученных собак и одомашненных лошадей. И зачатки
цивилизации, считают они, существовали в то время только на
побережье Средиземного моря и в долинах великих рек юга.
Со своей стороны я могу лишь рассказать то, что помню. Я
был ребенком в первом арийском клане, достигшем Западной
Европы, пустынной земли рек и лесов, где жили только небольшие
разрозненные группки темнокожих аборигенов. Они прозвали нас
кельтами, но это было просто слово, определяющее людей нашего
клана, ибо в то время мы ни внешним видом, ни языком не
отличались от родственных племен на далеком Востоке. Мы не
умели приручать животных, не ездили верхом, не знали колеса. Мы
двигались пешком и путешествовали уже лет десять. Чем мы
владели, так это оружием и инструментами из бронзы, да еще
искусством плетения камышовых корзин и изготовления тканей из
льна.
Если эти данные как-то противоречат общепринятым
представлениям и установившимся научным теориям, мне очень
жаль. Но тут я поделать ничего не могу. Историки, без сомнения,
перепутали первое арийское нашествие с миграцией галлов,
происшедшей через несколько столетий. Галлы, тоже принадлежали
к арийским народам, и прийдя в Европу, столкнулись с
немногочисленным кельтским кланом, разросшимся во множество
племен, расселившихся по множеству стран. Языки наши
различались примерно так же, как саксонский отличается от
современного английского; люди наших народов вступали в браки,
смешивая кровь, пока мы не стали единым народом и понятия
"кельт" и "галл" не стали синонимами.
И все же, повторюсь, первыми изо всех арийцев в Европу
вступили кельты. Мне помнятся круглые холмы, поросшие дубами и
елями, и зеленые долины между ними, протянувшиеся до самых
берегов, о которые непрерывно разбивало громадные валы синее
море. Там я провел детство и юность, пока, став уже молодым
мужчиной, не покинул пределы земель своего клана и не
отправился на юг. Туда, где далеко за спящими в туманной дымке
голубыми холмами у самого горизонта меня ждала любовь Тарамис и
ужас, принявший обличье Косматого.
Почему я решил оставить родные места, не имею
представления. Быть может, меня гнала вперед неутолимая жажда
странствий, уже позабытая моими соплеменниками.
Современный человек, попади он в Европу тех лет, не узнал
бы ее. Там, где теперь катит валы Средиземное море, раскинулась
страна озер и рек, а гористая перемычка не давала водам океана
хлынуть на обширную равнину, которую представлял собой бассейн
Средиземного моря в те дни. Шло время, море подтачивало камни
перешейка и наконец прорвало его, - но это случилось не при
жизни Бракана, а много позже, и уже в другой ипостаси я стал
свидетелем катаклизма, стершего с лица Земли развитую
цивилизацию и породившего целый ряд преданий о мире,
уничтоженном потопом...
Прошу простить мне столь долгие отступления от темы, - но
во мне теснятся воспоминания такого множества личностей и
жизней, что то и дело поневоле я начинаю петлять в лабиринте
воплощений, которые я помню так же, как вы помните дни,
оставшиеся за плечами.
О, каким долгим было мое путешествие! Но и ему однажды
пришел конец, когда я достиг поселения амелиан. Я странствовал
пешком, в полном одиночестве, охотясь, убивая и спасаясь от
врагов. Путь мой не был ни легок, ни безопасен. Там, где
сегодня высятся мегаполисы Европы, раньше бродили львы,
гигантские животные куда крупнее и свирепее любых, существующих
ныне. Там водились пещерные медведи и саблезубые тигры,
громадные буйволы и лоси, пантеры... но, как водится, самым
безжалостным охотником, самым лютым и кровожадным зверем был
человек.
Так или иначе, в Амелии, деревне бревенчатых хижин с
соломенными крышами я нашел радушный и теплый прием. Не знаю,
что побудило правителя Амелии Джогаха по-доброму отнестись к
чужестранцу и почему он не приказал своим воинам нашпиговать
меня стрелами, когда я вышел из леса и зашагал через ячменные
поля к тяжелым воротам. Возможно, причиной тому было обычное
человеческое любопытство, - ведь в Амелии не то, что отродясь
не видывали похожего на меня человека, но даже в ночных грезах
не могли представить, что в мире существуют такие как я. Волна
кельтского нашествия еще не докатилась до этих долин.
Хотя обитатели Амелии были крепкими и жилистыми, им все же
было далеко и до моего роста, и до моей мускулатуры. Это были
люди белой расы с черными волосами и темными глазами. Кожа их
имела легкий оливковый оттенок. Старейшины носили бороды,
бывшие предметом большого уважения и зависти более молодых
мужчин.
Но как мне рассказать о Тарамис? Я могу долго говорить о
ее теле - изысканной поэме линий и форм, о ее коже цвета
спелых оливок, ее черных локонах, сверкающим густым потоком
ниспадавших на изящные плечи, ее прекрасных глазах, полных
жизненной силы, плавных изгибах конечностей, наливающихся
грудях, - но я не способен даже попытаться воссоздать
очарование и прелесть девушки, звавшейся Тарамис, дочери короля
Джогаха.
Стоило мне только раз увидеть ее, цветущую как весна, и я
полюбил, я возжелал ее со всей дикой страстностью, присущей
моему народу. И по меркам собственного народа Тарамис была
прекрасна, а уж для меня она и вовсе стала идеалом красоты и
воплощением желания. Я смотрел на нее и голова моя кружилась, а
в ушах колотили боевые барабаны. Любовь? Страсть? О, да. Но что
понимает в этом Джеймс Эллисон? Разве доступна любовь хилым
современным людишкам? Вам достались лишь руины страсти,
пылавшей, когда Земля была юной; бледные отсветы пламени,
некогда сотрясавшего миры; страсти, что опрокидывала
королевства, сметала племена и народы, разрушала города и
цитадели... так было в эпоху юности Земли. И я, мужчина из
юного мира, любил так же, как жил, как убивал и странствовал. Я
готов был ради завоевания своей избранницы свергать королей и
низвергать империи, крушить врагов в жестоких схватках - и
пусть кровь неприятелей струится по моим пальцам и отдаются в
ушах отчаянные крики умирающих! Но довольно. Тот далекий век
был суров, бесхитростен и прост, а для меня он стал временем
любви Тарамис и ужаса Косматого.
Когда я научился говорить на языке Амелии - а это не
заняло много времени, ибо язык был прост, а кельты всегда, даже
в те смутные времена, были полиглотами - то я попросил ее
руки... Попросил? Нет. Кельт никогда, никого ни о чем не
просит, даже у собственного вождя. Я потребовал ее, и если бы
ее отец высмеял меня как безродного бродягу, немедля учинил бы
кровавую бойню в его дворце-хижине, прежде, чем его охрана
успела спохватиться. Жажда обладания Тарамис раскаленной
головней жгла мне грудь.
Но старый король Джогах не смеялся. Он теребил свою
длинную бороду и смотрел то на меня, то на своих воинов.
Наконец он сообщил мне о своем решении. И надо сказать,
пройдоха устроил так, что в любом случае не оставался в
проигрыше, ведь если я потерплю поражение, он избавится от
беспокойного, буйного гостя, а если я сумею победить, настанет
конец ужасу, раскинувшему свои крылья над его страной с
незапамятных времен.
Будучи Джеймсом Эллисоном, я часто удивлялся, в каком
далеком краю обосновались амелиане. У них сохранились
малопонятные древние легенды о долгом путешествии с востока. В
своих странствиях я встречал людей родственной им крови, но уже
основательно отличающихся от них. А в современном мире и вовсе
не осталось народа, который впитал бы их черты, даже среди тех
помесей, в которые превратилось большинство наций
современности. В общем, с точностью нельзя сказать, что же это
за племя. Предки их пришли в долины Амелии за сотни лет до
описываемых событий и встретили там мрачную вырождающуюся расу
волосатых существ,несколько напоминающих людей, но ужасающе
безобразных. Война была долгой и кровавой, но в конце концов
люди победили, а человекоподобные чудища укрылись в неприютных
бесплодных холмах, откуда еще целое столетие устраивали
вылазки.
Представители деградирующей расы принимали все более
странные кошмарные формы. Апофеозом этих мутаций и метаморфоз
стал Косматый. - Так звали его жители Амелии. Последний из
своего народа, он обитал где-то в зловещих холмах. Страшилище
из страшилищ. Даже в лучшие свои годы недосягаемо отстававших
от людей по развитию. Из своего логова высоко в холмах он время
от времени обрушивался в долины, унося людские жизни,
дьявольски жестокий и по-звериному хитрый. Отряды, посланные
уничтожить его, не возвращались назад, если не считать редких
несчастных, сошедших с ума от пережитого ужаса.
Голова этого доисторического демона и была той ценой,
которую я должен был заплатить за Тарамис.
С первым лучом нарождающегося рассвета я простился с
деревней и тронулся в путь, а юноши выдували из камышовых флейт
печальные трели погребальных песен. Но я, Бракан-кельт, не
собирался умирать, я уже побывал во многих жарких схватках и
теперь весело смеялся, когда ворота поселения захлопнулись за
моей спиной.
Всю свою жизнь я пользовался одним и тем же оружием -
мечом, который люди прозвали Крушителем черепов. О, я мог бы
спеть целую сагу об этом сверкающем клинке! Он блистает сквозь
толщу истории звездой ратной брани и кровавой сечи. Не было на
свете мечей, равных ему, нет и никогда не будет. То был меч
Голиафа, - и именно им Давид снес с плеч его гигантскую голову
на залитом кровью поле. То был обоюдоострый меч ислама,
играющий с солнечными лучами в руках пророка Мухаммеда.
Странными путями он опередил мусульман в Европе. С этим клинком
в руках погиб Роланд в Ущелье Ронсеваль. Ричард Львиное Сердце
обладал им, даже не подозревая, что владеет тем самым
знаменитым мечом Дюрандаль, о котором слагал песни Блондин.
Акбар прорубил себе с его помощью путь к имперскому трону. Это
был меч Аттилы, и ныне он украшает стену дворца одного
афганского принца, дожидаясь того дня, когда Судьба позволит
ему снова выскользнуть из ножен и всласть напиться хмельного
вина человеческой крови.
я сам лично выковал его, я, Бракан-кельт, соединив бронзу
