ребенком, то как с отпетым преступником. Нет нужды побывать под судом,
чтобы свести знакомство с этим поразительным и поистине инфернальным миром
канцелярий, справок и протоколов. Из всех преисподних, которые человек
странным образом обречен для себя создавать, эта всегда представлялась мне
наиболее зловещей. Пожелай только сменить местожительство или вступить в
брак, розымей нужду в визе или паспорте - и ты уже ввержен в эту
преисподнюю, ты принужден проводить безрадостные часы в безвоздушном
пространстве этого бумажного мира, тебя допрашивают и обдают презрением
скучающие и все-таки торопливые унылые люди, твои простейшие и правдивейшие
заверения не встречают ничего, кроме недоверия, с тобой обращаются то как
со школьником, то как с преступником. Что тут говорить, это всякий знает по
собственному опыту. Давно уже я задохнулся бы и окоченел в этом бумажном
аду, если бы мои краски не дарили мне снова и снова утешения и
удовольствия, если бы моя картина, мой чудесный маленький пейзаж не
возвращал мне воздух и жизнь.
Перед этим пейзажем стоял я однажды в моем узилище, как вдруг снова
прибежали тюремщики со своими докучными понуканиями и вознамерились
оторвать меня от моей блаженной работы. Тогда я ощутил усталость и нечто
вроде омерзения от всей этой маеты и вообще от этой грубой и бессмысленной
действительности. Мне показалось, что теперь самое время положить мукам
конец. Если мне не дано без помехи играть в мои невинные художнические игры
- что же, мне оставалось припомнить занятия более существенные, которым я
посвятил не один год моей жизни. Без магии не было сил выносить этот мир.
Я вспомнил китайский рецепт, постоял минуту, задержав дыхание, и отрешился
от безумия действительности. Затем я обратил к тюремщикам учтивую просьбу,
не будут ли они так дюбезны подождать еще мгновение, потому что мне надо
войти в поезд на моей картине и привести там кое-что в порядок. Они
засмеялись, как обычно, ибо считали меня душевнобольным. Тогда я уменьшил
мои размеры и вошел внутрь моей картины, поднялся в маленький вагон и
въехал вместе с маленьким вагоном в черный маленький тоннель. Некоторое
время еще можно было видеть, как из круглого отверстия клубами выходил дым,
затем дым отлетел и улетучился, вместе с ним - вся картина, а вместе с ней
- и я.
Тюремщики застыли в чрезвычайном замешательстве.
1925.
ДЕТСТВО ВОЛШЕБНИКА
Снова и снова схожу я
В твои глубины, о память ушедших дней,
В глубины, где нахожу я
Смутную жизнь давно отлетевших теней.
Та жизнь меня окликает
Голосом зова, и я покорен ему,
Окликает меня, увлекает,
И я должен никнуть, никнуть во тьму...
Не только одни родители вместе с учителями воспитывали меня, в этом
участвовали также иные, более высокие, более сокровенные, более
таинственные силы, в числе которых был, между прочим, бог Пан, стоявший за
стеклом в шкафу моего дедушки, приняв обличие маленького танцующего
индийского божка. К этому божеству присоединились другие, и они приняли на
себя попечение о моих детских годах; еще задолго до того, как я выучился
читать и писать, они до такой степени переполнили мое существо
первозданными образами и мыслями страны Востока, что позднее я переживал
каждую встречу с индийскими и китайскими мудрецами, как свидание со
знакомцами, возврат в родной дом. И все же я - европеец, да еще рожденный
под деятельным знаком Стрельца, я всю жизнь исправно практиковал западные
добродетели - нетерпеливость, вожделение, неуемное любопытство.
По счастью, как это бывает с большинством детей, я выучился самым ценным,
необходимым для жизни знаниям еще до начала школьных лет, беря уроки у
яблоневых деревьев, у дождя и солнца, реки и лесов, у пчел и жуков, у бога
Пана, у танцующего божка в сокровищнице моего дедушки. Я кое-что смыслил в
том, как устроен мир, я без робости водил дружбу с животными и со звездами,
не был дураком ни в плодовом саду, ни на рыбалке, и к тому же умел
распевать немалое количество песен. Кроме того, я умел ворожить - чему
позднее, к несчастью, разучился и должен был осваивать это искусство заново
уже в немолодые годы, - да и вообще владел всей сказочной мудростью
детства.
Позднее, как сказано, к этому присовокупились школьные предметы, которые
давались мне легко и были скорее забавой. Школа очень умно занималась не
теми серьезными навыками, которые необходимы для жизни, но преимущественно
симпатичными играми ума, доставлявшими мне немало удовольствия, и знаниями,
немногие из которых верно остались со мною на всю жизнь: так, я и сегодня
помню множество красивых и остроумных латинских словечек, стихов и
афоризмов, а также численность населения многих городов во всех частях
света - разумеется, не на сегодняшний день, а по данным восьмидесятых годов
прошлого столетия.
До тринадцати лет я ни разу не задумался всерьез над вопросом, что,
собственно, из меня выйдет и какой профессии я желал бы учиться. Как любой
мальчишка, я любил и находил завидными многие профессии: хорошо быть
охотником, извозчиком, плотогоном, канатоходцем, арктическим
путешественником. Но милее всего другого представлялось мне занятие
волшебника. Глубочайшее, сокровеннейшее устремление моих инстинктов
побуждало меня не довольствоваться тем, что называют "действительностью" и
что временами казалось мне глупой выдумкой взрослых; я рано привык то с
испугом, то с насмешкой отклонять эту действительность, и во мне горело
желание околдовать ее, преобразить, вывести за ее собственные пределы. В
детские годы это стремление к магии направлялось на внешние, детские цели:
мне хотелось заставить яблони плодоносить зимою, наполнить мой кошелек
золотом и серебром, я грезил о том, чтобы обессилить моих врагов колдовским
заклятием, после устыдить их своим великодушием и получить общее признание,
как победитель и владыка; я мечтал находить клады, воскрешать мертвых,
делать себя невидимым. Это последнее, то есть искусство быть невидимкой,
было для меня особенно важно и особенно желанно. И к нему, как ко всем
волшебным силам, изначальный порыв вел меня на протяжении всей моей жизни,
через метаморфозы, которые я сам не всегда мог сразу опознать. Став
взрослым человеком и занявшись профессией литератора, я неоднократно
повторял попытку спрятаться за моими произведениями, нырнуть, утаиться за
многозначительным измышленным именем; попытки эти, как ни странно, то и
дело навлекали на меня раздражение моих коллег и давали повод для всякого
рода кривотолков. Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, я вижу, что вся
она прошла под знаком этой тоски по волшебству; то, как менялись для меня
со временем волшебные цели, как я постепенно уходил от внешнего мира и
входил в себя самого, как мне расхотелось преображать предметы и захотелось
преобразить себя, как я научился заменять глупую невидимость обладателя
щапки-невидимки незримостью мудреца, познающего все и остающегося
непознанным, - все это и составляет, по правде говоря, суть моей биографии.
Я был живым и счастливым мальчиком, я играл с прекрасным многоцветным миром
и повсюду чувствовал себя дома - среди животных и растений ничуть не
меньше, чем в девственном лесу моих собственных фантазий и снов, я
радовался моим силам и способностям, мои жгучие желания покуда скорее
осчастливливали меня, чем мучали. Кое-какие приемы волшебства я практиковал
тогда, сам того не ведая, куда совершеннее, чем мне это удавалось позднее.
Легко было мне снискать любовь, легко добиться влияния на других, легко
найти себя в роли предводителя, или ублажаемого, или носителя тайны.
Младшие товарищи и родственники годами свято верили в мою магическую силу,
в мою власть над демонами, в мои права на сокровенные клады и короны. Долго
жил я в Земном Раю, хотя мои родители рано ознакомили меня со Змием, Долго
длилось мое детское сновидение, мир принадлежал мне, все было реально, все
было расположено вокруг меня в порядке для прекрасной игры. А когда во мне
пробуждалось недовольство, пробуждалось томление, когда на мой радостный
мир падала мгновенная тень, мне по большей части ничего не стоило уйти в
иной, более свободный, беспрепятственный мир моих фантазий, чтобы по
возвращении найти внешний мир снова приветливым и достойным любви. Долго
жил я в Земном Раю.
В садике моего отца была решетчатая переборка, там я поселил кролика и
ручного ворона. Там я провел неисчислимые часы, долгие, как мировые эры, в
тепле и блаженстве обладания, кролики пахли жизнью, пахли травой и молоком,
кровью и зачатием; а в черном, жестком глазу ворона горел светильник
вечности. Там же, при свете свечных огарков, возле теплых и сонных
животных, один, или с товарищами, я проводил и другие бесконечные вечера,
строя всевозможные планы: как я найду несчетные клады, как я добуду корень
мандрагоры, как совершу победоносные рыцарские странствия по жаждущему
избавления миру, буду судить разбойников, спасать несчастных, освобождать
плененных, сжигать до основания разбойничьи замки, распинать предателей,
прощать мятежных вассалов, добиваться руки королевской дочери, понимать
язык зверей.
В большой библиотеке моего деда была огромная, тяжелая книга, которую я
часто перелистывал и читал. В этой неисчерпаемой книге имелись старые,
диковинные картинки - иногда страницы сразу раскрывались так, что картинки
эти светло и гостеприимно как бы встречали меня сами, иногда я подолгу
искал их и не мог найти, они куда-то пропадали, словно поддавшись чарам,
словно никогда не существовали. Еще в этой книге была одна история,
несказанно прекрасная и невразумительная, которую я читал снова и снова. Но
и ее не всегда удавалось отыскать, для этого требовался благоприятный час,
порой она вовсе пропадала и пряталась, порой словно меняла место
жительства, порой представала при чтении удивительно доброй и почти что
понятной, порой темнела и закрывалась, словно дверь на нашем чердаке, за
которой в сумерках порой можно было слышать духов, как они хихикают или
стонут. Во всем была действительность, во всем было волшебство, одно
благополучно уживалось с другим, то и другое принадлежало мне.
И танцующий божок из Индии, стоявший за стеклом в обильном сокровищами
дедовском шкафу, не был всегда один и тот же. Он являл собой то один, то
другой образ, танцевал то так, то совсем по-иному. Порой это был именно
божок, странная и немного забавная фигурка, какие выделывают и каким
поклоняются в чуждых, непонятных странах, у чуждых и непонятных народов.
Порой это была волшебная вещь, полная значения и несказанно жуткая,
требующая жертв, коварная, строгая, опасная, насмешливая, и мне казалось,
что он нарочно подстрекает меня посмеяться над ним, чтобы потом совершить
надо мной свою месть. Он мог изменять свой взгляд, хотя и был из желтого
металла; иногда он норовил скосить глаза. Порой, наконец, он становился
всецело символом, не был ни безобразен, ни красив, ни зол, ни добр, ни
смешон, ни страшен, но прост, древен и невообразим, как руна, как пятно мха
на скале, как рисунок на речном камушке, и за его формой, за его образом и
обличьем обитал Бог, таилось Бесконечное, - а его в те годы, в бытность
мальчиком, я знал и почитал без всяких имен ничуть не меньше нежели
впоследствии, когда я стал именовать его Шивой или Вишну, Богом, Жизнью,
Брахманом, Атманом, Дао или Вечной Матерью. Оно было отец и мать,
женственно и мужественно, солнце и луна.
Как поблизости от божка, за стеклом того же шкафа, так и в других
дедушкиных шкафах стояли, висели, лежали во множестве предметы разного
рода, безделушки, утварь, цепочки из деревянных бусин, нанизанных наподобие
четок, свитки из пальмовых листов с нацарапанными на них знаками древнего
индийского письма, изваяния черепах, вырезанные из камня жировика,
маленькие божки из дерева, из стекла, из кварца, из глины, украшенные
вышивками шелковые и льняные покрывала, латунные кубки и чаши, - все это
