юноша, но им овладела неуверенность, и, едва глашатай
повернулся к нему спиной и удалился в шатер, он неожиданно
пустился в бегство.
Нам всем было жаль его, но дни наши были так густо
насыщены переживаниями, что я позабыл его необычно быстро.
Однако еще некоторое время спустя, когда о нем, по-видимому, не
думал уже никто из нас, нам случалось во многих деревнях и
городах, через которые проходил наш путь, слышать от местных
жителей рассказы об этом самом юноше. Был тут, говорили нам,
один молодой человек-- и они описывали его в точности и
называли по имени,-- который повсюду вас разыскивает. Сначала,
по слухам, он рассказывал, будто принадлежит к Братству и
просто отстал и сбился с пути на переходе, но затем принялся
плакать и поведал, что был нам неверен и дезертировал, однако
теперь-де видит, что жизнь без Братства для него невозможна, он
хочет и должен нас разыскать, чтобы кинуться предводителям в
ноги и вымолить у них прощение. То тут, то там нам снова и
снова рассказывали эту историю; куда бы мы ни пришли,
несчастный, как выяснялось, только что ушел оттуда. Мы спросили
глашатая, что он об этом думает и чем это кончится.
-- Не думаю, что он найдет нас,--ответил глашатай кратко.
И тот вправду нас не нашел, мы его больше не видели.
Однажды, когда один из наших предводителей вступил со мной
в конфиденциальную беседу, я набрался храбрости и задал вопрос,
как все-таки обстоит дело с этим отпавшим братом. Ведь он же
раскаялся и силится нас найти, говорил я, необходимо помочь ему
исправить свою ошибку, и в будущем, возможно, он покажет себя
вернейшим между собратьями. Предводитель ответил так:
-- Если он найдет путь возврата, это будет для нас
радостью. Облегчить ему поиски мы не можем. Он сам затруднил
себе вторичное обретение веры, и я боюсь, что он нас не увидит
и не узнает, даже если мы пройдем рядом с ним. Он сделал себя
незрячим. Раскаяние само по себе не пользует нимало, благодати
нельзя купить раскаянием, ее вообще нельзя купить. Подобное
случалось уже со многими, великие и прославленные люди
разделили судьбу нашего юноши. Однажды в молодые годы им светил
свет, однажды им дано было увидеть звезду и последовать за ней,
но затем пришел насмешливый разум мира сего, пришло малодушие,
пришли мнимые неудачи, усталость и разочарование, и они снова
потеряли себя, снова перестали видеть. Многие из них всю свою
жизнь не переставали нас искать, но уже не могли найти, а
потому возвещали миру, что наше Братство -- всего лишь красивая
сказка, которой нельзя давать соблазнить себя. Другие стали
заклятыми врагами, они извергали против Братства все виды хулы
и причиняли ему все виды вреда, какие могли измыслить.
Это был всякий раз чудесный праздник, когда мы встречались
на нашем пути с другими частями братского воинства пилигримов;
в такие дни на нашем привале бывали собраны сотни, подчас даже
тысячи братьев. Ведь шествие наше совершалось не в жестком
порядке, не так, чтобы все участники были распределены по более
или менее замкнутым маршевым колоннам и двигались бы в одном и
том же направлении. Напротив, в пути были одновременно
неисчислимые маленькие сообщества, каждое из которых ежеминутно
было готово раствориться в более широком единстве и некоторое
время оставаться его частью, но было столь же готово идти
дальше само по себе. Подчас брат шел своим путем совершенно
один, и мне приходилось делать переходы в одиночестве, когда
какое-нибудь знамение или какой-нибудь призыв направляли меня
особой тропою.
Я вспоминаю отменное маленькое сообщество, с которым мы
несколько дней пробыли вместе на пути и на привале; сообщество
это взяло на себя попытку вызволить из рук мавров принцессу
Изабеллу и братьев, плененных в Африке. О нем говорили, будто
оно обладает волшебным рогом Гюона, и его членами были в числе
других поэт Лаушер, состоявший со мной в дружбе, художник
Клингзор и художник Пауль Клее; они не говорили ни о чем
другом, кроме Африки, кроме плененной принцессы, их Библией
была книга о подвигах Дон Кихота, во славу которого они
намеревались посетить Испанию.
Всегда прекрасно было повстречать подобное сообщество
друзей, делить с ними их торжества и духовные упражнения,
приглашать их к участию в наших, слушать их рассказы о своих
деяниях и замыслах, благословлять их на прощание и при этом
неотступно помнить: они следуют своим путем, как мы следуем
нашим, у каждого из них в сердце своя греза, свое желание, своя
тайная игра, и все же они движутся, образуя вместе с нами
струение единого потока, они тайными нитями связаны с нами, они
несут в в своих сердцах то же благоговение, ту же веру, что и
мы, они давали тот же обет, что и мы! Я встречал волшебника
Юпа, надеявшегося отыскать блаженство своей жизни в Кашмире, я
встречал Коллофино, заклинателя табачного дыма, который
цитировал излюбленные места из приключений Симплициссимуса, я
встречал Людовика Жестокого, чьей мечтой было разводить маслины
и владеть рабами в Святой Земле, он проходил, держа в своей
руке руку Ансельма, вышедшего на поиски голубого ириса своих
детских лет. Я встречал и любил Нинон, по прозванию Иноземка,
темно глядели ее глаза из-под темных волос, она ревновала меня
к Фатмэ, принцессе моего сновидения, но весьма возможно, что
она-то и была Фатмэ, сама этого не зная. Так, как мы шли
теперь, в свое время шли паломники, монахи и крестоносцы, чтобы
освобождать Гроб Господень или учиться арабской магии, это был
путь паломничества испанских рыцарей и немецких ученых,
ирландских монахов и французских поэтов.
Поскольку я по профессии являл собою всего лишь скрипача и
рассказчика сказок, в мои обязанности входило заботиться о
музыке для нашей группы паломников, и я испытал на собственном
опыте, как великое время поднимает маленького индивида выше его
будничных возможностей и удесятеряет его силы. Я не только
играл на скрипке и руководил хоровым пением, я также собирал
старинные песни и хоралы, сочинял шестиголосные и
восьмиголосные мадригалы и мотеты и разучивал их с певцами. Но
не об этом я намерен рассказывать.
Многие между моими собратьями и старейшинами были весьма
мною любимы. Но едва ли хоть один из них занимает с тех пор мою
память так сильно, как Лео, человек, на которого я тогда по
видимости обращал мало внимания. Лео был одним из наших слуг
(разумеется, таких же добровольцев, как мы сами), он помогал в
дороге нести поклажу и часто нес личную службу при особе
глашатая. Этот скромный человек имел в себе так много
приветливости, ненавязчивого обаяния, что все мы его любили.
Работу свою он делал весело, все больше напевая или
насвистывая, попадался на глаза исключительно тогда, когда в
нем нуждались, как приличествует идеальному слуге. Всех зверей
к нему тянуло, почти всегда с нами была какая-нибудь собака,
увязавшаяся за нашим воинством из-за него; он умел также
приручать диких птиц и приманивать бабочек. Что влекло его к
стране Востока, так это желание выучиться понимать птичий язык
по Соломонову Ключу. По контрасту с некоторыми фигурами нашего
Братства, при всей высоте своих достоинств и верности своему
обету все же являвшими в себе нечто нарочитое, нечто
чудаческое, торжественное или причудливое, этот слуга Лео
поражал несравненной простотой и естественностью, краснощеким
здоровьем и дружелюбной непритязательностью.
Что особенно затрудняет ход моего повествования, так это
необычайное разноречие картин, предлагаемых мне памятью. Я уже
говорил, что мы иногда шли небольшим отрядом, порой
образовывали многолюдное сонмище или целое воинство, но порой я
оставался в каком-нибудь месте с единственным спутником или в
полном одиночестве, без шатров, без предводителей, без
глашатая. Рассказ мой дополнительно затруднен и тем, что шли
мы, как известно, не только через пространства, но и через
времена. Мы направлялись на Восток, но мы направлялись также к
Средневековью или в Золотой Век, мы бродили по Италии, по
Швейцарии, но нам случалось также останавливаться на ночь в Х
столетии и пользоваться гостеприимством фей или патриархов. В
те времена, когда я оставался один, я часто обретал ландшафты и
лица из моего собственного прошлого, прогуливался с невестой
былых лет по лесистым берегам над верховьями Рейна, бражничал с
друзьями юности в Тюбингене, в Базеле или во Флоренции, или был
снова мальчиком и пускался со школьными товарищами на ловлю
бабочек или подслушивал шорох крадущейся выдры, или же общество
мое состояло из персонажей любимых книг, рука об руку со мной
на конях ехали Альманзор и Парцифаль, Витико, или Гольдмунд,
или Санчо Панса, или еще мы гостили у Бармекидов. Когда я после
всего этого нагонял в какой-нибудь долине наш отряд, слушал
гимны братства и располагался для ночлега перед шатром
предводителей, мне сейчас же делалось ясно, что мой возвратный
путь в детство или моя прогулка верхом в компании Санчо строго
необходимым образом принадлежат к паломничеству; ибо ведь целью
нашей была не просто страна Востока, или, лучше сказать, наша
страна Востока была не просто страна, не географическое
понятие, но она была отчизной и юностью души, она была везде и
нигде, и все времена составляли в ней единство вневременного.
Но сознавал я это всякий раз лишь на мгновение, и как раз в
этом состояло великое блаженство, которым я тогда наслаждался.
Ибо позднее, когда блаженство ушло от меня, я стал отчетливо
видеть все эти связи, из чего, однако, не мог извлечь для себя
ни малейшей пользы или радости. Когда нечто бесценное и
невозвратимое погибло, у нас часто является чувство, как будто
нас вернули к яви из сновидения. В моем случае такое чувство до
жути точно. Ведь блаженство мое в самом деле состояло из той же
тайны, что и блаженство сновидений, оно состояло из свободы
иметь все вообразимые переживания одновременно, играючи
перемешивать внешнее и внутреннее, распоряжаться временем и
пространством как кулисами. Подобно тому, как мы, члены
Братства, совершали наши кругосветные путешествия без
автомобилей и пароходов, как силой нашей веры мы преображали
сотрясенный войной мир и претворяли его в рай, в акте такого же
чуда мы творчески заключали в одном мгновении настоящего все
прошедшее, все будущее, все измышленное.
Вновь и вновь, в Швабии, на Бодензее, в Швейцарии и
повсюду, нам встречались люди, которые нас понимали или, во
всяком случае, были нам так или иначе благодарны за то, что мы
вместе с нашим Братством и нашим паломничеством существуем на
свете. Между трамвайными линиями и банковскими строениями
Цюриха мы наткнулись на Ноев ковчег, охраняемый множеством
старых псов, которые все имели одну и ту же кличку, и отважно
ведомый сквозь мели нашего трезвого времени Гансом К.,
отдаленным потомком Ноя и другом вольных искусств; а в
Винтертуре, спустясь по лестнице из волшебного кабинета
Штеклина, мы гостили в китайском святилище, где у ног бронзовой
Майи пламенели ароматические палочки, а черный король отзывался
на дрожащий звук гонга нежной игрой на флейте. А у подножия
холма Зонненберг мы отыскали Суон Мали, колонию сиамского
короля, где нами, благородными гостями, среди каменных и
железных статуэток Будды принесены были наши возлияния и
воскурения,
К числу самого чудесного должно отнести праздник Братства
в Бремгартене, тесно сомкнулся там около нас магический круг.
