многие из вещей, пропажа которых так ужаснула нас тогда в
ущелье Морбио, либо со временем нашлись, либо оказались вовсе
не столь уж необходимы; и все-таки, увы, остается правдой, что
мы принуждены были с безусловно обоснованной тревогой
констатировать утрату целого ряда вещей первостепенной
важности.
Необычайным и жутким было еще вот что: недостававшие
предметы, безразлично, были они впоследствии отысканы или нет,
образовывали в соответствии со своим значением некий
иерархический ряд, и мы неизменно находили в наших запасах
именно то, о пропаже чего мы сожалели неосновательно и о
ценности чего наши представления являли собой грубую ошибку.
Выговорим сразу и до конца самое существенное и необъяснимое: в
продолжение дальнейшего нашего странствия, к стыду нашему,
выяснилось, что все пропавшие тогда инструменты, драгоценности,
карты и документы были нам вовсе не нужны, более того,
оставалось впечатление, что тогда каждый из нас истощал всю
свою фантазию, чтобы внушить себе мысль об ужасающих,
невосстановимых утратах, что каждый только к тому и стремился,
чтобы счесть потерянным и оплакать предмет, именно ему
представлявшийся самым важным: для кого-то это была подорожная,
для кого-то--ландкарта, для кого-то--кредитное письмо на имя
халифов, для этого одно, для того другое. И под конец, когда
вещи, почитавшиеся утраченными, оказались либо вовсе не
утраченными, либо излишними и ненужными, речь должна была идти,
по сути говоря, только об одной драгоценности, но это был
впрямь чрезвычайно важный, основополагающий, безусловно
необходимый документ, который был действительно потерян, и
притом без всякой надежды его найти. Впрочем, мнения о том,
находился ли этот документ, исчезнувший вместе со слугою Лео,
вообще когда-либо в нашем багаже, безнадежно разошлись. Если
касательно высокой ценности документа и полнейшей
невосполнимости его утраты господствовало всеобщее согласие, то
лишь немногие среди нас (и в их числе я сам) решались
определенно утверждать, что документ был взят нами в дорогу.
Один заверял, что хотя нечто подобное лежало в полотняном мешке
Лео, однако это был, как и естественно себе представить, никоим
образом не оригинал, всего лишь копия; другие готовы были рьяно
клясться, что никому и в голову не приходило брать с собой в
путь не только сам документ, но и копию, ибо это явило бы
прямую насмешку над самым смыслом нашего путешествия.
Последовали горячие споры, в ходе которых выяснилось, что и о
существовании оригинала как такового (безразлично, имелась ли
копия в нашем обладании и затем была утрачена, или нет) ходили
разнообразные, противоречившие друг другу толки. Если верить
одним, документ сдан на сохранение правомочной инстанции в
Кифхойзере. Нет, отвечали другие, он покоится в той же урне,
которая содержит прах нашего покойного мастера. Что за вздор,
возражали третьи, каждый знает, что мастер начертал хартию
нашего Братства, пользуясь одному ему понятной тайнописью, и
она была сожжена вместе с его бренными останками по его же
приказу, да и сам вопрос об этом первозданном оригинале хартии
вполне праздный, коль скоро после кончины мастера он все равно
не был проницаем ни для одного человеческого ока; напротив, что
необходимо, так это выяснить, где обретаются переводы хартии,
изготовленные еще при жизни мастера и под его наблюдением, в
количестве четырех (другие говорили--шести). По слухам,
существовали китайский, греческий, еврейский и латинский
переводы, и они сохраняются в четырех древних столицах. Наряду
с этим возникали также другие утверждения и мнения, одни упрямо
стояли на своем, другие давали себя ежеминутно переубедить то
одним, то другим аргументом своих противников, чтобы так же
быстро сменить новую точку зрения еще на одну. Короче говоря, с
этого часа в нашей общности больше не было ни устойчивости, ни
единомыслия, хотя наша великая идея пока еще не давала нам
разбрестись.
Ах, как хорошо помню я наши первые споры! Они били чем-то
совершенно новым и неслыханным в нашем довело столь ненарушимо
единодушном Братстве. Их вели со взаимным уважением, с
учтивостью, по крайней мере сначала, на первых порах, они еще
не вели ни к стычкам, ни к личным попрекам или оскорблениям;
пока мы еще готовы были стоять против всего мира как неразрывно
сроднившиеся братья. Мне все еще слышатся голоса, мне все еще
мерещится место нашего привала, где велись самые первые из этих
дебатов, и я словно вижу, как между необычно серьезными лицами
то тут, то там перепархивают золотые осенние листья, как они
остаются лежать на колене одного из нас, на шляпе другого. Ах,
я и сам прислушивался к спорам, ощущал себя все более
подавленным, все более испуганным--и все еще, среди
разноголосицы всех мнений, оставался внутренне тверд, печально
тверд в моей вере: я не сомневался, что в багаже Лео хранился
оригинал, хранилась подлинная древняя хартия нашего Братства и
что она исчезла и была утрачена вместе с ним. Какой бы
удручающей ни была такая вера, все же это была вера, в ней была
устойчивость и защищенность. Впрочем, тогда мне казалось, что я
с охотой променял бы эту веру на какую-нибудь иную, более
утешительную. Лишь позднее, когда я утратил эту печальную веру
и сделался беззащитен перед всеми мыслимыми мнениями, я понял,
как много она мне давала.
Но я вижу, что так существа дела не расскажешь. А как ее
вообще можно было бы рассказать, эту историю ни с чем не
сравнимого странствия, ни с чем не сравнимой общности душ,
столь чудесно воодушевленной и одухотворенной жизни? Мне так
хотелось бы, как одному из последних осколков нашего
товарищества, спасти хоть малую толику от воспоминаний о нашем
великом деле) я кажусь сам себе похожим на какого-нибудь
престарелого, пережившего свой век служителя, хотя бы на одного
из паладинов Карла Великого, который сберегает в своей памяти
блистательную череду подвигов и чудес, память о коих исчезнет
вместе с ним, если ему не удастся передать потомству нечто в
слове или образе, в повествовании или песне. Но как, при помощи
каких уловок искусства найти к этому путь, как мыслимо сделать
историю нашего паломничества в страну Востока сообщимой
читателю? Я этого не знаю. Уже самое начало, вот этот мой опыт,
предпринятый
с самыми благими намерениями, уводит в безбрежное и
невразумительное. Я хотел всего-навсего попытаться перенести на
бумагу то, что осталось у меня в памяти о ходе и отдельных
происшествиях нашего паломничества в страну Востока, казалось,
ничто не может быть проще. И вот, когда я еще почти ничего не
успел рассказать, я уже застрял на одном-единственном
незначительном эпизоде, о котором поначалу даже не подумал, на
эпизоде исчезновения Лео, и вместо ткани у меня в руках тысячи
перепутанных нитей, распутать и привести в порядок которые было
бы работой для сотен рук на многие годы, даже и в том случае,
если бы не каждая нить, едва до нее дотронешься и попробуешь
осторожно потянуть, оказывалась такой ужасающе неподатливой и
рвалась у нас между пальцев.
Как я представляю себе, нечто подобное происходит с любым
историографом, когда он приступает к описанию событий некоей
эпохи и при этом всерьез хочет быть правдивым. Где средоточие
происшествий, где точка схода, с которой соотносятся и в
которой становятся единством все факты? Чтобы явилось некое
подобие связи, причинности, смысла, чтобы нечто на земле вообще
могло стать предметом повествования, историограф принужден
измыслить какой-то центр, будь то герой, или народ, или идея, и
все, что в действительности совершалось безымянно, отнести к
этому воображаемому центру.
Но уж если так трудно изложить в осмысленной связи даже
последовательность реально происшедших и документально
засвидетельствованных событий, в моем случае все много труднее,
ибо здесь все при ближайшем рассмотрении оказывается
недостоверным, все ускользает и распадается, как распалась сама
наша общность, самое крепкое, что было в мире. Нигде нет
единства, нет средоточия, нет оси, вокруг которой вращалось бы
колесо.
Наше путешествие в страну Востока и лежавшее в его основе
наше сообщество, наше Братство -- это самое важное, единственно
важное, что было в моей жизни, нечто, в сравнении с чем моя
собственная личность просто ничего не значит. И вот теперь,
когда я силюсь записать и запечатлеть это единственно важное,
или хотя бы малую его долю, передо мной распадающаяся на
обломки масса образов, однажды отразившихся в некоем зеркале, и
это зеркало - мое собственное "я", и это "я", это зеркало,
всякий раз, когда я пытаюсь задавать ему вопросы, оказывается
просто ничем, пустотой, лишенной глубины поверхностью
стеклянной глади. Я кладу перо, положим, с намерением и с
надеждой продолжить завтра или в другой раз, нет, еще раз
начать все сызнова, но за этим намерением и этой надеждой, за
моим неудержимым порывом рассказывать и рассказывать нашу
историю лежит смертельное сомнение. Это исстари знакомое
сомнение, которое началось в часы, когда мы разыскивали Лео по
долине Морбио. Сомнение это не ограничивается вопросом: вправду
ли можно рассказать то, что было? Оно ставит другой вопрос:
вправду ли было то, что я хочу рассказать? Стоят вспомнить
примеры, как даже участники мировой войны, у которых нет ни
малейшего недостатка в фиксированных фактах, в
засвидетельствованной истории, подчас должны были испытать то
же сомнение.
С тех пор как было написано все предшествующее, я снова и
снова возвращался мыслями к моей задаче и искал какого-нибудь
подступа к ее решению. Решения по-прежнему нет, передо мною все
еще хаос. Но я дал самому себе слово не отступаться, и в то
мгновение, когда я приносил этот обет, на меня сошло, словно
солнечный луч, одно счастливое воспоминание. Именно так, пришло
мне на ум, точно так уже было у меня на сердце однажды--в те
дни, когда начинали мы наше странствие; и тогда мы брались за
дело, по всем обычным соображениям неосуществимою, и тогда мы
шли, казалось, в темноту, не зная пути, без малейшего расчета
на успех,--и все же в наших сердцах ярко сияла, затмевая любую
действительность, любую видимость неизбежного, вера в смысл и в
необходимость предпринятого нами. Отголосок прежнего чувства
пробежал по моему сердцу, как дрожь, и пока длилось мгновение
этой блаженной дрожи, все было осиянно, все снова
представлялось возможным.
Ну, как бы то ни было: я принял решение не отступать от
выбора моей воли. Пусть мне придется по десять, по сто раз
начинать сызнова мою не поддающуюся пересказу историю и сызнова
оказываться перед той же пропастью, мне ничего не останется,
как начать ее в сто первый раз; если уж мне не дано собрать
распавшиеся образы в осмысленное целое, я постараюсь хотя бы
как можно вернее сохранить каждый отдельный осколок образа. И
при этом я сохраню верность, если это сегодня еще мыслимо,
одной из первейших заповедей нашего великого времени: только не
рассчитывать, только не давать запугать себя соображениями
рассудка, но помнить, что вера сильнее, нежели так называемая
действительность.
Правда, я должен сознаться, что с тех пор сделал одну
попытку подступиться к моей цели путем разумным и практическим.
Я посетил одного друга моей юности, который живет в этом же
городе и работает редактором какой-то газеты, его фамилия
Лукас; он был участником мировой войны и написал об этом книгу,
