-- возразил врач. Он не нашел ключа в кармане, постучал в дверь
и снова обратился к полковнику, который все еще не мог ему
поверить: -- Не будьте простаком. Деньги интересуют дона Сабаса
гораздо больше, чем собственная шкура.
В этот вечер жена полковника вышла за покупками. Провожая
ее до магазинов сирийцев, полковник снова и снова вспоминал
свой разговор с врачом.
-- Разыщи сейчас же ребят из мастерской и скажи им, что
петух продан, -- сказала женщина. -- Зачем им надеяться
понапрасну?
-- Петух не будет продан, пока не вернется дон Сабас, --
ответил полковник.
Он встретил Альваро в бильярдном салоне, где тот играл в
рулетку. Был воскресный вечер, и заведение ходило ходуном. От
радио, включенного на полную мощность, жара казалась еще
сильнее. Полковник разглядывал яркие цифры на черной клеенке,
обтягивающей длинный стол. Посреди стола, на ящике, горела
керосиновая лампа. Альваро упорно ставил на двадцать три и все
время проигрывал. Следя через его плечо за игрой, полковник
заметил, что чаще всего выигрывает одиннадцать.
-- Ставь на одиннадцать, -- прошептал он Альваро на ухо.
Альваро внимательно посмотрел на клеенчатое поле. В
следующую игру он ничего не поставил. Вместе с пачкой денег
вынул из кармана лист бумаги и под столом передал его
полковнику.
-- Написано Агустином, -- сказал он.
Полковник спрятал листовку в карман. На одиннадцать
Альваро сделал сразу большую ставку.
-- Начинай понемногу, -- сказал полковник.
-- У вас, должно быть, хорошее чутье, -- отозвался
Альваро.
Когда закрутилось огромное разноцветное колесо, игроки,
сидевшие по соседству, вдруг сняли свои ставки с других номеров
и поставили на одиннадцать. У полковника упало сердце. Он
впервые переживал сладость и горечь азарта.
Выпало пять.
-- Так я и знал, -- сказал полковник виновато, наблюдая,
как деревянные грабельки сгребают деньги Альваро. -- Нелегкая
меня дернула лезть не в свое дело.
Альваро, не глядя на него, улыбнулся.
-- Не огорчайтесь, полковник. Попытайте счастья в любви.
Неожиданно смолкли трубы, исполнявшие мамбу. Игроки
подняли руки и бросились врассыпную. Полковник услышал у себя
за спиной сухое, холодное, четкое клацанье ружейного затвора.
Он понял, что угодил в полицейскую облаву, и тотчас вспомнил о
листовке в кармане. Не поднимая рук, он слегка повернулся. И
тут -- в первый раз -- увидел человека, который застрелил его
сына. Он стоял прямо перед полковником, почти касаясь его
живота дулом винтовки. Низенького роста, индейские черты лица,
дубленая кожа. Пахло от него, как от младенца. Полковник
стиснул зубы, мягко, кончиками пальцев, отвел ствол.
-- Позвольте, -- сказал он.
И наткнулся на маленькие круглые глаза летучей мыши. Эти
глаза в одно мгновение проглотили его, пережевали, переварили и
изрыгнули.
-- Пожалуйста, полковник. Проходите.
Не надо было открывать окно, чтобы убедиться: декабрь
наступил. Он почувствовал его каждой косточкой еще на кухне,
нарезая фрукты для завтрака петуху. А когда открыл дверь,
чудесный вид двора подтвердил предчувствие. Трава, деревья,
будка уборной словно парили в прозрачном утреннем воздухе.
Жена оставалась в постели до девяти. Когда она вышла в
кухню, полковник уже убрал комнаты и разговаривал с детьми,
сидевшими вокруг петуха. Ей пришлось обойти их, чтобы
пробраться к печке.
-- Вы мне мешаете! -- крикнула она, бросив мрачный взгляд
на петуха. -- Когда мы наконец избавимся от этой злосчастной
птицы?!
Полковник внимательно посмотрел на петуха, стараясь
понять, чем тот мог разозлить жену. Вид у петуха был невзрачный
и жалкий: гребень порван, шея и ноги голые, сизого цвета. Но он
был в полном порядке. Уже готов для тренировок.
-- Забудь о петухе и выгляни в окно, -- сказал полковник,
когда дети ушли. -- В такое утро хочется сфотографироваться на
память.
Она выглянула в окно, но лицо ее не смягчилось.
-- Я бы хотела посадить розы, -- сказала она, возвращаясь
к печке.
Полковник подвесил на печке зеркало и начал бриться.
-- Если хочешь сажать розы -- сажай, -- сказал он.
Он старался водить бритвой в такт движениям жены, которую
видел в зеркале.
-- Их съедят свиньи, -- сказала она.
-- Ну и что же, -- сказал полковник. -- Зато какими
вкусными будут свиньи, если их откармливать розами. -- Он
поискал жену в зеркале, увидел, что лицо ее по-прежнему мрачно.
В отблесках огня оно казалось вылепленным из той же глины, что
и печь. Не спуская с нее глаз, полковник продолжал бриться
вслепую, как привык за многие годы.
Женщина, погруженная в свои мысли, надолго замолчала.
-- Поэтому я и не хочу сажать их, -- наконец сказала она.
-- Что ж, -- сказал полковник. -- Тогда не сажай.
Он чувствовал себя хорошо. Декабрь подсушил водоросли в
его кишках. За все утро с ним приключилась только одна
неприятность -- когда он пытался надеть новые ботинки. Сделав
несколько попыток, он убедился в их тщетности и надел
лакированные. Жена заметила это.
-- Если ты не будешь ходить в новых ботинках, ты никогда
их не разносишь, -- сказала она.
-- Это ботинки для паралитика, -- возразил полковник. --
Сперва надо поносить обувь с месяц, а потом уж продавать.
Подгоняемый предчувствием, что сегодня он обязательно
получит письмо, полковник вышел на улицу. До прибытия катера
оставалось еще много времени, и он решил заглянуть в контору
дона Сабаса. Но там ему сказали, что дон Сабас вернется не
раньше понедельника. Полковник не пал духом из-за этой
непредвиденной задержки. "Рано или поздно он все равно
приедет", -- сказал он себе и направился в порт. Был час
необыкновенной, еще ничем не замутненной утренней ясности.
-- Хорошо бы, чтобы весь год стоял декабрь, -- прошептал
он, присаживаясь в магазине сирийца Моисея. -- Чувствуешь себя
так, будто и ты прозрачный.
Сирийцу Моисею пришлось сделать усилие, чтобы перевести
эти слова на свой забытый арабский язык. Моисей был кроткий
человек, туго обтянутый гладкой, без единой морщинки кожей, с
вялыми движениями утопленника. Казалось, его и вправду только
что вытащили из воды.
-- Так было раньше, -- сказал он. -- Если бы и сейчас было
так, мне бы уже исполнилось восемьсот девяносто шесть лет. А
тебе?
-- Семьдесят пять, -- сказал полковник, следя взглядом за
почтовым инспектором. И вдруг увидел цирк, узнал его залатанный
шатер на палубе почтового катера среди груды пестрых тюков. На
минуту он потерял инспектора из виду, пытаясь рассмотреть
зверей между ящиками, нагроможденными на других катерах. Но
зверей не было видно.
-- Цирк, -- сказал полковник. -- Первый за последние
десять лет.
Сириец Моисей обсудил это сообщение с женой. Они
разговаривали на смеси арабского с испанским. Жена отвечала ему
из заднего помещения магазина. То, что она сказала, Моисей
сначала осмыслил сам, а потом разъяснил ее заботу полковнику:
-- Она прячет кота, полковник. А то мальчишки его украдут
и продадут в цирк.
Полковник собрался идти следом за инспектором.
-- Это не звериный цирк, -- сказал он.
-- Все равно, -- ответил сириец. -- Канатоходцы едят
котов, чтобы не переломать себе кости.
Полковник шел за инспектором мимо портовых лавчонок. На
площади его внимание привлекли громкие крики, которые
доносились с гальеры. Прохожий сказал ему что-то о петухе.
Только тогда полковник вспомнил, что на сегодня назначено
начало тренировок. И он прошел мимо почты. Минуту спустя он уже
окунулся в беспокойную обстановку гальеры. На арене стоял его
петух -- одинокий, беззащитный, с замотанными в тряпки шпорами,
явно испуганный, о чем можно было догадаться по тому, как
дрожали у него ноги. Противником был грустный петух пепельного
цвета.
Полковник бесстрастно смотрел на бой петухов. Непрерывные
яростные схватки. Клубок из перьев, ног и шей. Восторженные
крики вокруг. Отброшенный к доскам барьера, пепельный петух
кувыркался через голову и снова бросался в бой. Петух
полковника не атаковал. Он отбивал все наскоки противника и
вновь оказывался точно на своем месте. Его ноги больше не
дрожали.
Герман перепрыгнул барьер, поднял петуха полковника и
показал зрителям на трибунах. Раздались неистовые крики,
аплодисменты. Полковник подумал, что энтузиазм публики
преувеличен. Все происходящее показалось ему фарсом, в котором
сознательно, по доброй воле участвуют и петухи.
С чуть презрительным любопытством он осмотрел круглую
гальеру. Возбужденная толпа бросилась по уступам трибун на
арену. Полковник разглядывал лица, раскрасневшиеся,
возбужденные радостной надеждой. Это были уже совсем другие
люди. Новые люди города. И тут будто в каком-то озарении он
вспомнил и вновь пережил мгновения, давно уже затерявшиеся на
окраинах его памяти. И, вспомнив, перепрыгнул через барьер,
проложил себе дорогу через толпу и встретился со спокойным
взглядом Германа. Они смотрели друг на друга не мигая.
-- Добрый день, полковник.
Полковник взял у него петуха. Прошептал:
-- Добрый день. -- И больше ничего не добавил. Он ощутил
под пальцами горячую дрожь птицы и подумал, что никогда ему не
приходилось чувствовать в руках ничего более живого, чем этот
петух.
-- Вас не было дома, -- сказал Герман удивленно.
Его прервал новый взрыв оваций. Полковник смутился.
Оглушенный аплодисментами и криками, он снова, ни на кого не
глядя, протиснулся через толпу и вышел на улицу с петухом под
мышкой.
Весь город, вернее, весь простой народ вышел посмотреть,
куда это он направляется в окружении школьников. На углу
площади какой-то негр гигантского роста обернул змею вокруг шеи
и, взобравшись на стол, торговал лекарствами. Толпа людей,
возвращавшаяся из порта, остановилась послушать его зазывания.
Но, завидев полковника с петухом под мышкой, все повернулись к
нему. Никогда еще дорога домой не казалась полковнику такой
длинной. Он не жалел об этом. Десять лет город был погружен в
спячку, время для него будто остановилось. Но в эту пятницу --
еще одну пятницу без письма -- город пробудился. Полковник
вспомнил другие времена: вот он, его жена и сын сидят,
укрывшись под зонтом, на спектакле, который играют, несмотря на
сильный дождь; вот партийные руководители, тщательно
причесанные, в такт музыке обмахиваются веерами во дворе его
дома. В ушах полковника до боли явственно зазвучала дробь
барабана.
Он пересек улицу, что шла вдоль реки, и здесь тоже увидел
толпу, шумную, как во время выборов, о которых все уже давно
забыли. Толпа наблюдала за разгрузкой цирка. Когда он проходил
мимо одной из лавок, женщина крикнула оттуда что-то о петухе.
Но полковник был целиком погружен в себя: прислушивался к
далеким, почти забытым голосам, все еще звучавшим в душе,
словно отголоски недавней овации на гальере.
У дверей дома он повернулся к детям.
-- А ну-ка по домам! Не то возьму ремень.
Он запер дверь на засов и пошел прямо на кухню. Жена,
задыхаясь, вышла из спальни.
-- Они унесли его силой, -- закричала она. -- Я им
сказала, что не отдам петуха, пока я жива.
Под отчаянные вопли жены полковник привязал петуха к печи
и сменил воду в его миске.
-- А они сказали, что даже наша смерть их не остановит.
Что петух принадлежит не нам, а всему городу.
Лишь когда жена замолчала, полковник взглянул в ее
