рассказала, он даже не воспринял ее всерьез, а вот теперь
вспомнил и почему-то задумался.
Вот она, эта мистерия. Давным-давно Лизавета, теперь уже
бывшая жена Сан Саныча, рассказывала: "Нагибаюсь под низко
висящей веревкой балкона, делаю шаг в комнату, поднимаю глаза и
вздрагиваю: передо мной напряженный, сверлящий, пытающийся
проникнуть внутрь, добраться до самой моей сути взгляд. Этот
непонятный, неведомо какими силами вырывающийся на свободу из
каких-то запредельных сомнительных глубин небытия винтовочный
прицел черных глаз я вижу не впервые. Он появляется
непредсказуемо, появляется, когда его меньше всего ожидаешь,
всегда дерзкий и пугающий.
Только что на балконе все было прозаически буднично. Как
вчера, как обычно, как всегда... Палящее полуденное солнце.
Огромный город, плавающий в июньском мареве, распластавшийся у
моих ног. За нагромождением крыш и башенных кранов новостроек -
шпиль Петропавловки, призрачный силуэт загадочного Спаса на
Крови, опоры прожекторов стадиона, что на Крестовском, и в
дымке за ними наползающие друг на друга многоэтажки
Васильевского. Справа - волнами к заливу лес. Ясными вечерами,
когда горизонт парит, отсеченный от земли расплескавшимся
блюдцем тумана, над заливом - свет: то ли Кронштадт, то ли
корабли идут в Неву.
Как вчера, как обычно, как всегда... Стирка закончена
двумя рядами белья. Ныряю под веревку и... передо мной настежь
дверь в мир иной. Два глаза - сквозящий холод и
беспристрастность - взгляд карающего верховного судии, и нет
надежды, нет милости в приговоре. Два глаза - безжалостная
изучающая внимательность и неподвижность - взгляд измученного
голодом удава перед решающим броском на окаменевшую жертву. Два
глаза - две Черных Дыры, две засасывающие воронки, способные
проглотить весь Мир. Взгляд Бездны.
Меня охватывает ужас. Хочу исчезнуть, скрыться,
раствориться в воздухе... Отступать некуда... Шаг, второй,
третий... Бездна нехотя, с колебаниями, словно сомневаясь,
схлопывается. Все опять как всегда. Не вставая с места мне
виляет обрубком хвоста мой пес. Теперь это действительно -
просто мой пес. Что же это было? Что? Несколько секунд назад?
Что я видела в собачьих глазах? Неужто безумие? Мое безумие или
его?... Нет ответа.
Пес лениво встает, выгибая стриженую рыжеватую спинку
дугой, потягивается. Белые пушистые лапки, косматая голова с
большими подрагивающими мохнатыми черными ушками,
очаровательный мокрый нос и добрые карие собачьи глаза.
Преданные собачьи глаза... С громким хлопаньем проносятся мимо
балкона голуби. Вздрагиваю. Нервы шалят, что ли?
Моя загадка - пес по кличке Принц - живет с нами уже
третий месяц из своей трехлетней нелегкой собачьей жизни.
Соседи разбежались, жилье и мебель поделили, осиротевшего пса
делить не стали.
Принц. Какой же это принц - маленький пушистый шарик,
забавно подпрыгивающий на четырех тоненьких ножках.
Принц. Храбрый и безумно бесстрашный, молча бросается
навстречу собаке любого размера. От его отчаянного напора
овчарки ошалело замирают, а королевские мраморные доги
изумленно уступают дорогу. Карликовый кавказец - окрестили его
соседские пацаны, опасаясь его сурового нрава. Кажется
нелепостью сей гордый дух в столь жалкой оболочке. Как бы мне
хотелось, чтоб и мой сын был столь же независим перед сильными
мира сего... Пес - сын... Сын - пес... Странная аналогия...
Лапы мокрые, только что омытые серебристой утренней росой,
подобрал под себя, устраиваясь спать в кресле. Прогоняю.
Обиженно гнездится на половичке, сгребая последний в кучу.
Через пару минут вижу: два клубочка сладко посапывают на
кровати: наружный - сын, внутренний - пес. Удивительно похожи
два лохматых друга. Приходилось ли вам видеть собаку, которая к
тарелке с мясом подходит боязливо бочком, а при виде блина
визжит и лезет из кожи вон так, что бабушка в электричке
стыдится окружающих. "Они же не знают, что не я эту заразу
воспитывала и что вообще этот зверь не мой"... Пес - сын... Сын
- пес... Кружится в голове сопоставление.
Пес ласков и доверчив. После долгой разлуки громко и
заливисто повторяет снова и снова, как невыносимо одиноко жить
на свете в разлуке с любимыми, с нежной преданностью смотрит в
глаза, словно пытается прочитать в них обещание, что больше его
никогда ни на минуту не оставят. Оставшись один, скулит и
плачет как ребенок - вся мордочка мокрая от горя... Пес -
сын... Сын - пес...
- Позолоти ручку, брильянтовая. Все скажу тебе, красавица.
Что было - скажу, что есть - скажу, и что будет - скажу...
Спасибо, золотко мое, теперь слушай. Два сына, два сокола
ясноглазых у тебя...
- Ошиблась ты, цыганка... Не два, один...
- По судьбе - два, яхонтовая... Один восьми, другой трех
лет...
- Сыну восемь, а трехлетнего-то нет...
- Должен быть, изумрудная... Ты, поди, его еще не
знаешь...
- Что ты говоришь? Как так может быть?
- Значит, наперекор судьбе пошли... Невинную душу
загубили...
Нелепая мысль пронзает мозг... Сын - пес... Пес - сын...
Прочь, абсурд, не может этого быть... В памяти всплывает
небрежно брошенная кем-то когда-то фраза: "Душа будущего
ребенка поселяется в теле матери за три месяца до зачатия"...
Сын - пес... Пес - сын...
- Принц, несносная псина, мохнатая твоя морда, не может же
быть так, что ты - мой нерожденный сын?
Мгновенно вспыхивает в собачьих глазах, включившись,
Бездна. И сквозь волчий оскал мелких белоснежных клыков
прорывается сатанинский хохот... Кто-то безумен..."
Нависла пауза, после которой Макс спросил:
- Ты че, кореш, совсем тронулся, что ли, веришь в этот
бред воспаленного ума?
- Может быть, и не верю, но, в общем, пусть он пока
поживет у тебя. Он хороший... Знаешь, кто у нас дома первый
просыпается от будильника?
- Лизавета, поди.
- Ты че, - передразнивая Макса, с той же интонацией
ответил Драгомиров, - мы будильника не слышим. Первыми
просыпаются блохи. Они начинают завтракать, то есть кусаться,
Принц начинает чесаться, а потом идет будить меня.
- Ты че, в натуре, мне еще и блохастого притащил? -
возмутился Макс, ласково почесывая пса за ухом.
- Ты че, - парировал Сан Саныч, - блох мы повывели, в два
захода.
- Че ты грузишь? Че грузишь? Блох вывести - это тебе не
попой ежиков давить, - наставительно сказал Макс.
- Ну, в первый заход полили его какой-то гадостью из
баллончика. Мало того, что пес при этом орал и чуть ли не
кусался, все блохи с него слезли и стали по квартире шастать. С
утра встаешь, опускаешь ноги на пол - сразу дюжина блох в тебя
впивается. И с каждым шагом их количество увеличивается. Не
жизнь, а песня. Потом ошейник противоблошиный навесили и забыли
про блох.
Всю ночь напролет Сан Саныч с Максимом, веселые и
хмельные, трепались. Папиросный дым клубящимся облаком витал
над головами, пока они вспоминали прошлое, выискивая в нем
самое теплое и смешное, всего остального хватало в настоящем.
- А помнишь: "Чи брыкнусь я дрючком пропертый"... -
спрашивал Драгомиров.
- Стоп, стоп... Это будет - "Паду ли я, стрелой
пронзенный"? - подхватывал Максим.
- Да, в вольном переводе на украинский. А помнишь Генкино:
"хороните где угодно, но только не в моей могиле"... -
продолжал Сан Саныч.
- Чи брыкнусь я... Тут чуть не чибрыкнулся. Не рассказывал
еще? Дичь полная. Затеяли наши и американцы морские маневры.
Может, и не американцы, а НАТО. Пес их разберет. Россия-матушка
поскребла "по амбарам да сусекам", и наскреблось горючего,
ну-ка прикинь, на сколько кораблей? Правильно: только-только на
один. Ну, сам понимаешь, нищая держава, откуда в России нефть и
нефтепродукты? Ну, не суть. Вышел наш крейсер на учения один, а
с их стороны - целая эскадра. Те говорят: "Мы по вам сейчас с
самолета с двадцати километров учебную ракету запустим. Вы
должны ее обнаружить и уничтожить." Нам потом трепанули, что
аккурат перед этими маневрами итальянская ракета-болванка
грохнулась на американский эсминец и кого-то в лепешку
раскатала. Был большой хай...
Представь, стоит среди моря крейсер-одиночка, как пень во
чистом поле, а вокруг него полукругом - эскадра противника.
Вдруг радары засекают, что на пятнадцати километрах, это вместо
обещанных двадцати, самолет заходит на боевой разворот и от
него отделяется ракета... И все, больше ничего не видно: сигнал
исчез... "Вражеская" эскадра разом врубила шумовую завесу... Ну
что делать? Капитан, классный мужик, не растерялся, выставил
всю команду на палубе - ракету высматривать... На шести
километрах - увидели, на четырех - сбили... Потом наш крейсер
поднимает боевые флаги, то есть объявляет ВОЙНУ. Как в
стародавние времена: "Иду на Вы"... А бес этих полудурков
знает, учебная болванка летела или боевая ракета... Начинаем
готовиться к бою... Американцам уже не до смеха, уже адский
огонь припекает задницы, а грешные души того и гляди белыми
мотыльками понесутся к облакам... Кто этих чокнутых русских
знает, им-то терять нечего, вломят по дурости, потом разберись
- кто прав, кто виноват? И в этих рассуждениях они в чем-то,
конечно, правы... А крейсер уже идет полным ходом на эскадру, и
орудийные расчеты только команды ждут... Прикинь, один
одуревший, взбунтовавшийся крейсер пошел войной на целый
флот... Те флажками замахали, мол, ошибка вышла. Ну понимаешь,
этакая досадная случайность... Хамелеоны заокеанские...
Макс начал раскуривать сигарету, и Сан Саныч заметил, что
пальцы его слегка подрагивали. Чтобы отвлечь друга от тяжелых
воспоминаний, Сан Саныч плеснул водки по стаканам и спросил:
- А помнишь, как мы пили китайскую водку, настоянную на
змее?
- Ага, - ответил Макс. - Отец недавно опять в Китай
катался, привез еще бутыль. Бутыль, как бутыль, а на дне,
прикинь, лягушка дохлая. Говорит, что помогает сразу от всех
болезней. Естественно, при регулярном потреблении. Че ржешь?
Дак отец через эту бутыль столько водки пропустил, что бедное
животное совсем прозрачным стало.
- Че твой отец в Китае забыл?
- Да че, опять уникальную разработку китайцам продают.
Наверняка за бесценок. А то че их там, в Китае, чуть ли не на
руках носят? Хвастался: обеды - из тридцати блюд, экскурсии,
то-се, пятое-десятое... На Великую стену возили. Дождь пошел -
зонты купили. Дождь кончился, наши зонты пытаются вернуть, а
китайцы не берут - подарок... Вот так.
Макс разлил остатки водки и просто сказал:
- За нас, значит, и чтоб новый год был лучше старого.
Разговор вился веревочкой в сизых клубах дыма, и душа Сан
Саныча уже почти оттаяла, согретая добрыми ладонями друга.
Однако водка кончилась, и Максим отлучился до ларьков. Вся
горечь и боль последних недель нахлынула на Драгомирова с новой
силой и жизнь опять потеряла смысл...
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать.
На Васильевский остров я приду умирать.
Твой фасад темносиний я впотьмах не найду,
между выцветших линий на асфальт упаду.
И душа, неустанно поспешая во тьму,
промелькнет над мостами в петроградском дыму,
и апрельская морось, над затылком снежок,
и услышу я голос: - До свиданья, дружок...
(Иосиф Бродский )
В темноту дворов от мерцающих переливов реклам и
движущихся манекенов витрин возвращался Максим, втянув голову
