разборок набрал максимальные обороты и лишил сна старшего
лейтенанта.
А дело было так. На вверенной Перетятько заставе солдаты
прикормили лося. Приучили рогатого зверя приходить за дармовой
горбушкой хлеба. Лосю радость, а служивым развлечение. И все
было бы хорошо, если бы однажды... Не дождавшись рассвета,
разодрав в кровь ноги о звенящий весенний наст, изголодавшийся
лось решил навестить родную заставу. "Стой, кто идет?" -
Услышал он издали. Слышал он такое и раньше, однако продолжал
двигаться, шумно дробя ледовую корку уставшими ногами. "Стой,
кто идет?" - Испуганным голосом продолжал вопрошать часовой.
Лишь шумное дыхание зверя и приближающийся треск ледовой крошки
были ему ответом. А когда из плотного тумана показалось
большое, лохматое, страшное - солдат нажал на спусковой крючок.
Ну не умеют лоси отвечать на вопрос: "Стой, кто идет?" Не
умеют. Как за это с бессловесных тварей спросишь? Неужто сразу
стрелять? Однако факт нарушения границы, повлекший за собой
применение караулом табельного оружия, свершился. Доложили на
заставу, там доложили по инстанциям и закрутился маховик
проверок и разборок... Лося освежевали, мясо засолили... Так бы
и забыли о бесславно погибшем из-за своей доверчивости
животном, если бы пограничники не решили отправить кусок
грудинки на анализ в промлабораторию.
В промлаборатории в это время болталась одна проверяющая
дама из Москвы. Долгое время город подчинялся непосредственно
Москве, будто бы являясь одним из ее районов, вплоть до того,
что Москва проверяла школьные экзаменационные сочинения и
утверждала оценки (этакая Высшая Аттестационная Комиссия,
только на школьном уровне). Так вот, приехала, значит, в город
проверяющая москвичка. А в промлаборатории, кроме прочего,
занимались определением количества радиоактивных изотопов в
продуктах. Пробоотборщик мотался по городу и окрестностям,
закупал в разных местах мясо, молоко и другие всякие
употребляемые в пищу продукты, в которых затем и определялось
количество радиоактивных примесей. В этот раз, после утренних
бестолковых выстрелов на заставе, разжился пробоотборщик парной
лосятиной, приволок такой отменный здоровый кусок. Ну, как
водится, грамм сто или двести от мясного великолепия отрезали,
в вытяжной шкаф поставили, сжигать начали, это чтобы потом
обработать и определить, сколько там чего лишнего. Однако еще
немало мяса осталось - пограничники не пожадничали. Переходят
стрелки часов за полдень. Москвичка смотрит на мясо и грезится
ей сочный поджаренный кусочек с хрустящей корочкой, так что все
чаще и чаще слюнки сглатывать приходится...
Инструкция дотошно объясняет, что делать с пробой, когда
она доставлена, но совершенно умалчивает о том, что же делать с
остатками. Видимо, эта инструкция писалась в те времена, когда
черную икру еще грузили бочками и в каждой бочке по два
килограмма полагалось на утруску и усушку к радости продавцов.
Немного подумали, вспомнили о законах гостеприимства и решили:
отчего же не пожарить. Покопались в столах, раздобыли масла,
соли, луку - что где было припрятано - и пожарили здесь же, не
выходя с работы, правда, в соседнем вытяжном шкафу. Получилось
совсем то, о чем мечталось москвичке. Разделили человек этак на
пять и перекусили.
И все бы хорошо, но самый цирк начался, когда после
всяческой обработки довели пробу этой лосятины до измерения.
Батюшки святы, приборчик-то чуть ли не зашкаливает. Мясо-то
"грязное" оказалось. И где это мерзкое животное столько
радиационных отходов откопало и зачем оно, бестолковое, столько
их сожрало? Или решило смертью за свою смертью отомстить?
Доложили начальству, то сообщило по инстанции, и закрутился
очередной маховик разборок.
Люди поохали, повздыхали и разошлись было по своим рабочим
местам, но тут вдруг увидели, что москвичке совсем плохо.
Покрылась бедная дама крупными каплями пота, побелела как
погребальный саван. Вот она уже физически ощущает как
распадаются радиоактивные йод и цезий в ее желудке, как
распадается сам желудок и вот как, наконец, начинает
распадаться она сама по атомам, по молекулам, растворяясь в
воздухе. Но Господи, как хочется жить. Смертельно хочется ЖИТЬ.
- Рвотного мне, слабительного мне, - вдруг молнией
сверкает в ее полуразложившихся от страха мозгах, и несется
московская дама со всех ног по лестницам и коридорам на
тоненьких шпильках, рискуя свернуть шею, в соседний корпус к
медикам. Никто и никогда на таких шпильках и с такой скоростью
по этим коридорам больше не бегал. А наутро санитарка тетка
Нелли, прозванная за свой шумный и крикливый характер
Барбанель, убирая места общего пользования, на весь корпус
высказывалась о том, что она думает о москвичах в частности и о
Москве в целом.
Ненастным летним утром Сан Саныч подъезжал к Сороковке. У
вертушки контрольно-пропускного пункта, подстраховывая
уставшего Перетятько, тоскливо глядя в окно, дежурил
сверхсрочник. Из-под лихо сдвинутой на бок фуражки смотрели
чуть раскосые глаза, солдатиков в Зону почему-то старались
присылать из Средней Азии, наверное, чтобы после
сорокаградусной жары они на собственной шкуре в легком
солдатском обмундировании ощутили, что такое сорокаградусные
морозы. Левый глаз сверхсрочника все время как-то болезненно
щурился, и создавалось впечатление, что солдат рассматривает
всех через винтовочный прицел. И если на гражданке этот взгляд
доставлял ему много неприятностей, то на пропускном пункте
прищуривающийся, оценивающий взгляд оказался столь уместен, что
многие новобранцы даже стали копировать его.
За окном из серых, низких, брюхом цепляющихся за верхушки
деревьев, туч мерно и монотонно моросило. Из-за поворота дороги
показалось мутное пятно, которое по мере приближения приняло
очертания вишневых "жигулей". Скрипнули тормоза, машину
протащило юзом по мокрому асфальту. Дверца со щелчком
распахнулась, и наружу выкарабкалась нескладная долговязая
фигура, причем обе ноги в добротных ботинках попали точнехонько
в самую середину лужи.
- Ах, черт, кто же так останавливает? - Раздалось
незлобивое ворчание.
- Неужто попал? Извини, старик, совсем забыл, что ты
всегда попадаешь.
- Да ладно уж...
Тщательно выбирая место для ног, человек не торопясь
выбрался из лужи. "Истинный журавль," - всматриваясь в
неудачника, усмехнулся сверхсрочник. "Журавль" оглянулся на
лужу и на машину: "Действительно, мог бы и обойти, и как это
меня угораздило? Ну да видно, если уж не везет, то не везет во
всем." В предательски хлюпающих ботинках он двинулся к
проходной. Полы его длинного незастегнутого пальто беспомощно
болтались, а длинные тонкие пальцы нащупывали документы в
хлопающей о бедро сумке. Отрешенный взгляд был направлен в
задумчивую даль, и было видно, что все мысли Сан Саныча, а это
был именно он, витают где-то там в неземных пределах.
Отличительной чертой Сан Саныча было то, что он
существовал как бы сразу в двух мирах. Его земная, материальная
часть безусловно находилась в обычном, нормальном, земном мире,
в то время как его душа или какая-нибудь иная субстанция,
определяющая сущность человека, в виде бесприютного пилигрима
достигала немыслимых высот или забиралась в бездонные глубины в
поисках чего-то такого, только ей и понятного. Вот вроде бы
сидит человек за праздничным столом в компании родственников, а
внимательнее присмотришься - человека-то и нет. То есть
несомненно, Сан Саныч сидит, и ест и пьет, и даже отвечает на
вопросы, как правило, с запаздыванием и невпопад. Кажется, что
вопрос, достигнув его ушей, затем совершает какой-то
долгий-долгий путь до того блуждающего во вселенских мыслях
пилигрима, который и ответит-то только затем, чтобы его
оставили в покое, а не отвлекали ерундой по пустякам. Если
проявить настойчивость, то можно попробовать собрать Сан Саныча
по кускам, то есть заставить пилигрима вернуться к праздничному
столу, но, как правило, долго удержать его в таком состоянии не
удается. Складывалось впечатление, что у Сан Саныча мозг живет
своей особой, не поддающейся контролю извне жизнью. Порой
друзья заставали Сан Саныча за странным занятием: он мысленно
разговаривал сам с собой и при этом едва заметно
жестикулировал. На легкое подтрунивание Драгомиров отвечал
старой шуткой, что, мол, всегда приятно поговорить с умным
человеком. Мозг Сан Саныча работал днем и ночью вне зависимости
от наличия или отсутствия мирских дел. Аналогично компьютеру он
брался просчитывать задачи, правда, не численные, а научные или
жизненные, и дальнейшего вмешательства человека практически уже
не требовалось. Если Сан Санычу удавалось заинтересоваться тем
или иным вопросом, то можно было быть уверенным, что через
определенное время странствующий в море идей пилигрим
подготовит нужное решение или сообщит о том, что для получения
результата данных явно недостаточно. Самое смешное, что
пилигриму было совершенно безразлично, на какой вопрос искать
ответ. Очередная загадка могла относиться к чему угодно, то ли
к проблеме зависания арочных протуберанцев в солнечной короне,
то ли к вопросу взаимоотношений в рабочем клубке друзей и
серпентарии единомышленников, то ли к работе итальянского
кофеварочного автомата в условиях российской инфляции... А то
бывает же такое: в самый разгар инфляции поставили на
железнодорожном вокзале автомат, наливающий чай, кофе и
капуччино при опускании монеты. Но мы же не в Италии живем. На
какую монету его можно запрограммировать, если российский
монетный двор не успевает штамповать деньги с той скоростью, с
которой они обесцениваются? Эта загадка решилась сама, когда
Сан Саныч подошел поближе к иностранному автомату. Оказалось,
что не надо запихивать монеты в щель, чтобы получить желаемую
чашечку. Рядом с этим импортным детищем прогресса стояла баба в
платке, которая принимала деньги и после этого сама нажимала
нужную кнопку. Ну что тут после этого скажешь... Итак, Сан
Саныч, как типичный ученый, умудрялся существовать сразу в двух
мирах, поэтому, как правило, по земле ходил некий биоробот,
автоматически стереотипно реагирующий на все земное. Основная
же, главная часть Сан Саныча болталась где-то там, в неведомой
дали.
Вдаль по склону холма вдоль вспаханной полосы, обнесенной
стеной колючей проволоки, в серую плотную пелену тумана уходит
пограничный наряд. Сгорбленные силуэты в мокрых, лоснящихся от
влаги плащ-палатках медленно петляют по тропинке между валунов,
сереют и таяют в мутной хляби. Нервный свист стоящего на
разъезде поезда перекликается с ленивым перебрехиванием собак.
Не ко времени разбуженный старший лейтенант рассерженно
вглядывается воспаленными глазами в тоненькие трепещущие в его
грубых руках бумажки, выискивая нужную фамилию.
- Дра, Дра, Дра, Драго, Драгонравов, - беззвучно шевелятся
губы, подобные двум ленивым гусеницам. Вдруг тень сомнения
мелькает в его воспаленном мозгу и мутный взгляд упирается в
раскрытый паспорт: - Тьфу ты, напасть... Драгомиров Александр
Александрович. Чтоб тебе пусто было... - Непонятно к кому
адресуясь, выругался он сквозь зубы. - Драго, Драго,
Драгомиров... - и бумажки опять беспомощно затрепыхались в
непослушных пальцах.
Сан Саныч покорно ждал решения своей участи, стоя у
вертушки под неусыпным прицельным наблюдением сверхсрочника,
