Дон продолжил:
- На это место родственники тех, кто служит в Югославии
или в других горячих точках планеты, приносят и зажигают свечи.
Существует поверье: пока горит свеча - солдат неуязвим.
Действительно, у глухой каменной стены стояло множество
зажженных свечей. Сан Санычу подумалось: "Неужели так много
ребят из городка, затерянного в аризонской пустыне, могут
служить где-то на другом полушарии Земли." Горящие свечи
внушали уважение, хоть в цепи логических умозаключений Сан
Саныча и не хватало звена между убийством мексиканца и службой
в Югославии. Потом в мозгах Сан Саныча прорезался Некто:
"Зачем? Ты подумай. Зачем Америке это надо? Что они делают в
Европе? Чего они хотят в Ираке? Зачем Америка опутала своими
воинственными вооруженными до зубов щупальцами весь мир? Зреет
новый диктатор? Новый жандарм Европы? Дон утверждает, что
Америка чеченской войны бы не допустила, что в Америке сильно
общественное мнение, что люди бы вышли с протестами на улицы.
Но мы проходили политику одурачивания масс. Человеку
свойственно верить. Его легко обмануть, запутать, подменить
одно другим. Даже создавая смертоносное оружие, тысячи и тысячи
людей в обеих странах просто честно выполняли свой долг. Они
добросовестно работали на вверенных им участках во имя мира
на Земле. В результате создали столько ядерных боезарядов,
что Землю можно превратить в зараженную пустыню. Однако если
после американских бомбовых ударов на пораженной территории еще
возможна будет жизнь, то там, куда попадут российские снаряды,
жить уже не придется никогда." Сан Санычу подумалось,
что, наверное, в Америке уже начала проводиться эта политика
одурачивания масс, иначе чем объяснить тот факт, что более
половины населения выступает за нанесение бомбового удара по
Ираку. Вопросы, вопросы, вопросы... и нет ответа.
Глава 5
Без трех минут - бал восковых фигур.
Без четверти - смерть.
С семи драных шкур - шерсти клок.
Как хочется жить! Не меньше, чем петь.
Свяжи мою нить в узелок...
Мы - выродки крыс. Мы - пасынки птиц.
И каждый на треть - патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.
(Александр Башлачев )
Россия и Америка - разные страны, разные миры, разные
ценности. В Канзасском университете есть скульптура - упавший
Икар. Икар, поднявшийся к Солнцу и опаливший крылья, здесь,
перед американским Центром космической технологии, служит
напоминанием живущим - опасайтесь залетать слишком высоко. А
там, с другой стороны такого маленького и хрупкого земного
шарика, в Сороковке, над городом, заплатившим тысячами жизней
за создание российского атомного щита, поставлен Данко,
вырвавший из груди свое сердце и поднявший его, пылающее, над
головой, чтобы осветить дорогу людям. Предостережение и
жертвенность. Америка: "Берегите жизнь, она наивысшая
ценность!" И контрастом Россия: "Нет ничего прекрасней -
умереть во имя жизни других".
Вернемся, однако, в то загадочное лето в Сороковке - к
скупым строчкам дневника странного человека:
"Сентябрь 1957 года.
Возмездие приходит внезапно. Возмездие приходит нежданно.
Но почему у него образ прекрасной женщины? Долгое время в моей
жизни я не думал, а делал. Все было однозначно. Приказано
делать - значит, надо сделать любой ценой. Неоднозначность
появилась после смерти Сталина. Именно тогда то, что я считал
добром, назвали злом, а то, что я считал работой, назвали
преступлением. Именно тогда все стало с ног на голову.
Заклеймили позором Сталина, расстреляли Берию, но продолжали
петь дифирамбы Ленину. Как будто не он приказал вырезать
богатое казачество? Как будто не при нем эшелонами вывозил
золото из России для победы мирового пролетариата? То было
оправданно, а это - нет? Нас рассудит история. Она еще покажет,
кто прав, кто виноват. Мы созидали, а не разворовывали.
На излете жизни я влюбился. Возмездие пришло в виде
очаровательной женщины. Должно быть в мире равновесие: кому от
природы достался ум, кому красота. А здесь природа ошиблась.
Эта женщина получила всего за троих. Таких больше не
существует. Я впервые в жизни полюбил - и я отвергнут. Впервые
в жизни я готов отдать женщине все. Я готов стоять на коленях,
готов проползти на четвереньках проспект Берии во всю длину, я
готов даже луну с небес достать, а в ответ лишь вежливое
презрение. Возмездие пришло. Я задумался, я мысленно просмотрел
всю свою жизнь. Всю, шаг за шагом. Я посмотрел на мою жизнь ее
глазами и ужаснулся, сколько же в моей жизни было зла. Только
сейчас я понял это. Порой мне кажется, что я сошел с ума. Когда
человек, уже почти пройдя свой путь, вдруг оборачивается назад
и смотрит назад чужими глазами, глазами других людей, он может
увидеть такое, что сходит с ума, как Ленин, или у него едет
крыша, как у Сталина. Меня начали мучить кошмары и бессонница.
Кошмары наяву. Вечером с нелепым колокольным звоном - в городе
нет церквей - ко мне является привидение. Оно заставляет меня
переживать свою жизнь вновь и вновь, проходясь по самым жутким
ее страницам..."
Сан Саныч представил, что как только солнце склоняется к
горизонту под набатный звон взорванных в тридцатых годах
церквей, из воздуха синтезируется забинтованный. Сан Саныч
видит укор в бездонном мраке его умных глаз и сардоническую
усмешку в черном провале рта.
"Итак, 1949 год... Наконец, преодолев все и вся,
получен первый кусок плутония. Вещества, себестоимость которого
оказалась в миллионы раз дороже золота. Ядерный принц продолжал
развлекаться. Первые куски плутония, как и осадок в растворе,
продолжали взрываться, вернее, не взрываться, а самопроизвольно
разлетаться на куски. Лежит образец на столе, остывает. Вокруг
люди смотрят на него. Вдруг ни с того ни с сего - хлопок и
куски со свистом во все стороны. Люди в ужасе - и на колени на
пол. Все, от лаборанток до академиков, ползают на четвереньках
- собирают осколки. В миллионы раз дороже золота...
Складывалось ощущение, что существует некая сила, разрушающая
целое, не допускающая слияния взрывоопасной материи. Сила,
пытающаяся предотвратить то, что уже невозможно предотвратить.
После пуска реактора прошло всего лишь несколько долгих
месяцев до первого испытания на семипалатинском полигоне.
Именно тогда начали рваться первые советские атомные бомбы.
Именно тогда явился миру Ядерный принц..."
Перед Сан Санычем видением мелькнуло застывшее напряженное
лицо Сталина. И вот, наконец-то: "ЖАХ!" - вспышка и атомный
гриб над семипалатинским полигоном. Знай наших, бойся наших. И
"ЖАХ!" - взрыв резонансом по всему земному шару, по странам
ближним и удаленным, и замаячил призрак над Европой, Азией,
Африкой, Америкой - "русские идут!" И понеслась, закружила
призрачная ядерная метель. И липкий страх пополз по Земле. Мы
их или они нас? И поднялась во весь рост над тенью страха
холодная война, несущая раздоры и ненависть, требующая все
новых и новых жертв. Однако еще более страшное ЖАХ - и судорога
по коже матери-Земли, усиливающимся эхом по нутру, и спазм, и
метастазы. И отторжение или рождение того, чему еще и
определения нет в языке, этого фантастического монстра, плода
воспаленного человеческого разума... Ядерного Принца...
"А город жил своей жизнью. Каждый день утром и вечером по
его улицам под конвоем, в сопровождении натасканных лагерных
овчарок, двигались колонны заключенных на строительство жилья.
Строили проспект Берии. Возникла этакая зона в Зоне - столбы
колючей проволоки и охранные вышки располагалась вдоль всего
предполагаемого проспекта... Умышленно поддерживались слухи о
том, что в городе могут находиться шпионы. Под запретом были
демонстрации в дни революционных праздников. Даже если бы в
город проник вражеский разведчик, он не смог бы по числу
демонстрантов узнать численность работающих на объектах. Раз
демонстраций нет, то и демонстрантов нет. Все гениально просто.
Однако были и сюрпризы.
Среди заключенных свирепствовал туберкулез. Медики
настаивали на лечении туберкулезных больных вне зоны, в более
подходящих условиях. Но есть приказ - из Зоны никого не
выпускать. Приказ должен выполняться неукоснительно. Не удается
вылечить - дорога известна, путь на кладбище всегда открыт.
Однако медики взроптали. Из госпиталя под черным флагом к
Каслинскому КП вышла демонстрация..."
Сан Санычу показалось в этом нечто символическое - в
ядерном городе первая демонстрация прошла под черным флагом
смерти... Это потом жители города и он с родителями, веселые и
счастливые, два раза в году будут шествовать по проспекту
Сталина-Ленина мимо чугунноголового гения с транспарантами
"Миру-мир!" и "Нет войне!" И всеобщее ликование будет вокруг. И
красный флажок и воздушный шарик будут в детской руке. Все это
будет позже...
"Начало пятидесятых. Жесткие условия почти полной
изоляции от Большой земли. Просматривалась вся выходящая из
Зоны корреспонденция, отсутствовало право выезда. Окруженные
колючей проволокой и дулами автоматов, люди продолжали жить.
Игрались свадьбы, рождались дети. Создавались детские сады и
школы. Даже открыли первый театр. Город разрастался. В
магазинах многого не хватало. Заботливые родители с Большой
земли присылали детям даже подушки, изумляясь при этом: "Вот
так инженера'". Умельцы сами мастерили детские кроватки из
подручного материала. Потом при входе в комнату счетчик
захлебывался и зашкаливал - трубы у кроватки с завода, разве
что только не светятся. А в кроватке - спящий младенец. Ему
недолго мучиться на этом свете.
На объекте тем временем творился чудовищный бред. Была
запущена гигантская "мясорубка". Все крутилось, как в кошмарном
сне. Подобных аналогов, я думаю, не знает история. Даже на
урановых рудниках смертники были в лучших условиях, чем эти
молодые ребята, угодившие сюда сразу после армии. Они и
освоиться-то толком на работе не успевали, как попадали в
клинику Института биофизики. Однако долго и там не
задерживались. Дорога была исхоженной и наезженной - прямиком
на стремительно растущее, распухающее кладбище. Официальная
норма облучения составляла 30 бэр в год. В случае аварии
допускалось 25 бэр за 15 минут. Я ежеквартально получал сводки
по количеству только зарегистрированных переоблучившихся. В
некоторые кварталы эта цифра превышала восемь с половиной тысяч
человек. Я докладывал обо всем Берии, а тот ответил дословно
так: "Если эти облучатся, пришлют других. Людей у нас
хватит..."
Я помню войну. Видел смерть совсем рядом. А в Сороковке я
столкнулся с ужасом, который не имеет ни названия, ни смысла. В
этом городе на этих самых плутониевых заводах, где ковался щит
от коварного агрессора, произошло нечто гораздо более значимое
и катастрофичное. Человек потерял контроль над природой. Или,
говоря иначе, природа вышла из повиновения. Тот, кто будет
читать эти строки, может считать меня безумным. Пусть.
Возможно, я сам испугался своего безумия. Дай-то Бог, чтобы это
было просто безумием... Мое безумие меняло формы и смысл,
словно кто-то или что-то пыталось достучаться до моего
рассудка...
Я не берусь сказать, с какого времени этот, созданный
человеком, или скорее всего не созданный, а освобожденный волей
