есть что-то из ряда вон выходящее. Единственный, кто не может этим
похвастаться,- это труп.
- Ну-ну, что это вы...- пролепетала она.
x x x
Когда капитан после восхода солнца подошел к ним, Мэри только что дала
согласие на брак с Уэйтом. Он ее все-таки уломал. Он молил ее об этом, точно
жаждущий о глотке воды, так что в конце концов она решила уступить. Если ему
так позарез необходима была помолвка с нею, а это было все, чем она могла
его одарить, то она сочла за благо дать ему желаемое.
Однако она вовсе не собиралась сразу принимать всерьез свое обещание -
если собиралась вообще. Ей, разумеется, нравилось все, что он о себе
рассказал. Узнав во время их ночных разговоров, что она энтузиаст лыжных
походов, он с умилением сказал, что сроду не чувствовал себя счастливее, чем
катаясь на лыжах, когда вокруг чистый, нетронутый снег и величественная
тишина скованных морозом озер и лесов. На самом деле ему никогда не
приходилось вставать на лыжи, но одной из его жертв была вдова владельца
лыжной базы, расположенной в Белых горах, в Нью-Гэмпшире. Он начал
обхаживать ее весной и бросил, обобрав до нитки, еще до того, как зеленые
листья стали оранжевыми, желтыми, красными и коричневыми.
Мэри обручилась не с реальным мужчиной. Женихом ее был некий
собирательный образ, стилизация.
Впрочем, неважно, с кем она обручилась, уверял ее большой мозг,
поскольку они все равно не смогут пожениться до прибытия на Бальтру, а там
Уилларда Флемминга, если он к тому моменту еще будет жив, немедленно
госпитализируют для интенсивного лечения. Так что у нее, решила она, есть
еще масса времени на то, чтобы брак расторгнуть.
Поэтому она не восприняла всерьез слова Уэйта, с которыми он обратился
к подошедшему капитану:
- У меня есть замечательная новость. Миссис Каплан согласилась стать
моей женой. Я счастливейший человек в мире!
И тут судьба сыграла с Мэри шутку почти столь же мгновенную и
неумолимую, как мое обезглавление на верфи в МальмЛ:
- Вам повезло. Как капитан этого судна, находящегося в международных
водах, я официально уполномочен сочетать вас браком,- отозвался капитан и
начал церемонию.- Дорогие мои, мы собрались здесь перед лицом Господа,
чтобы...
Две минуты спустя он провозгласил "Уилларда Флемминга и Мэри Каплан"
мужем и женой.
5
Ибо сказано "Мандараксом":
Клятвы - не более чем слова, а слова - не более чем ветер.
Сэмюэль Батлср (1612-1680)
Мэри Хепберн на Санта Росалии заучила наизусть как эту цитату
"Мандаракса", так и сотни других. Однако с течением лет она стала относиться
к своему браку с "Уиллардом Флеммингом" все серьезнее - несмотря на то, что
ее второй муж умер с улыбкой на устах через каких-нибудь пару минут после
того, как капитан провозгласил их мужем и женой. Будучи уже древней
старухой, согбенной и беззубой, она как-то сказала пушистой Акико: "Я
благодарю Бога за то, что он послал мне двух прекрасных мужчин". Она имела в
виду Роя и "Уилларда Флемминга". Кроме того, она таким образом хотела
сказать, что невысоко ставит капитана, который к тому времени тоже был
древним стариком, отцом и дедом всех родившихся на острове - за исключением
Акико.
x x x
Акико была единственной среди молодого поколения колонистов, кто любил
слушать рассказы из прежней, материковой жизни, в особенности о любви. и
Мэри вынуждена была извиняться перед ней, что не много может поведать ей
любовных историй от собственного лица. Однако ее родители действительно
очень любили друг друга, говорила она,- и Акико с наслаждением слушала
рассказ о том, как отец и мать Мэри целовались и обнимались до своего
последнего дня.
Мэри смешила Акико до слез рассказом о нелепом романе, если можно его
так назвать, который был у нее со, вдовцом по имени Роберт Войцеховиц,
возглавлявшим отделение английского языка в илиумской средней школе - покуда
школу не закрыли. Он был единственный мужчина, не считая Роя и "Уилларда
Флемминга", который когда-либо просил ее руки.
История же была такова:
Роберт Войцеховиц начал названивать ей и просить о встрече всего две
недели спустя после похорон Роя. Она отвергла его, дав понять, что ей рано
пока помышлять о новом спутнике жизни.
Она делала все возможное, чтобы отбить у того охоту к возобновлению
ухаживаний, но, несмотря на это, он как-то днем зашел ее проведать - вопреки
всем ее уговорам, что ей очень нужно побыть одной. Он подкатил к ее дому,
когда она подстригала газон, попросил выключить газонокосилку и сделал ей
предложение, выпалив его скороговоркой.
Мэри описывала Акико его машину - и та покатывалась со смеху, хотя ей
за всю свою жизнь не суждено было увидеть ни одного автомобиля. Роберт
Войцеховиц ездил на "ягуаре", который некогда смотрелся очень красиво, но к
тому времени был уже весь в проплешинах и вмятинах с водительской стороны.
Машина эта была прощальным даром его жены. Звали ее Дорис - имя, которое
Акико затем даст одной из своих пушистых дочек, под влиянием всего одной
рассказанной Мэри истории.
Дорис Войцеховиц получила в наследство немного денег и купила мужу
"ягуар" в благодарность за то, что тот был ей таким хорошим супругом. У них
был взрослый сын, Джозеф - остолоп, который искорежил роскошный "ягуар",
покуда мать его еще была жива. Джозефа отправили в тюрьму "за вождение
транспортного средства в состоянии алкогольного опьянения". И тут не
обошлось без нашего старого приятеля, от которого усыхают мозги: алкоголя.
Роберт сделал ей предложение посреди единственного свежеподстриженного
газона на всю округу. Остальные успели прийти в полную запущенность,
поскольку все остальные жители разъехались кто куда. и все то время, что
Войцеховиц излагал свое предложение, и х непрерывно, пытаясь казаться
свирепым, облаивал большой золотистый ретривер. Это был Дональд, тот самый
пес, который был таким утешением Рою в последние месяцы его жизни. Даже у
собак в ту эпоху были имена. Дональд был псом. Роберт - человеком. Дональд
был безобидный пес. Он отродясь никого не кусал. Все, чего он хотел,- это
чтобы кто-нибудь швырнул подальше палку и он бы принес ее назад, чтобы
кто-нибудь кинул ее вновь и чтобы он ее вновь принес, и так далее, до
бесконечности. Дональд был не слишком умственно одаренным существом - мягко
говоря. Ему явно не дано было написать бетховенскую Девятую симфонию. Во сне
Дональд часто скулил, и его задние лапы вздрагивали. Ему снилось, что он
бегает за палками.
Роберт боялся собак, поскольку, когда ему было пять лет, на них с
матерью напал доберман-пинчер. Он чувствовал себя в их присутствии
нормально, если поблизости находился кто-то, кого собаки слушались. Но
стоило ему оказаться с собакой один на один, какой бы величины она ни была,
как его прошибал пот и охватывала дрожь, а волосы вставали дыбом. Так что он
тщательно избегал подобных ситуаций.
На беду, его брачное предложение явилось для Мэри Хепберн такой
неожиданностью, что она разразилась слезами - чего ныне ни с кем не
происходит. Она была так смущена и выбита из колеи, что путанно извинилась
перед Робертом и убежала в дом. Она не хотела быть ничьей женой, кроме Роя.
Пусть Рой умер - она все равно не желала замуж ни за кого другого.
Роберт же между тем остался на газоне перед домом один на один с
Дональдом.
Будь у Роберта его большие мозги в порядке, он бы спокойно направился к
своей машине, презрительно велев Дональду закрыть пасть и убираться в дом
вслед за хозяйкой. Но вместо этого он повернулся и кинулся бежать. Причем
мозг его был столь ущербен, что заставил его пробежать мимо машины, через
улицу - где, преследуемый Дональдом, он влез на яблоню перед заброшенным
домом, прежние обитатели которого отправились на Аляску.
Дональд же уселся под деревом и принялся на него лаять.
Роберт провисел так целый час, боясь спуститься, покуда Мэри,
заинтересовавшись, отчего это Дональд так долго брешет без умолку, не вышла
посмотреть и не вызволила своего незадачливого ухажера.
Роберта, когда тот спустился, просто мутило от страха и отвращения к
самому себе. и тут же действительно вывернуло наизнанку. После чего, стоя с
запачканными ботинками и брюками, он в отчаянии прорычал: "Я не мужчина.
Просто-напросто не мужчина. Я больше никогда вас не стану беспокоить. и
вообще не побеспокою ни одну женщину".
А пересказал я здесь этот случай оттого, что к подобному же
самоуничтожительному мнению о своих достоинствах предстояло прийти и
капитану Адольфу фон Кляйсту после того, как, взбивая океанскую воду винтами
своего корабля, он, по истечении пяти дней и ночей, так и не сумел отыскать
хоть какой-нибудь остров.
x x x
Он слишком отклонился к северу - даже больше чем слишком. То есть всех
_нас_ занесло слишком далеко на север - даже больше чем слишком. Голод мне,
разумеется, не грозил - как и Джеймсу Уэйту, который лежал, окаменев,
замороженный, в холодильнике для мяса, в камбузе. Камбуз, хотя там и были
вывернуты все лампочки, а иллюминаторов не имелось, все же можно было
осветить с помощью адского мерцания электронагревателей в его духовках и
плитах.
И водоснабжение тоже работало исправно. в кранах повсюду было
предостаточно воды, и горячей, и холодной.
Так что жаждой никто не мучился, однако голод все пассажиры испытывали
зверский. Казах, собака Селены, куда-то исчезла. Я не поставил перед ее
именем звездочки, так как к этому времени собаки уже не было в живых.
Малышки канка-боно выкрали ее, пока Селена спала, задушили голыми руками,
ободрали и разделали, пользуясь в качестве орудий лишь собственными зубами и
ногтями. После чего зажарили ее мясо в электропечи. О том, что они учинили,
еще никто не знал.
Собака уже все равно жила за счет ресурсов собственного организма. К
тому моменту, как они умертвили ее, она представляла собой одни кожу да
кости.
Но доживи она даже до Санта Росалии - у нее не было бы впереди
сколь-нибудь значительного будущего, даже случись ей там, что мало вероятно,
встретить кобеля. Ведь она подверглась стерилизации. Единственное, что было
бы в ее силах, чтобы пережить самое себя,- это остаться в сознании маленькой
Акико, которой вскоре предстояло родиться, воспоминанием о собаке. При самом
благополучном стечении обстоятельств Казах могла бы дожить до рождения на
острове других детей, чтобы те играли с ней, видели, как он а машет хвостом,
и так далее. Лая ее им бы запомнить все равно не удалось, поскольку Казах
никогда не лаяла.
6
Чтобы никто не растрогался до слез, я теперь говорю о безвременной
гибели Казаха: "Что ж, она бы все равно не написала бетховенскую Девятую
симфонию".
То же самое я говорю и о смерти Джеймса Уэйта:
"Что ж, ему все равно не дано было написать бетховенскую Девятую
симфонию".
Этот извращенный довод, призванный доказать, как мало нам дано
совершить за свою жизнь - какова бы ни была ее продолжительность,- изобретен
не мною. Впервые я услышал этот довод по-шведски на одних похоронах, где мне
довелось присутствовать еще при жизни. На той церемонии провожали в
последний путь тупого и не пользовавшегося ничьей симпатией мастера с
судоверфи, по имени Пер Олаф Розенквист. Он умер совсем юным - или, точнее,
в возрасте, считавшемся юным в ту эру,- от наследственного порока сердца,
как и Джеймс Уэит. Я пошел на похороны со своим приятелем, сварщиком
