была бы эпитафия для Билли Пилигрима. И для меня тоже.
- А ты расскажешь о войне, если я тебя попрошу?- сказала Валенсия. В
крохотной ячейке ее огромного тела уже собирался материал для создания
"зеленого берета".
- Будет похоже на сон,- сказал Билли.- А чужие сны обычно слушать не
очень интересно.
- Я слышала, как ты рассказывал папе, как немцы кого-то расстреляли,-
сказала Валенсия. Она говорила о расстреле бедного старого Эдгара Дарби.
- Угу.
- И тебе пришлось его хоронить?
- Да.
- А он видел вас с лопатами перед тем, как его расстреляли?
- Да.
- А он что-нибудь сказал?
- Нет.
- Он боялся?
- Нет, они его чем-то напоили. Глаза у него как-то остекленели.
- А они прилепили к нему мишень?
- Да, кусок бумаги,- сказал Билли. Он встал с постели, сказал "извини,
пожалуйста" и пошел в темную уборную помочиться. Нащупывая выключатель, он
почувствовал шероховатую стенку и понял, что пропутешествовал обратно, в
1944 год, и снова очутился в лагерном лазарете.
Свеча в лазарете потухла. Бедный старый Эдгар Дарби уснул на соседней
койке. Билли встал с койки, шаря в темноте по стенке, чтобы найти выход,
потому что ему ужасно нужно было в уборную.
Он вдруг нащупал дверь, она открылась, и он, шатаясь, вышел в лагерную
ночь. Билли обалдел от морфия и путешествий во времени. Он помочился у
колючей проволоки, и она впилась в него десятками колючек. Билли пытался
выпутаться, но колючки не отпускали его. По-дурацки приплясывая, Билли без
толку вертелся у проволоки, дергая ее во все стороны.
Русский солдат, тоже вышедший ночью оправиться, увидел по ту сторону
проволоки дергающегося Билли. Он подошел к этому странному пугалу,
попробовал ласково заговорить с ним, спросить, из какой оно страны. Но
пугало не обращало внимания и только прыгало у проволоки. И русский солдат
выпростал колючки одну за другой, и пугало запрыгало куда-то во тьму, не
поблагодарив ни единым словом.
А русский помахал ему вслед рукой и крикнул по-русски:
- Счастливо!
Билли снова расстегнул штаны и в темноте лагерной ночи стал без конца
орошать землю. Потом застегнулся как попало и стал соображать, откуда же он
вышел и куда ему сейчас идти?
Где-то в темноте раздавались горькие стоны. Не зная, что делать, Билли
прошаркал в том направлении. Он подумал: какая трагедия заставляет стольких
людей так громко стонать где-то на дворе?
Сам того не зная. Билли подходил к задней стенке нужника. Нужник
состоял из перекладины с двенадцатью ведрами под ней. С трех сторон
перекладина была закрыта стенками из обломков фанеры и расплющенных
консервных банок. Открытая сторона выходила на черную, обшитую толем стенку
барака, где был устроен банкет.
Билли пошел вдоль стенки и дошел до того места, где на черном толе было
только что написано объявление. Краска была еще свежая - та самая розовая
краска, которой были расписаны декорации к "Золушке". Билли с таким трудом
разбирался в окружающем, что ему показалось, будто бы слова висели в
воздухе, словно нарисованные на прозрачном занавесе. И еще на занавесе были
какие-то очень хорошенькие серебряные кружочки. На самом деле это были
гвозди, которыми толь был прибит к стенке барака. Билли никак не мог себе
представить, каким образом занавес держался ни на чем, и он решил, что и
волшебный занавес, и театральные стены были частью какой-то религиозной
церемонии, о которой он никогда не слыхал.
Вот что было написано на объявлении:
ПРОСЬБА
СОБЛЮДАТЬ ЧИСТОТУ
И НЕ ОСТАВЛЯТЬ
ПОСЛЕ СЕБЯ БЕСПОРЯДКА
Вилли заглянул в нужник. Стоны шли именно оттуда. Все места были заняты
американцами. Пышная встреча превратила их желудки в вулканы. Все ведра были
переполнены или опрокинуты.
Один из американцев поближе к Билли простонал, что из него вылетели все
внутренности, кроме мозгов. Через миг он простонал:
- Ох, и они выходят, и они.
"Они" были его мозги.
Это был я. Лично я. Автор этой книги.
Шатаясь, Билли выбрался из этого ада. Он прошел мимо трех англичан,
издали глядевших на этот экскрементальный фестиваль. Они окаменели от
омерзения.
- Застегнитесь как следует,- сказал один из них, когда Билли проходил
мимо.
И Билли застегнул брюки. Он случайно нашел вход в больничный барак.
Войдя в дверь, он снова очутился в свадебном путешествии и возвращался из
ванной комнаты в постель к своей жене.
- Мне без тебя скучно,- сказала Валенсия.
- А мне без тебя,- сказал Билли.
Билли и Валенсия уснули, примостившись друг к другу, как ложки, и Билли
пропутешествовал во времени назад, в 1944 год, в ту поездку, когда он уехал
с маневров в Южной Каролине на похороны отца в Илиум. Он еще не участвовал в
войне в Европе. Это было еще в те времена, когда ходили паровозы.
Билли приходилось много раз пересаживаться с поезда на поезд. Шли
поезда ужасно медленно. В вагонах воняло угольным дымом, и пайковым табаком,
и газами людей, сидевших на военных пайках. Металлические диваны были обиты
колючей материей, и Билли никак не мог выспаться. Перед самым Илиумом, когда
ехать оставалось часа три, он вдруг крепко заснул, раскинув ноги, у входа в
вагон-ресторан.
Проводник разбудил его, когда поезд пришел в Илиум. Билли вышел,
пошатываясь под тяжестью вещевого мешка, и очутился на платформе рядом с
проводником, стараясь стряхнуть сон.
- Что, выспался?- спросил проводник.
- Да,- сказал Билли.
- Ну, братец,- сказал проводник,- видно было, что тебе снилось...
В три часа ночи в больничный барак, где лежал Билли, двое дюжих
англичан внесли нового пациента. Он был крошечного роста.
Это был Поль Лаззаро, прыщавый вор из города Цицеро, штат Иллинойс. Его
поймали, когда он воровал сигареты из-под подушки у одного англичанина.
Англичанин со сна сломал Лаззаро правую руку и едва не вышиб из него дух.
Этот самый англичанин и помогал нести его. Он был огненно- рыжий,
совершенно безбровый. В оперетте он играл Голубую Фею - крестную Золушки.
Сейчас он одной рукой поддерживал Лаззаро с одного конца, а другой закрывал
двери.
- Весу в нем, как в цыпленке,- сказал он.
Англичанин, державший Лаззаро за ноги, был тот самый полковник, который
сделал Билли укол морфия.
Голубая Фея был ужасно смущен, хотя и очень зол.
- Если бы я знал, что дерусь с цыпленком, я бил бы полегче,- сказал он.
- Угу.
Голубая Фея не стал скрывать свое отвращение к американцам.
- Слабые, вонючие, себя жалеют - ну просто сопливое, грязное, гнусное
ворье,- сказал он.- Куда хуже этих русских, черт подери.
- Да, погань порядочная,- согласился полковник.
Тут вошел немецкий майор. Он считал англичан своими лучшими друзьями.
Почти ежедневно он заходил к ним. играл с ними во всякие игры, читал им
лекции по истории Германии, играл у них на рояле, учил их говорить
по-немецки. Он часто говорил им, что, если бы не их высокоцивилизованное
общество, он давно сошел бы с ума. По-английски он говорил блестяще.
Он очень извинялся, что пришлось англичанам навязать американских
рядовых. Он обещал, что больше двух-трех дней им не придется терпеть такое
неудобство и что американцев скоро отправят в Дрезден на принудительные
работы. У него с собой была монография, выпущенная Всегерманским
объединением служителей мест заключения. Это был доклад о поведении
американских рядовых, попавших в плен в Германии. Автор книги, бывший
американец, занимал видное место в германском министерстве пропаганды. Звали
его Говард У. Кэмбл-младший. Впоследствии он повесился в тюремной камере,
ожидая суда как военный преступник.
Такие дела.
Пока английский полковник вправлял руку Лаззаро и готовил гипсовую
повязку, немецкий майор переводил вслух длинные отрывки из монографии
Говарда У. Кэмбла. Когда-то Кэмбл был довольно преуспевающим драматургом.
Начиналась монография так:
_Америка - богатейшая страна мира, но народ Америки по большей части
беден, и бедных американцев учат ненавидеть себя за это. По словам
американского юмориста Кина Хаббарда, "бедность не позор, но большое
свинство". Фактически для американца быть бедным - преступление, хотя вся
Америка, в сущности, нация нищих. У всех других народов есть народные
предания о людях очень бедных, но необычайно мудрых и благородных, а потому
и больше заслуживающих уважения, чем власть имущие и богачи. Никаких таких
легенд нищие американцы не знают. Они издеваются над собой и превозносят
тех, кто больше преуспел в жизни. В самом захудалом кабаке или ресторанчике,
где сам хозяин тоже бедняк, часто можно увидеть на стене плакат с таким
злым, жестоким вопросом: "Раз ты такой умный, где же твои денежки?" Там же
всегда найдется американский флажок, не шире детской ладони, его приклеивают
к палочке от эскимо и втыкают около кассы._
Ходили слухи, что автор монографии, уроженец города Шепектеди, штат
Нью-Йорк, был самым одаренным из всех военных преступников, которых
приговорили к повешению. Такие дела.
_Американцы, как и все люди во всех странах,- говорилось дальше в
монографии,- верят во множество явно ложных идей. Самая большая ложь, в
которую они верят,- это то, что каждому американцу очень легко разбогатеть.
Они никак не хотят признать, что деньги достаются с великим трудом, и потому
те, у кого нет денег, без конца клянут и клянут самих себя. И это их
внутреннее недовольство самими собой всегда было счастьем для власть имущих
и богачей, так как они своим беднякам могли оказывать, как частным, так и
государственным путем, меньше помощи, чем любой правящий класс примерно со
времен Наполеона._
_Много нового дала миру Америка. Самое поразительное, беспрецедентное
явление - это огромное количество бедняков без чувства собственного
достоинства. Они не любят друг друга, потому что не любят себя. И стоит
только уяснить это, как недостойное поведение американских, рядовых в
немецких тюрьмах становится вполне понятным._
Говард У. Кэмбл-младший затем переходил к вопросу обмундирования
американских солдат во второй мировой воине:
_Любая другая армия в истории, богатая или бедная, всегда старалась
обмундировать своих солдат, даже нижние чины, так, чтобы, они и другим, и
самим себе казались молодцами во всем, что касалось выпивки, женщин,
грабежей и внезапных встреч со смертью. Напротив, американская армия
посылает своих рядовых сражаться и гибнуть в чем-то вроде городского платья,
явно сшитого не по росту и присланного в продезинфицированном, но неглаженом
виде какими-то благотворительными учреждениями, где обычно, зажав нос,
раздают одежду пьяницам из трущоб._
_И когда одетый с иголочки офицер обращается к выряженному таким
образом чучелу, он отчитывает его, как и полагается офицеру любой армии. Но
презрительный тон офицера - не напускная строгость доброго дядюшки, как в
других армиях. Это искреннее выражение ненависти к беднякам, которые сами, и
только сами, виноваты в своей нищете._
_Тюремную администрацию, имеющую дело с пленными солдатами американской
армии, надо предостеречь: не ищите у них братской любви даже между родными
братьями. Никакого контакта между отдельными личностями тут ожидать не
приходится. Каждый из них будет вести себя как капризный ребенок и думать,
что лучше бы ему умереть._
Кэмбл рассказывал о поведении американских солдат в немецком плену.
Везде американцев считали самыми большими нытиками, самыми недружелюбными,
