подложенный под головы старый Нюрин ватник, восьмой сидел на лавке и
тоскливо смотрел в окно, за которым была речка, лес и свобода.
Никто, кроме Чонкина, не обратил на Нюру никакого внимания. Но и
Чонкин ничего не сказал ей, только поднял голову и посмотрел на Нюру
долгим сочувственным взглядом. Она молча бросила сумку к порогу и,
переступив через вытянутые ноги Чонкина, сунулась в печку, достала
чугунок, а в нем всего одна картошина и та в мундире. Нюра повертела эту
картошину в руке и, зашвырнув в дальний угол, заплакала. Это тоже никого
не удивило, только капитан Миляга, сидевший к Нюре спиной, не желая
оборачиваться, спросил Свинцова:
- Что там происходит?
- Баба плачет, - сказал Свинцов, с некоторой даже как будто жалостью
глянув на Нюру.
- А чего она плачет?
- Жрать хочет, - хмуро сказал Свинцов.
- Ничего, - сбрасывая бубнового валета, пообещал капитан, - скоро
накормим.
- Уж это да. - Свинцов бросил карты и пошел в угол.
- Ты чего? - удивился капитан.
- Хватит, - сказал Свинцов, - наигрался.
Он расстелил на полу шинель, лег на спину и уставился в потолок.
Последнее время в дремучей душе Свинцова медленно просыпалось какое-то
смутное чувство, которое угнетало его и тревожило.
Чувство это называлось муками совести, которых Свинцов, не испытав
ничего похожего прежде, не мог распознать. (Прежде Свинцов относился к
человеку, как к дереву: скажут распилить - распилит, не скажут - пальцем
не тронет.) Но, проснувшись однажды среди ночи, он вдруг подумал сам про
себя: батюшки, да как же так могло получиться, что был Свинцов простым,
незлобливым деревенским мужиком, а стал душегубом.
Будь Свинцов образованней, он нашел бы объяснение своей жизни в
исторической целесообразности, но он был человек темный, и совесть его,
однажды проснувшись, уже не засыпала. Она грызла его и не давала покоя.
Свинцов лежал в углу и смотрел в потолок, а товарищи его продолжали
обсуждать Нюру. Едренков сказал:
- Может быть, она боится, что мы, когда освободимся, будем ее пытать?
- Может быть, - сказал капитан Миляга. - Но напрасно она не верит в
нашу гуманность. Мы к женщинам особые методы не применяем. К тем, -
добавил он, подумав, - которые не упорствуют в своих заблуждениях.
- Да, - сказал Едренков, - жалко бабу. Если даже не расстреляют, то
десятку дадут, не меньше. А в лагере бабе жить трудно. Начальнику дай,
надзирателю дай...
- Вот я тебе сейчас как дам чугунком по башке! - расседившись,
сказала Нюра и подняла чугунок.
- А ну-ка поосторожнее! - всполошился лейтенант Филиппов, - Рядовой
Чонкин, прикажите ей, пусть поставит кастрюлю на место. Женевская
конвенция предусматривает гуманное отношение к военнопленным.
Этот лейтенант был большой законник и все время лез к Чонкину со
своей конвенцией, по которой будто бы пленных надо было хорошо поить,
кормить, одевать и вежливо обращаться. Чонкин и сам хотел бы жить по
нормам этой конвенции, да не знал, к кому обратиться.
- Брось, Нюрка, с ним связываться, - сказал он, - чугунок погнешь.
Подержи-ка, а я сейчас. - Он дал Нюре винтовку, а сам сбегал в сени.
Вернулся со стаканом молока и куском черной рассыпающейся лепешки, которую
днем специально испек из Борькиных отрубей.
Нюра рвала эту лепешку зубами, а слезы текли по ее щекам и падали в
молоко.
Чонкин смотрел на нее с жалостью и думал, что надо что-то делать.
Мало того, что сам ей сел на шею, а теперь еще и ораву эту всю посадил.
Посмотрит она, посмотрит да выгонит вместе с ними на улицу! Куда тогда с
ними деваться? Еще сразу, после того как он их арестовал, Чонкин думал,
что теперь где-нибудь кто-нибудь из начальства спохватится. Если забыли
про рядового бойца, то уж то, что пропала целая районная организация,
может, на кого-то подействует, прискачут, чтоб разобраться, что же такое
случилось. Нет, дни шли за днями, и все было тихо, спокойно, словно нигде
ничего не случилось. Районная газета "Большевистские темпы", кроме сводки
"Совинформбюро", печатала черт-те чего, а о пропавшем Учреждении - ни
гу-гу. Из чего Чонкин заключил, что люди имеют обыкновение замечать то,
что есть перед их глазами. А того, чего нет, не замечают.
- Нюрка, - сказал Иван, приняв решение, - ты их посторожи покамест, я
скоро вернусь.
- Ты куда? - удивилась Нюра.
- Посля узнаешь.
Он расправил под ремнем гимнастерку, обтер тряпкой ботинки и вышел
наружу. В сенях захватил восьмисотграммовую флягу и двинулся прямиком к
бабе Дуне.
27
Председатель Голубев сидел в своем кабинете и с привычной тоской
перебирал деловые бумаги. За окном вечерело. От домов, деревьев, заборов,
людей и собак тянулись длинные тени, навевая грустные мысли и желание
выпить, чего он не делалвсо вчерашнего дня. Вчера он ездил в район и
просился на фронт. Битый час он доказывал рыжей врачихе, что плоскостопие
- недостаточный повод, чтоб ошиваться в тылу. Он повышал на нее голос,
льстил и даже пытался соблазнить, без особого, впрочем, энтузиазма. Под
конец она уже начала колебаться, но, засунув ему под ребра свои длинные
тонкие пальцы, пришла в ужас и схватилась за голову.
- Боже мой! - сказала она. - Да у вас печень в два раза больше, чем
нужно. Пьете?
- Бывает иногда, - ответил ей Голубев, отводя глаза в сторону.
- Надо бросить, - решительно сказала она. - Разве можно так
наплевательски относиться к собственному здоровью?
- Нельзя, - согласился Голубев.
- Это просто варварство! - продолжала она.
- Да, действительно, - подтвердил Голубев. - Сегодня же брошу.
- Ну ладно, - смягчилась она, - через две недели повторно пройдете
комиссию, и, если райком против не будет, езжайте.
После этого разговора он поехал домой. Против чайной лошадь, как
обычно, остановилась, но он стегнул ее концами вожжей и поехал дальше. И
вот уже полторавдня не пил ни капли.
"Да, - глядя в окно, - думал он удовлетворенно, - что-что, а сила
воли у меня все-таки есть". В это время в поле зрения председателя
оказался Чонкин. Он шел через площадь к конторе и нес в руках некий
обтекаемый предмет, который Иван Тимофеевич сразу опознал опытным
взглядом. Это была фляга. Иван Тимофеевич сглотнул слюну и затаился.
Чонкин приблизился к конторе и, громко стуча ботинками, поднялся на
крыльцо. Председатель поправил на столе бумаги и придал своему лицу
официальное выражение. В дверь постучали.
- Да, - сказал председатель и потянулся за папиросой.
Чонкин вошел, поздоровался и остановился, топчась у дверей.
- Проходи, Ваня, вперед, - пригласил председатель, не отрывая взгляда
от фляги. - Проходи, садись.
Чонкин нерешительно подошел к столу и сел на самый краешек скрипучего
стула.
- Да ты, Ваня, не стесняйся, - поощрил председатель, - садись
нормально, на всю жопу, Ваня, садись.
- Ничего, мы и так. - назвав себя от смущения на "мы", Чонкин поерзал
на стуле тем самым местом, на которое столь деликатно указал председатель,
но дальше продвинуться все-таки не посмел.
После этого в кабинете установилось долгое и тягостное молчание.
Голубев смотрел на просителя выжидательно, но Чонкин словно язык
проглотил. Наконец, он пересилил себя и начал:
- Ты это вот чего... - сказал Чонкин и, покраснев от натуги,
замолчал, не зная, как дальше вести разговор.
- Понятно, - сказал председатель, не дождавшись продолжения. - Ты,
Ваня, не волнуйся, а выкладывай по порядку, зачем пришел. Курить хочешь? -
председатель пододвинул к нему папиросы "Казбек" ("Дели" давно не курил).
- Не хочу, - сказал Чонкин, но папиросу взял. Он поджег ее со стороны
мундштука, бросил на пол и растоптал каблуком.
- Ты это вот чего... - начал опять Чонкин и вдруг решительно, со
стуком поставил флягу перед Голубевым. - Пить будешь?
Председатель посмотрел на флягу и облизнулся. Недоверчиво посмотрел
на Чонкина.
- А ты это по-товарищески или в виде взятки?
- В виде взятки, - подтвердил Чонкин.
- Тогда не надо. - Иван Тимофеевич осторожно подвинул флягу назад к
Чонкину.
- Ну, не надо, - так не надо, - легко согласился Чонкин, взял флягу и
поднялся.
- Погоди, - забеспокоился председатель. - А вдруг у тебя такое дело,
что его можно решить и так. Тогда выпить мы сможем не в виде взятки, а
по-товарищески. Как ты считаешь?
Чонкин поставил флягу на стол и подвинул к председателю.
- Пей, - сказал он.
- А ты?
- Нальешь, и я выпью.
Спустя полчаса, когда содержимое фляги резко уменьшилось, Голубев и
Чонкин были уже закадычными друзьями, курили папиросы "Казбек", и
председатель задушевно жаловался на свои обстоятельства.
- Раньше, Ваня, было трудно, - говорил он, - а теперь и подавно.
Мужиков забралипна фронт. Остались одни бабы. Конечно, баба тоже большая
сила, особенно в условиях нашей системы, однако у меня вот молотобойца на
фронт забрали, а баба молот большой не подымет. Я тебе про здоровую бабу
толкую, а здоровых баб в деревне не бывает. Эта беременная, другая
кормящая мать, третья, хоть дождь, хоть ведро, за поясницу держится:
"Ломит, говорит, - на погоду". - А вышестоящее руководство в положенье не
входит. Требуют - все для фронта, все для победы. Приедут - и матом кроют.
По телефону звонят - матом. И Борисов матом, и Ревкин матом. А из обкома
позвонят, тоже слова без мата сказать не могут. Вот я и спрашиваю тебя,
Ваня, как дальше жить? Почему я и прошу отправить меня хоть на фронт, хоть
в тюрьму, хоть к черту в зубы, только б освободиться от этого колхоза,
пусть им занимается кто другой, а с меня хватит. Но если правду тебе
сказать, Ваня, очень хочется под конец подправить немножко дела в колхозе,
чтоб хоть кто-нибудь добром тебя вспомнил, а вот не выходит.
Председатель безнадежно тряхнул головой и одним глотком принял в себя
полстакана самогона. Чонкин сделал то же самое. Сейчас разговор дошел до
самой выгодной для Чонкина точки. Надо было не упускать момента.
- Если у тебя такое несчастье, - небрежно сказал Чонкин, - могу
помогти.
- Да как ты мне можешь помочь?
- Могу, - стоял на своем Чонкин, наполняя стаканы. - На-ка вот,
хлебани. - Хошь, завтра утром выгоню на поле своих арестантов, они тебе
весь твой колхоз перекопают.
Председатель вздрогнул. Подвинул свой стакан ближе к Чонкину, сам
отодвинулся. Встряхнул головой и уставился на Чонкина долгим немигеющим
взглядом. Чонкин улыбнулся.
- Ты что? - испуганным голосом сказал Голубев. - Ты что это надумал?
- Как хотишь, - Чонкин пожал плечами. - Я хотел, как тебе лучше. Ты
поглядел бы, какие морды. Да их, если как положено заставить работать, они
тебе горы свернут.
- Нет, Ваня, - грустно сказал председатель, - не могу я на это пойти.
Скажу тебеэкак коммунист, я их боюсь.
- Господи, да чего ж их бояться? - всплеснул руками Чонкин. - Ты
только дай мне поле ровное, чтоб я разом всех видел и мог сторожить. Да,
если не хотишь, я с ними в любой другой колхоз пойду. Нас сейчас кажный
примет, да еще и спасибо скажет. Ведь я от тебя никаких трудодней не
прошу, а только кормежку три раза в день, и все.
Первый испуг прошел. Голубев задумался. Вообще-то говоря, предложение
было заманчиво, но председатель все еще колебался.
- Классики марксизма, - сказал он неуверенно, - говорят, что от
рабского труда большой выгоды нет. Но если сказать по совести, Ваня, нам и
от малой выгоды отмахиваться не приходится. А потому давай-ка выпьем еще.
