конь. А кабы ж я знал...
- Кабы знал, - передразнил Осоавиахим. - А конь-то что? Разве ж не
живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в
кино не ходим, книжек не читаем, только одно и остается, а ты ножом...
Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Еще не
успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное
с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую
окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. Главное, в какого
человека - в нашего или не нашего? И, проявив должную бдительность, задал
Гладышев мерину вопрос, что называется, "на засыпку":
- А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронт возьмут,
ты за кого воевать будешь - за наших или за немцев?
- Мне, Кузьма Матвеич, на фронт идтить никак невозможно.
- Почему же это тебе невозможно? - вкрадчиво спросил Гладышев.
- А потому, - рассердился мерин, - что мне на спусковой курок
нажимать нечем. У меня пальцев нет.
- Вот оно что! - хлопнул себя по лбу Гладышев и проснулся.
Открыл глаза, никак не может понять, куда же девался мерин.
Обстановка в комнате прежняя, и он, Гладышев, лежи на своей кровати на
пуховой перине, придавленный Афродитой к самой стене. Навалилась она на
него всей тяжестью, причмокивает, посвистывает во сне, да с таким
аппетитом, что даже противно. Жарко, душно. Гладышев двинул жену плечом -
не сдвинул. Двинул второй раз - с тем же успехом. Рассердился, уперся в
стену руками и ногами и так толкнул Афродиту задом, так она чуть с кровати
не свалилась вскочила.
- А? Что? - ничего не может понять.
- Слышь, Афродита? - шепотом спросил Гладышев, - а куды мерин-то
подевался?
- Какой мерин? - Афродита трясла головой, пытаясь прийти в себя.
- Да мерин же, Осоавиахим, - досадовал Гладышев на непонятливость
супруги.
- О, господи! - пробормотала Афродита. - Болтает бог знает что.
Мерина какого-то выдумал. Спи себе.
Она перевернулась на живот, уткнулась в подушку и тут же уснула
снова.
Гладышев лежал, тараща глаза в потолок. Сознание постепенно
возвращалось к нему, и наконец, он понял, что мерин приходил к нему во
сне. Гладышев был грамотным человеком. Он читал книгу "Сон и сновидения",
которая помогла ему дать его сегодняшнему сну правильную оценку. "Вчера
наслушался от Чонкина глупостей, вот и приснилось", - думал он про себя.
Но какая-то странная мысль, не выражавшаяся словами, сверлила его и
мучила, он никак не мог понять, что это значит. Заснуть больше не мог.
Лежал, ворочался, а как только за окном едва забрезжило, перелез через
Афродиту и задумчиво стал натягивать на себя кавалерийские галифе.
В это утро Нюра проснулась раньше Ивана, еще затемно. Поворочалась,
поворочалась, делать нечего, решила вставать. Корову доить было рано,
надумала до свету сходить на речку за водой. Взяла ведра и коромысло,
открыла дверь и обмерла - на крыльце кто-то сидит.
- Кто это? - спросила она с испугом и дверь на всякий случай
притянула к себе.
- Не бойся, Анна, это я, Гладышев.
Нюра удивилась, приоткрыла дверь снова.
- Чего это ты сидишь тут?
- Да так, - неопределенно ответил Гладышев. - Твой еще не проснулся?
- Куды там, - засмеялась Нюра, - спит, как сурок. А чего?
- Дело есть. - Гладышев уклонился от прямого ответа.
- Может, разбудить? - Нюра уважала соседа, как ученого человека, и
считала, что он по зряшному делу беспокоить не станет.
- Да нет, не стоит.
- А чего ж не стстоит? Я разбужу. Пущай встает. А то как ночь, так на
войну рвется, а как утро - не добудишься.
Гладышев особо не возражал, потому что соображение, которое он хотел
сообщить своему другу, хотя и не носило важного характера, однако было
таким, которое трудно держать при себе.
Через минуту на крыльцо вышел Чонкин в кальсонах.
- Звал, что ли? - спросил он, почесываясь и зевая.
Гладышев медлил. Он подождал, пока Нюра возьмет ведра и отойдет на
приличное расстояние, и только после этого, смущаясь, что поднял человека
из-за такой малости, неуверенно заговорил:
- Вот ты вчерась насчет лошади спрашивал.
- Насчет какой лошади? - не понял Иван.
- Ну вообще, почему, мол, она человеком не стала.
- А-а, - Иван вспомнил, что в самом деле вчера был какойто такой
разговор.
- Так вот, - с гордостью сообщил Гладышев. - Я понял, почему лошадь
не становится человеком. Она не становится человеком, потому что у ней
пальцев нет.
- Эка, удивил, - сказал Чонкин. - Это я с малых лет знаю, что у
лошади нет пальцев.
- Да я тебе не о том. Я говорю не то, что у ней нет пальцев, а то,
что она не становится человеком, потому что у нее нет пальцев.
- А я тебе говорю - это всем известно, что у лошади нет пальцев.
Тут они заспорили, как часто люди спорят между собой, доказывая один
одно, а другой другое, не пытаясь понять собеседника, и чуть было даже не
разругались, но на крыльцо своей избы вышла в нижнем белье Афродита и
позвала мужа завтракать. Не доспорив, Кузьма Матвеевич пошел домой. На
столе стояла шипящая еще только с жару яичница с салом. Гладышев придвинул
к себе сковородку, сел на лавку и тут же почувствовал под задом что-то не
то чтобы острое, но твердое и неровное. Он вскочил и обернулся. На лавке
лежала лошадиная подкова.
- Что это? - строго спросил он, показывая подкову жене.
- А откуль мне знать? - она пожала плечами. - Вон у порога валялась.
Я сперва хотела выбросить, а потом подумала, может, нужна...
Договорить ей не удалось. Гладышев схватил подкову, выскочил из-за
стола и как был в расхристанной рубашке кинулся вон из дома.
Еще издалека заметил он возле конюшни скопление народа, здесь в числе
прочих были председатель Голубев, парторг Килин, оба бригадира и конюх
Егор Мякишев.
- Что тут происходит? - поинтересовался Гладышев.
- Лошадь убегла, - пояснил Мякишев.
- Какая лошадь? - похолодел в догадке Гладышев.
- Осоавиахим. - Конюх досадливо сплюнул. - Мы тут наметили, каких
лошадей в армию сдавать и его тоже, а он ночью сломал загородку и ушел. А
может, цыгане украли.
- Может быть, - поспешил согласиться Гладышев.
16
Подполковник Опаликов стоял, разведя в стороны руки и ноги, в
ожидании, пока инженер полка Кудлай и два старших техника наденут на него
парашют. Опаликов хмурился. Через несколько минут ему предстоит поднять
полк в воздух и направить в район Тирасполя согласно приказу. Маршрут
выверен, вычерчен, инструктаж с летным составом проведен. Командиры
эскадрилий доложили о готовности к взлету. Тирасполь так Тирасполь, думал
Опаликов. Какая разница, где тебя собьют? А ведь собьют, никуда не
денешься. Не нашим "ишакам" с "мессерами" тягаться. Ладно, говорил он
самому себе, дело не в этом. Тридцать четыре года прожил, и хватит.
Некоторым и столько не удается. Кое-что повидал. Но Надька, Надька... При
мысли о жене настроение еще больше испортилось. "Я тебя буду ждать", -
сказала она. Как бы не так. Будет ждать в чужой постели. Сука! Другие
бабы, когда услышали о войне, рыдали. А она хоть бы одну слезинку из себя
выдавила. Небось даже рада. Муж на фронт, ей - полная свобода. Да у нее и
раньше этой свободы хватало. Перетаскала на себя всех, кого только могла.
Другой раз идешь по городку, и стыдно. Кажется, все на тебя пальцем
указывают. Вот он идет, командир полка. Взялся полком командовать, а со
своей собственной женой не может управиться. В армии все на виду. Хуже,
чем в деревне. Все все про всех знают. И про тот случай, когда она с
интендантом на складе вещевого снабжения, на старых шинелях... До чего
опуститься! Ведь хотел ее тогда застрелить, пистолет из кобуры вынул...
Рука не послушалась. Хотя, конечно, сам во всем виноват. Как говорит
Кудлай, "бачилы очи, шо купувалы"... Видно, уж такая у нее натура.
Ненасытная тварь. Ну и задерись она в доску, думал подполковник Опаликов,
когда в мотоциклетной коляске подъехал Пахомов.
- Товарищ подполковник... - Пахомов, выскочив из коляски, кинул руку
к виску.
- Ну что у тебя? - перебил Опаликов, приподымая ногу, чтобы Кудлаю
было удобнее продеть и обернуть лямку парашюта.
- Погрузка аэродромного оборудования в эшелон закончена. - доложил
Пахомов. - Дня через четыре, думаю, и мы до Тирасполя доберемся.
- Ну-ну, - сказал Опаликов и, подсаживаемый инженером, полез на
крыло. - Так мы тебя там и будем дожидаться в Тирасполе.
Он сел в кабину, поерзал, устраиваясь поудобней. Положил планшет на
колени, еще раз мысленно прошел первую часть маршрута. Взлет. Сбор в зоне
ожидания. Затем курс двести пятьдесят семь и четыре градуса поправки на
ветер. После прохождения контрольного пункта на двенадцать градусов
поворот влево. Все нормально, все правильно, только вот Надька... Опаликов
поднял голову.
Пахомов все еще стоял возле самолета, переминался с ноги на ногу.
- Ну что еще, Пахомов? - обратил на него внимание командир полка.
- Да вот не знаю, как с Чонкиным быть, - неуверенно сказал комбат.
- С каким еще Чонкиным? - недоуменно поднял брови Опаликов.
- С красноармейцем, который у аварийной машины.
- А-а. - Опаликов поставил ноги на педали, проверил легкость хода
рулей и элеронов, включил тумблер зажигания. - Его разве до сих пор не
сменили?
- Да нет же, - сказал Пахомов. - И машина там.
- Это не машина, - махнул рукой Опаликов, - это гроб. А Чонкин этот
что там делает?
- Стоит, - пожал плечами Пахомов. - Говорят, вроде даже женился.
Он улыбнулся, не зная, как выразить свое отношение к поступку бойца.
- Женился? - ахнул Опаликов. Это в мозгу его никак не укладывалось.
Тут с женой, которая есть, не знаешь что делать.
- Ну, раз женился, пусть живет, - решил он. - Не до него. Кудлай! -
закричал он инженеру. - Передай по полку, чтоб запускали моторы.
Судьба Чонкина была решена.
17
- Я щи поставлю варить, а ты поди пригони корову. - Сунув голову в
печь, Нюра шумно раздувала огонь.
- Сейчас. - Чонкин драил зубным порошком пуговицы на гимнастерке, и
идти ему никуда не хотелось.
- Русский час - шестьдесят минут, - заметила Нюра. - Пуговицы можно
опосля почистить.
Она только что с полной сумкой притащилась из Долгова, разнесла
почту, устала и теперь была недовольна тем, что Чонкин не приготовил обед.
Чонкин отложил в сторону гимнастерку и щетку, подошел к Нюре сзади и
ухватился за нее сразу двумя руками.
- Иди, иди, - Нюра недовольно вильнула задом.
Некоторое время они препирались. Чонкин ссылался на раннее время, на
боль в пояснице, ничего ему не помогло - пришлось в конце концов уступить.
Во дворе он поиграл с Борькой, на улице поговорил с бабой Дуней,
затем с сидевшим на завалинке дедом Шапкиным и наконец добрался до
конторы, где увидел большую толпу, состоящую в основном из баб. Мужиков
было всего-то Плечевой, счетовод Волков и еще один, Чонкину не знакомый.
Другие - на фронте. В первую же неделю войны чуть не всех загребли
подчистую. Собравшиеся молча смотрели на громкоговоритель, в котором
что-то потрескивало.
- Чего стоите? - спросил Иван Нинку Курзову.
Но Нинка ничего не ответила, только приложила палец к губам. И тут же
в динамике кто-то покашлял, и голос с заметным грузинским акцентом тихо
сказал:
- Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К
