знаменитого предка, и в самом деле сносно изъяснялся по-русски. И дело, по
которому он пригласил Косухина, тут же разъяснилось, поскольку сенатор
Карно был в кабинете не один. Присутствовал еще один гость. Великий князь
Александр Михайлович сидел возле камина, просматривая какую-то старинную
книгу и, увидев большевика Степу, приветливо улыбнулся.
Карно приветствовал гостя по-русски, а затем заговорил медленно,
стараясь точно подбирать слова. Он сообщил, что рад познакомиться с другом
своего сына. По счастливой случайности, мсье Косухин оказался знакомым не
только Шарля, но и одного его давнего друга...
Александр Михайлович вновь улыбнулся, и Степа окончательно убедился,
что встреча спланирована заранее.
- Я узнал также... - Карно-старший запнулся, затем нерешительно
выговорил: - ...обстоятельство... - он вновь замолк и взглянул на сидящего
у камина гостя.
- Степан Иванович, - великий князь встал, - вам нельзя возвращаться в
Россию. Вам не простят...
"Ну вот еще, чердынь-калуга!" - хотел было привычно возразить
Косухин, но в горле внезапно пересохло. Степа понял: это правда. Ему не
простят.
- Пусть ваши политические взгляды останутся вашим личным делом, -
великий князь говорил спокойно, но веско, как человек, привыкший
распоряжаться людскими судьбами. - Никто не требует, чтобы вы отказались
от веры в учение господина Маркса. Но "Мономаха" вам не простят...
- Думаю... - вновь заговорил Карно-старший, - с видом на жительство
особых, э-э-э... проблем не предвидится... Как и с работой... Все это
ненадолго, - Александр Михайлович подошел совсем близко и слегка коснулся
Степиного плеча широкой сильной ладонью. - Мы все равно продолжим работу,
пусть и в эмиграции. Мы сможем вместе работать над "Мономахом"...
- Это с четырьмя-то классами! - наконец выдавил из себя Степа, и тут
же спохватился. Ему предлагают измену, а он говорит о такой ерунде!
- Это... не проблема тоже, - покачал головой Карно. - В Париже можно
учиться...
- А также в Кембридже, Нью-Йорке или Буэнос-Айресе, - кивнул
Александр Михайлович. - Мы еще не знаем, где будет наш новый центр. Вы еще
все успеете, Степан Иванович. Работа займет долгие годы, мы все уйдем - а
"Мономаху" нужна новая смена...
Тут наконец до Косухина дошло окончательно, и на мгновенье его
охватила привычная классовая ярость. Ему, большевику и красному командиру,
предлагают дезертирство! Хуже ему предлагают предательство! Эх,
расчердынь-калуга, кем же ты стал, Степка Косухин, если эта белая кость
думает, что купит тебя за какой-то там Кембридж!
Но злость тут же погасла, и на смену ей пришла тихая окончательная
ясность. Эти двое немолодых людей - русский и француз - просто хотят
спасти ему жизнь. Спасти от того, что ждет его дома, - в отечестве
пролетарской революции. Спасти его так же, как они с Ростиславом, не думая
о классовой сущности, спасали Валюженича, а он, Степа, шел в Шекар-Гомп
выручать Наташу. И как потом выручали его самого.
- Я... понимаю... - Косухин заговорил трудно, выдавливая непослушные
слова. - Спасибо... Но мне надо вернуться...
- Умереть не всегда подвиг. Иногда надо жить, - слова великого князя
прозвучали твердо. Степа вновь понял, что Александр Михайлович прав.
Его собеседники ждали, но Косухин уже знал, что ответит.
- Я не все вам рассказал... - слова вырвались сами собой. - Потом,
после Челкеля, я... это, ну... Мне надо вернуться в Столицу и все
рассказать!
- Кому? - печально улыбнулся великий князь.
- Товарищу Троцкому! Товарищу Ленину! Они не знают!
- Значит, вы увидели еще что-то, - Александр Михайлович покачал
головой: - Удивляюсь одному - как вы еще живы? Теперь ясно, почему Наталья
Федоровна все забыла... Вернее, почему ее заставили забыть...
- Но... Может, вы, мсье Косухин, не будете спешить? - заговорил
сенатор. - Подождите - месяц, может год...
Это был тоже выход. Побыть здесь, попытаться связаться с
придурком-Арцеуловым и вытащить его с этой проклятой войны...
...Но Степа понял, что и это не выход. Шекар-Гомп растет с каждым
днем. Что-то страшное клубится в самом сердце Революции. Медлить нельзя.
Его больше не уговаривали. Похоже, его собеседники тоже что-то
поняли. Косухин коротко простился и, не отвечая на вопросы Шарля, вышел на
улицу. На душе внезапно стало спокойно: он окончательно решился, а значит,
был свободен...
Прощались вечером на перроне вокзала, где Косухина ждал поезд до
Гавра. Все старались казаться веселыми - и сам Косухин, и Тэд, и Карно,
который все совал Степе свою визитную карточку, заказанную, по его словам,
специально для этого случая. Степа не возражал, записал адрес Валюженича и
даже адрес его отца в Абердине. Но Косухин знал, что писать не сможет, а
ему самому посылать письма некуда: постоянного адреса у него не было уже
четвертый год. В последний момент, вспомнив, он назвал Тэду адрес
единственного человека, который мог помочь связаться с ним, - Николая
Лунина, да и то при условии, что Коля жив и вернулся в Столицу...
...Поезд нырнул в затопившие вокзал вечерние сумерки, привычно
застучали колеса. Все было кончено. Оставалось добраться домой, а там уж -
увидим, какая у него, Степана Косухина, выйдет фортуна...
...Через неделю он был уже в Ревеле. За время путешествия Степа
тщательно продумал свой будущий доклад в комиссии Сиббюро. Версия
выстраивалась четко: он попал в плен к белым гадам под Иркутском, его
вывезли в Китай, а там с помощью товарища Джора и его славного
партизанского отряда он сумел добраться до Индии. Паспорт и деньги ему
достали, само собой, индийские большевики - лучшие сыны страдающего под
колониальным игом великого народа. Маршрут через Париж тоже не вызывал
сомнений - он был самым коротким...
Другой свой доклад Степа также продумал. Но он предназначался для
других ушей. Косухин решил сразу же попроситься на прием к товарищу
Троцкому - а там уж рассказать обо всем...
Следовало предусмотреть все мелочи. Адреса и визитную карточку Шарля
он уничтожил, револьвер оставил у Тэда. Вызывал сомнения лишь его странный
паспорт; и Степа пожалел, что не сумел сохранить удостоверения
уполномоченного Сиббюро. Теперь, когда он приближался к границе, оно
оказалось бы весьма кстати...
В Ревеле, где на каждом шагу звучала русская речь, Косухин решил
вначале договориться с кишевшими тут контрабандистами и перейти границу
нелегально. Это было безопаснее: он мог сразу же уехать в Столицу и
явиться в ЦК. Но, подумав, Степа решил, что это все-таки неправильно. Он
не шпион и не эмигрант - он красный командир, и нелегальный переход
границы может вызвать ненужные подозрения.
Степа добрался до Нарвы и вышел к первому же пограничному мосту.
Молодые ребята в высоких суконных шлемах, таких же, какие носили бойцы
305-го, но с привычными звездами, недоуменно осмотрели его паспорт и
позвали находившегося тут же уполномоченного ВЧК...
...Его ни о чем не спрашивали и отвезли во Псков. Два дня Степа
скучал в одиночке местной тюрьмы, покуда его не вызвали на допрос. Молодой
чекист, похоже, принял его за белогвардейского шпиона, предложив тут же
покаяться, обещая от имени советской власти проявить в этом случае
снисхождение. Косухин терпеливо выслушал, а затем четко и спокойно назвал
свою фамилию, номер партийного билета и фамилию товарища Смирнова. Глаза
молодого чекиста чуть не вылезли на лоб от удивления, и Степе пришлось все
это дважды повторить, покуда пораженный следователь не занес сказанное в
протокол.
Конечно же, его и не думали отпускать, но чекист заверил, что
телеграмма будет немедленно отправлена в Столицу. Несколько дней Степу не
трогали, кормить стали получше и ежедневно приносили газеты. Косухин
прочитывал "Правду" и "Красноармейца" от корки до корки, с радостью ощущая
себя дома. Тюремные стены не смущали: все должно было скоро выясниться.
Все действительно выяснилось, причем скорее, чем он думал. Уже на
третий день после допроса, ближе к вечеру, дверь камеры открылась, и на
пороге появился все тот же чекист. На этот раз он назвал Степу
"товарищем", лихо подбросил руку к козырьку и сообщил, что Степин вопрос
решился. Косухин подумал было, что пришла телеграмма из Сиббюро, но
следователь сказал, что за Степой приехал специальный представитель из
Столицы с чрезвычайным мандатом.
На мгновенье Косухин почувствовал нечто вроде гордости. Все-таки его
не забыли! Он одернул пиджак, провел рукой по отросшей за эти дни щетине,
жалея, что нет времени привести себя в порядок, и проследовал в тюремную
канцелярию.
За деревянным столом сидел человек в командирской шинели с большими
красными звездами в петлицах. Увидев Косухина, он пружинисто встал и
затушил в пепельнице папиросу.
- Здравствуйте, Степан Иванович!
Косухин хотел было ответить, но застыл на месте, не в силах сказать
даже слова. Перед ним стоял Венцлав.
5. АЛЕКСАНДРОВСК
Над городом стлалось черное облако дыма, сквозь которое то и дело
прорывались вспышки взрывов. Александровск горел. Штурмовые колонны
ворвались в город с рассветом, а сейчас был полдень, бешеное июльское
солнце заливало степь, и многочасовой грохот боя стал настолько привычен,
что уже не воспринимался сознанием.
Арцеулов опустил бинокль и передернул плечами. Он до сих пор не
привык наблюдать бой издалека, каждый раз ощущая себя дезертиром. Там
гибли его товарищи, а он, подполковник Русской Армии, прохлаждается на
командном пункте. Порой это становилось невыносимо.
- Скучаешь, Слава? - генерал Тургул опустил бинокль и не торопясь
достал портсигар. - Брось! Через пару часов посмотрим все вблизи.
Комиссары уже выдыхаются...
- Ну и нервы у тебя, Антошка! - когда вблизи не было подчиненных,
генерал-майор Антон Васильевич Тургул, командир легендарной Дроздовской
дивизии, был для Арцеулова по-прежнему "Антошкой", впрочем, как и он,
специальный представитель Ставки Главкома, - просто Славой.
- В штыки тянет? - улыбнулся Тургул. - Имей в виду, не будешь
слушаться, сообщу Барону, и тебя запрут в санаторий. Ты его знаешь!
Арцеулов улыбнулся в ответ, но улыбка вышла грустной. В боях ему, как
и иным представителям Главнокомандующего, участвовать запрещалось. Его
дело - присутствовать - и он присутствовал, честно пытаясь даже в этой
дурацкой должности делать что-либо полезное. Но выходило плохо. Все вообще
шло как-то не так...
Арцеулов почувствовал это сразу, как только болгарский пароход
высадил его у Графской пристани. Его тут же арестовали и, не спрашивая
ничего, отконвоировали в ближайший равелин, где им занялась контрразведка.
Никакие объяснения не помогали. Его рассказ о том, что он тот самый
бывший поручик Арцеулов, посланный весной 19-го со специальной миссией в
Сибирь, вызвал лишь ленивую ухмылку вместе с предложением не дурить и
говорить правду. Когда Ростислав пытался повысить голос, его назвали
"большевистской сволочью" и бросили в одиночный карцер.
...Деньги у него конфисковали в первый же день. К счастью, сапфир,
словно предчувствуя беду, он еще на пароходе успел зашить в подкладку
пиджака - и потом не раз хвалил себя за предусмотрительность.
В карцере было время подумать. Ростислав внезапно сообразил, что
крепкие ребята из контрразведки абсолютно не заинтересованы выяснить
