когда на индийскую землю пришла весна, показавшаяся явившимся с севера
странникам настоящим летом. На редких деревьях шумных делийских улиц
распускались невиданной красоты соцветия, воздух стал настолько тепел, что
пришлось забыть не только о купленных в феврале плащах, но даже о
пиджаках. Впереди было еще более жаркое лето с его непременными
многомесячными дождями, но ни Степе, ни Арцеулову увидеть его не довелось.
Страна чудес - древняя и таинственная Индия, она же бесправная колония
загнивающего британского империализма, навек осталась для них землей
мягкого тепла и яркого весеннего солнца.
Эти месяцы они провели по-разному, хотя жили по-прежнему вместе - в
небольшой квартирке, снятой по совету Ингвара в европейской части Дели.
Сам художник пробыл в городе недолго, уехав куда-то на север, где
готовилась его очередная экспедиция в Гималаи. Впрочем, он регулярно
присылал телеграммы и пару раз наведывался в Дели, рассказывая о своих
грандиозных планах по изучению неведомой для европейцев горной страны, а
заодно о том, как продвигается дело двух русских, занесенных войной в
самое сердце Британской Индии.
С последним дело продвигалось трудно. Их не отпускали - вежливо,
чисто по-британски, с многочисленными отговорками и уверениями в наилучших
чувствах. Никто их не допрашивал и даже, на первый взгляд, не следил за
ними. Впрочем, заметить слежку на переполненных делийских улицах
практически невозможно, да они и не пытались. Единственным ограничением
было условие, с самого начала поставленное Ингваром. Ростислав и Степа не
должны - под честное слово - покидать Дели.
Слово это соблюдалось строго. Не только Арцеуловым, который вообще
серьезно относился к слову русского офицера и дворянина, но даже
Косухиным, усвоившим великую большевистскую истину о том, что мораль -
категория классовая и к Революции, как таковая, не приложимая. Но в данном
случае речь шла не о Революции, а о поручившемся за них художнике. Красный
командир не желал подводить политически неразвитого, но такого
симпатичного интеллигента, который, вдобавок, рисует не хуже, а в чем-то
даже и лучше, чем художники из любимой Степиной фронтовой газеты "В
ружье!".
Картины Ингвара они посмотрели сразу же по приезду, навестив
художника в его делийской мастерской. Арцеулов, помнивший работы Николая
Константиновича еще по довоенным выставкам, был поражен - он не ожидал
такого. На холстах громоздились огромные невиданной высоты горы, у
заброшенных храмов расцветали странные раскидистые деревья, молчаливые
мудрецы застыли в покое у кромки искрящихся на солнце вечных снегов. А
главное - краски, цвета, которые невозможно представить тому, кто не бывал
за неровной стеной самых высоких в мире гор. Казалось, на холстах оживает
уже виденное Арцеуловым - и сердце его дрогнуло.
Гэсэр-хан оказался совсем не похожим на командира Джора, но
Ростислава это нисколько не огорчило. Огромный всадник в остроконечной
монгольской шапке натягивал тетиву на фоне кроваво-красного неба. Гэсэр -
победитель зла и вечная надежда тех, кто нуждался в защите...
Степа осматривал картины с открытым ртом, даже не замечая этого, явно
несолидного для представителя Сиббюро обстоятельства. Он то и дело
сглатывал слюну, а когда довольный произведенным впечатлением художник
поинтересовался его мнением, Степа чуть было не выговорил то, что давно
лезло на язык: "Ну, батя, даешь!", но спохватился и, впервые назвав
Николая Константиновича "товарищем", заявил, что данные картины имеют
огромную художественную ценность для победившего пролетариата, а потому
для них нужно создать "народный музей" - выражение, очень понравившееся
самому Степе - а "товарищу Ингвару" присвоить, соответственно, звание
"народного художника".
Ингвар посмеялся над подобным предложением, хотя и невесело - о музее
думать не приходилось, картины шли на продажу. Когда они покидали
мастерскую, художник неожиданно предложил Степе и Арцеулову любую картину
на выбор, как подарок по случаю их странного знакомства. Арцеулов на
мгновенье даже задохнулся от восторга, сразу же подумав о Гэсэр-хане. Но
реальность тут же отрезвила. Он ехал туда, где музам надлежало молчать, да
и это было бы слишком нескромно - Ингвар и так сделал для них немало.
Степа реагировал куда спокойнее, обстоятельно разъяснив "товарищу
Ингвару" что большевики выступают против частной собственности на
произведения искусства. А потому он, Степан Косухин, не имеет права даже
думать о владении картиной, место которой исключительно в "народном
музее". При этом он взглянул на особо полюбившийся ему горный пейзаж и
вздохнул...
Ингвар уехал, взяв предварительно с Косухина еще одно обещание - не
заниматься политикой. Степа дал это обещание, скрепя сердце, но делать
было нечего. Впрочем, в первые дни они просто осматривали огромный город -
скученные кварталы Шахджеханабада, многочисленные руины и не менее
многочисленные храмы. Юркие мальчишки, поднаторевшие в искусстве гидов,
провели их на вершину знаменитого красного минарета Кутб-Минар, показали
великую Жемчужную Мечеть императора Аурангзеба, поводили по закоулкам
белокупольной Соборной мечети. Несколько раз Степа и Арцеулов прошлись по
роскошно отстроенным кварталам нового Дели и даже пообедали, благо
средства покуда позволяли, в знаменитом ресторане "Могол".
Осмотр можно было продолжать еще долго, но Степа взбунтовался,
заявив, что уже сыт памятниками местного мракобесия и монументами
колониальной экспансии. После этого Ростиславу пришлось ходить по Дели уже
в одиночестве, но вскоре интерес пропал и у него. Вокруг все было слишком
чужим, Арцеулов впервые понял, что ностальгия - это действительно болезнь.
И сделать с этим ничего было нельзя - русская колония в Дели, и без того
немногочисленная, за годы войны разъехалась, и даже в здешних библиотеках
нельзя было найти русскую книжку. Оставалось читать британские газеты,
выискивая среди вороха пестрых новостей короткие сообщения о событиях на
далекой Родине.
Косухина он видал лишь вечерами, а иногда и раз в несколько суток.
Степе было не до ностальгии - он наконец-то нашел себе дело. Миллионный
Дели ничем не напоминал замшелый Морадабад, и красный командир с головой
окунулся в местную жизнь. Правда, слово, данное Ингвару, он с трудом, но
сдержал, да и незнание хинди и английского сильно мешало. Но можно было
ходить, слушать, смотреть - и думать.
А думать приходилось часто - уж больно виденное на улицах и площадях
Дели не походило на то, чему его учили. Степа ожидал, что он найдет здесь
если не сплоченную партию индийских большевиков, то хотя бы отчаянных
революционеров-бомбистов, готовых положить свои молодые индийские жизни за
освобождение родной земли. Косухин ждал баррикад и стачек - а находил
совсем другое. Между тем, по большевистскому Степиному разумению, время
баррикад в Индии уже наступило. По всему Дели повторяли одно и то же
название "Амритсар". Это слово было на слуху в уличной толпе, красовалось
на плакатах, пестрело в газетных заголовках и в неровных строчках
листовок. Даже не знавшему никаких языков, кроме языка победившего
пролетариата, Степе было ясно, что "Амритсар" - что-то очень важное - и
очень серьезное.
Помог Арцеулов - он и сам встречал это слово в прочитываемых
ежедневно газетных статьях.
...В пенджабском городе Амритсаре доблестный британский генерал
О'Дайер расстрелял безоружную демонстрацию, уложив на мостовую более
тысячи человек и запретив оказывать помощь сотням раненым. Случилось это
за несколько месяцев до прибытия Степы и Арцеулова в Индию, но все это
время в Пенджабе сохранялось военное положение, и только сейчас
подробности стали просачиваться в прессу. Вызванный для отчета в Лондон
О'Дайер был награжден почетным золотым оружием с бриллиантами...
...Арцеулов, и сам не восторгавшийся подобным геройством против
безоружной толпы, постарался пересказать Косухину то, что прочел в газетах
- что среди демонстрантов были провокаторы, что губернатора просто ввели в
заблуждение угрозой бунта и погромов. Но Степа не слушал. Значит, великие
вожди Революции правы - даже здесь, вдали от бестолковой российской жизни,
цивилизованные британцы ведут себя не лучше романовских держиморд! И Степа
ждал баррикад.
Но баррикад не было. Сквозь мешанину непонятных слов Косухин
улавливал название какого-то "Индийского Конгресса", который призывал всех
индусов воздерживаться от насилия и протестовать мирно. Люди собирались,
шумели - и расходились. В одной из листовок, принесенных Степой после
очередного похода по бурлящим улицам, содержалось совершенно бессмысленное
по мнению Косухина предложение - не покупать британских товаров, что, по
мысли какого-то Ганди, не иначе местного Федоровича, должно было разом
подорвать британский империализм. Впрочем, подумав, Степа отверг подобное
сравнение. Вражина-Федорович хоть и был из уклонистов уклонист, но все же
имел твердую руку, и когда бросал бомбу, то редко промахивался. А вот
Ганди... Нет, индийский пролетариат и вкупе с ним трудовое крестьянство
явно еще не доросли до Степиного уровня! Косухин махнул рукой - и захотел
обратно в Россию.
Но с этим было трудно. Ингвар, заехавший в Дели в середине марта,
лишь неопределенно развел руками, посоветовав ждать. Трудность была не
только в том, чтобы уехать. Ни у Степы, ни у капитана не осталось ни
единого клочка бумаги с печатью, а без документов нечего было и думать о
том, чтобы доехать до Европы...
Горячий Косухин уже стал подумывать о побеге. Смущало лишь одно -
слово, данное художнику. Да и куда бежать - было неясно, разве что
пересечь весь Индостан, перейти персидскую границу и пробираться на север.
Даже для Степы такое путешествие казалось фантастичным.
Арцеулов, подумав несколько дней, однажды утром, ничего не сказав
Косухину, убежавшему послушать уклониста Ганди, надел пиджак - для пущей
солидности - и направился в канцелярию вице-короля. Сам вице-король его,
конечно, не принял, да капитан на это и не надеялся. Зато ему достаточно
быстро организовали встречу с пожилым и весьма респектабельным английским
чиновником, который был сед, упитан и покрыт "вечным" колониальным
загаром.
Англичанин оказался вполне осведомлен о деле "мистера Арцеулова и
мистера Косухина". Он доброжелательно улыбнулся, сообщив, что вопрос
решается, и когда-нибудь в конце концов вероятно будет решен.
Капитан сдержался, попросив уточнить, но англичанин лишь развел
руками и пояснил, что это все, что он может сказать, как официальное лицо.
Намек был понят, и Ростислав поинтересовался, что загорелый толстяк
может сообщить ему неофициально. Англичанин вновь улыбнулся, а затем
вполне искренним тоном поинтересовался, куда, собственно, спешить двоим
русским? Насколько он, толстяк, осведомлен, они располагают определенными
средствами, не бедствуют - а значит, ничего не мешает им пожить несколько
месяцев вдали от ставшей такой негостеприимной отчизны.
В этом, конечно, был свой резон. Арцеулов невольно задумался, а
толстяк, вновь подчеркнув, что говорит в данный момент как лицо
исключительно частное, заметил, что у британских властей тоже есть свой
резон. Никто не считает двух российских офицеров, занесенных войной в
Индию, шпионами. Более того, британские власти сочувствуют борцам против
большевизма, но... Но у всех имеются личные обстоятельства - семьи,
