все это к одной цели. Юмор же дает всему этому противоположное направление,
он распускает все синтезы, чтобы показать, каков собою мир без тонов. Можно
сказать, что юмор так относится к эротике, как неполяризованный свет к
поляризованному.
В то время, как эротика устремляется из ограниченного в безграничное,
юмор сосредоточивает свое внимание на ограниченном, выдвигает его на первый
план, выставляет его напоказ, рассматривая его со всех сторон. Юморист
меньше всего расположен к путешествиям. Только он понимает смысл всего
мелкого и чувствует влечение к нему. Море и горы не его царство, его сфера
это равнина.
Вот почему он с такой любовью отдается идиллии и углубляется в каждую
единичную вещь, но только с той целью, чтобы показать все несоответствие ее
с вещью в себе. Он роняет престиж имманентности, отрывая ее совершенно от
трансцендентности, ни разу не упоминая даже имени последней. Остроумие
раскрывает противоречие внутри самого явления, юмор же наносит явлению более
решительный удар, представляя его как нечто целое, замкнутое в самом себе.
Оба обнаруживают все, что только возможно, и этим они компрометируют мир
опыта основательнейшим образом. Трагедия, наоборот, показывает то, что
навеки остается невозможным. Таким образом, комедия и трагедия, каждая
по-своему, отрицают эмпирию, хотя они обе противоположны друг другу.
У еврея, который не исходит от сверхчувственного, подобно юмористу, и
не устремляется туда, подобно эротику, нет никаких оснований умалять
ценность данного явления, а потому жизнь никогда не превращается для него ни
в скоморошество, ни в дом для умалишенных. Юмор по характеру своему терпим,
так как он знает более высокие ценности, чем все конкретные вещи, но он
лукаво умалчивает о них. Сатира, как противоположность юмора, по природе
своей нетерпима, а потому она больше соответствует истинной природе еврея, а
также и женщины. Евреи и женщины лишены юмора, но склонны к издевательству.
В Риме даже была сочинительница сатир по имени Сульпиция. Нетерпимость
сатиры ведет к тому, что человек становится невозможным в обществе. Юморист
же, который знает, как устранить в себе и в других людях печаль и скорбь по
поводу мелочей и мелочности жизни, является самым желанным гостем во всяком
обществе. Ибо юмор, как и любовь, сносят всякие горы с пути. Он является
особой формой отношения к людям, которые способствуют развитию социальной
жизни, т.е. общению людей под знаменем высшей идеи. Еврей совершенно лишен
общественной жизни, тогда как англичанин в высшей степени социален.
Итак, сравнение еврея с англичанином оставляет нас значительно раньше,
чем параллель между евреем и женщиной. Причина, в силу которой мы должны
были в том и в другом случае основательно проследить все аналогии,
заключается в той ожесточенной борьбе, которая издавна ведется за ценность и
сущность еврейства. Я позволю себе сослаться на Вагнера, который ревностнее
всех занимался проблемой еврейства с самого начала до самого конца своей
жизни. Он хотел признать еврея не только в англичанине: над его Кундри -
единственной по своей глубине женской фигурой в искусстве, неизменно витает
тень Агасфера.
Параллель, которую мы провели между женщиной и евреем, приобретает еще
большую основательность и достоверность благодаря тому факту, что ни одна
женщина в мире не воплощает в себе идею женщины в той законченной форме, как
еврейка. И она является таковой не только в глазах еврея. Даже ариец
относится к ней именно с этой точки зрения: стоит вспомнить "Еврейку из
Толедо" Грильпарцера. Подобное представление возникает благодаря тому, что
арийка требует от арийца в качестве полового признака еще и метафизического
элемента. Она проникается его религиозными убеждениями в той же мере, как и
всеми остальными свойствами его (см. конец гл. IX и главу XII). В
действительности, конечно, существуют только христиане, а не христианки.
Еврейка является на первый взгляд наиболее совершенным воплощением
женственности в ее обоих противоположных полюсах - в виде матери, окруженной
своей многочисленной семьей, и в виде страстной одалиски, как Киприда и
Кибела, именно потому, что мужчина, который ее сексуально дополняет и
духовно насыщает, который создал ее для самого себе, сам содержит в себе так
мало трансцендентного.
Сходство между еврейством и женственностью приобретает на первых порах
особенную реальность, если обратиться к способности еврея бесконечно
изменяться. Выдающийся талант евреев в сфере журналистики, "подвижность"
еврейского духа, отсутствие самобытного, врожденного умственного склада,
разве все это не дает нам права применить к евреям то же положение, которое
мы высказали относительно женщин: они сами по себе ничто, а потому могут
стать всеми? Еврей -индивидуум, но не индивидуальность. Вращаясь в сфере
низкой жизни, он лишен потребности в личном бессмертии: у него отсутствует
истинное, неизлечимое, метафизическое бытие, он непричастен к высшей, вечной
жизни.
А все-таки именно в этом месте еврейство и женственность резко
расходятся. Отсутствие бытия и способность стать всем, оба качества,
свойственные и еврею и женщине, принимают у каждого из них различные формы.
Женщина является материей, которая способна принять любую форму. В еврее
прежде всего наблюдается известная агрессивность. Он становится рецептивным
не под влиянием сильного впечатления, которое производят на него другие. Он
поддается внушению не в большей степени, чем ариец. Речь идет о том, что он
самодеятельно приспособляется к различным обстоятельствам и требованиям
жизни, к разнообразнейшей среде и расе. Он подобен паразиту, который в
каждом новом теле становится совершенно другим, который до того меняет свою
внешность, что кажется другим, новым животным, тогда как он остается тем же.
Еврей ассимилируется со всем окружающим и ассимилирует его с собою, при этом
он ничему другому не подчиняется, а подчиняет себе это другое.
Далее, расхождение между женщиной и евреем заключается в том, что
женщине совершенно чуждо мышление в понятиях, тогда как мужчине подобной
образ мышления присущ в огромной степени. В связи с этим обстоятельством
находится его склонность к юриспруденции, которая никогда не в состоянии
будет возбудить серьезный интерес к себе со стороны женщины. В этой
природной склонности к понятиям находит свое выражение активность еврея,
активность, правда, довольно
своеобразного сорта. Это, во всяком случае, не активность, которая
свойственна самотворческой свободе высшей жизни.
Еврей вечен, как и женщина. Он вечен не как личность, а как род. Он не
обладает той непосредственностью, которой отличается ариец, тем не менее его
непосредственность совершенно иная, чем непосредственность женщины.
Но глубочайшего познания истинной сущности еврея мы достигнем только
тогда, когда обратимся к его иррелигиозности. Здесь не место входить в
разбор понятия религии, так как этот разбор из необходимости оказался бы
чрезмерно пространным и завел бы нас слишком далеко. Поэтому не вдаваясь в
более подробные обоснования, я под религией буду прежде всего понимать
утверждение человеком всего вечного, той вечной жизни в человеке, которая не
может быть доказана и введена из данных низшей жизни. Еврей - человек
неверующий. Вера -это определенное действие человека, с помощью которого он
становится в известные отношения к бытию. Религиозная вера направлена
исключительно на вневременное, абсолютное бытие, на вечную жизнь, как гласит
язык религии. Еврей, в глубочайшей основе своей, есть ничто, и именно
потому, что он ни во что не верит.
Вера есть все. Но не в том дело, верит ли человек в Бога или нет:
верил бы он хотя бы в свой атеизм. Как раз в этом-то и вся беда: еврей
ни во что не верит, он не верит в свою веру, он сомневается в своем
сомнении. Он неспособен насквозь проникнуться сознанием своего торжества, но
он также не в состоянии всецело уйти в свое несчастье. Он никогда не
относится серьезно к себе самому, поэтому у него нет и серьезного отношения
к другим людям и вещам. Быть евреем представляет собою какое-то внутреннее
удобство, за которое приходится расплачиваться разными внешними
неудобствами.
Этим мы, наконец, подошли к самой существенной разнице между евреем и
женщиной. Их сходство в глубочайшей основе своей покоится на том, что еврей
так же мало верит в себя, как и она. Но она верит в Другого, в мужчину, в
ребенка, "в любовь", у нее имеется какой-то центр тяжести, но он лежит вне
ее. Еврей же ни во что не верит: ни в себя, ни в Других. Он также не находит
отклика в душе другого, не в состоянии пустить в нее глубокие корни, как и
женщина. Отсутствие всякой почвы под его ногами получает как бы
символическое выражение в его абсолютном непонимании землевладения и в том
предпочтении, которое он отдает движимой собственности.
Женщина верит в мужчину, в мужчину вне себя, в мужчину в себе самой, в
мужчину, которым она насквозь проникается в духовном отношении. Благодаря
этому она приобретает способность серьезно относиться к себе самой". Еврей
никогда серьезно не считает что-либо истинным и нерушимым, священным и
неприкосновенным. Поэтому у него всегда фривольный тон, поэтому он всегда
надо всем острит. Христианство какого-либо христианина для него очень
сомнительная вещь, и он уж, конечно, не поверит в искренность крещения
еврея. Но он даже не вполне реалистичен и уж ни в коем случае не настоящий
эмпирик. Здесь следует свести одно очень важное ограничение в прежние
положения выставленные нами в известном соответствии со взглядами Г. С.
Чемберлена. Еврею чужда та настоящая имманентность, которая свойственна
английскому философу опытного мира. Дело в том, что позитивизм истинного
эмпириста верит в возможность для человека приобрести вполне законченное
познание внутри чувственного мира, он надеется на завершение системы точной
науки. Еврей же не верит в свое значение. Тем не менее он далеко не скептик,
так как он не убежден в своем скептицизме. Между тем, даже над абсолютно
аметафизической системой, как философия Авенариуса, реет дух какой-то
благоговейной озабоченности. Мало того, релятивистические воззрения Эрнста
Маха, и те даже проникнуты благочестием, исполненным радостного упования.
Эмпиризм, пожалуй, и не глубок, но его поэтому еще нельзя назвать еврейским.
Еврей - неблагочестивый человек в самом широком смысле. Благочестие
есть качество, которое не может существовать наряду с другими вещами, или
вне их. Благочестие есть основа всего, базис, на котором возвышается все
остальное. Еврея считают прозаичным уже потому, что он лишен широты размаха,
что он не стремится к первоисточнику бытия. Но это несправедливо. Всякая
настоящая внутренняа культура, все то, что человек считает истиной, содержит
в основе своей веру, нуждается в благочестии. На той же основе покоится и
тот факт, что для человека существует культура, что для него существует
истина, что существуют ценности. Но благочестие далеко еще не то, что
обнаруживается в одной только мистике или религии, оно таится в глубоких
основах всякой науки, всякого скептицизма, всего того, к чему человек
относится с искренней серьезностью. Не подлежит никакому сомнению, что
благочестие может проявляться в самых разнообразных формах: вдохновение и
объективность, высокий энтузиазм и глубокая серьезность - вот две выдающиеся
формы, в которых оно выражается. Еврей - не мечтатель, но и не трезвенник,
