целей могущества и господства. Историческое исследование возникновения
какого-нибудь определенного государства еще ничего не говорит нам о присущей
ему основной идее его, поскольку оно действительно является государством, а
не казармой. Для того, чтобы постигнуть сущность этой идеи, необходимо будет
признать значительную долю справедливости за осмеянной ныне теорией договора
Руссо. В истинном государстве выражается лишь соединение нравственных
личностей во имя общих задач.
Еврей чужд идее государственности не со вчерашнего дня. Этим качеством
он отличается еще издавна. Но отсюда мы уже можем заключить, что у еврея,
как и у женщины, личность совершенно отсутствует.
В процессе дальнейшего изложения мы убедимся, насколько верно это
положение. Ибо только отсутствие умопостигаемого "я" является основой как
женской, так и еврейской несоциальности. Евреи, как и женщины, охотно торчат
друг возле друга, но они не знают общения друг с другом, как
самостоятельные, совершенно отличные существа, под знаменем сверх
индивидуально и идеи.
Как нет в действительности "достоинства женщин", так и немыслимо
представление о еврейском "gentleman". У истинного еврея нет того
внутреннего благородства, которое ведет к чувству собственного достоинства и
к уважению чужого "я". Нет еврейского дворянства. Это тем знаменательнее,
что интеллектуальный подбор действует среди евреев в течение тысячелетий.
Этим объясняется также и то, что известно под названием еврейского
высокомерия. Оно является выражением отсутствия сознания собственного "я" и
сильнейшей потребности поднять ценность своей личности путем низведения
личности ближнего, ибо истинный еврей, как и истинная женщина, лишен
собственного "я", а потому он лишен и самоценности. Вот почему, хотя еврей и
аристократичность суть две совершенно несоизмеримые величины, он проявляет
чисто женскую страсть к титулам. Это можно поставить наряду с его чванством,
объектами которого являются театральная ложа или модные картины в его
салоне, христианские знакомые или его знание. Но в этих-то именно примерах и
лежит полнейшее непонимание всего аристократического со стороны евреев. У
арийца существует потребность знать, что представляли собою его предки. Он
высоко ставит их. так как он выше ценит свое прошлое, чем быстро меняющийся
еврей, который лишен благочестия, так как не может придать жизни никакой
ценности. Ему чужда та гордость предками, которая еще в известной степени
присуща даже самому бедному, плебейскому арийцу. Последний почитает своих
предков именно в силу того, что они предки его. Еврей этого не знает, он
неспособен уважать в них самого себя. Было бы неправильно возразить мне
указанием на необычайную силу и богатство еврейской традиции. История
еврейскою народа представляет для его потомков, даже для того из них,
который придает ей большое значение, не сумму всего когда-то случавшегося,
протекшего. Она скорее является для него источником, из которого он черпает
новые мечты, новые надежды: еврей ценит свое прошлое не как таковое, оно -
его будущее.
Недостатки еврейства очень часто хотели объяснить, не только одни
евреи, жестокими мнениями и рабским положением, которое занимали евреи в
течение всего средневековья вплоть до самого XIX века. Дух порабощенности
будто бы воспитал в еврее ариец. Немало есть христиан, которые в этом
отношении видят в еврее вечный упрек по поводу совершенного ими
преступления. Однако следует признать, что подобный взгляд заходит слишком
далеко.
Нельзя говорить о каких-нибудь переменах в человеке, которые явились бы
результатом внешнего влияния на целый ряд предшествовавших поколений, если
этот человек в силу внутреннего импульса охотно идет навстречу этому
внешнему воздействию и благосклонно протягивает ему руку. Теория
наследования приобретенных качеств еще до сих пор не доказана, а что
касается человека, то, несмотря на видимую приспособляемость его, можно с
большей уверенностью, чем по отношению ко всем прочим живым существам,
сказать, что характер как отдельного лица, так и целой расы, постоянен.
Только убожество и поверхностность мысли может привести в тому взгляду, что
человек создается окружающей его средой. Я считаю позорным уделить хоть одну
строчку возражению против взгляда, который уничтожает всякую возможность
свободного понимания вещей. Если человек действительно изменяется, то это
может происходить изнутри к внешнему миру. В противном случае, нет, как у
женщины, ничего действительного, а есть одно только небытие, вечное,
неизменное. Как можно говорить о каком-то воспитании, которое еврей будто бы
получил в процессе исторической жизни, когда еще Ветхий Завет отчетливо и
ясно указывает на то, как Иаков, этот патриарх, обманул своего умирающего
отца Исаака, провел своем брата Исава и не вполне правильно и честно
обогатился на счет своего тестя Лавана?
Защитники евреев очень часто отмечают тот факт, что евреи, даже в
процентном отношении, совершают тяжкие преступления значительно реже, чем
арийцы. Совершенно справедливо. Ведь еврей в сущности нисколько не
антиморален. Но тут же следует прибавить, что он не является также
воплощением высшего нравственного типа- Можно сказать, что он относительно
аморален. Он не особенно добр, не особенно зол, в основе же своей он ни то,
ни другое, но прежде всего он - низок. Поэтому еврейству одинаково чуждо как
представлеиие об ангеле, так и понятие черта, олицетворение добра, как и
олицетворение зла, вещи, ему совершенно незнакомые. Это положение ничуть не
пострадает от указания на книгу Иова, на образ Белиала, на миф об Эдеме.
Хотя современные спорные вопросы в области критики источников, вопросы о
разграничении самобытного и заимствованного, лежат на таком пути, вступить
на который я не считаю себе призванным, однако я с полной решительностью
утверждаю, что в психической жизни современного еврея, будь он
"свободомыслящий" или "ортодокс", принцип дьявола или образ ангела, небо или
ад не играют ни малейшей религиозной роли. Если еврей никогда не в состоянии
подняться на крайнюю высоту нравственности, то с другой стороны, убийство и
насилие совершаются им несомненно гораздо реже, чем арийцем. Только теперь
мы можем понять отсутствие у еврея всякого страха перед демоническим
принципом.
Защитники женщин не реже, чем защитники евреев, ссылаются на их меньшую
преступность, желая этим доказать и более совершенную нравственность их.
Аналогия между теми и другими кажется все более полной. Нет женского черта,
как нет женского ангела: только любовь, это упорное отрицание
действительности, дает мужчине возможность видеть в женщине небесное
создание, только слепая ненависть может заставить ее признать испорченной,
подлой, низкой. Что безусловно чуждо женщине, как и еврею, это величие, в
каком угодно отношении. Нет среди них ни великих победителей в сфере
нравственности, ни великих служителей идее безнравственности. В
мужчине-арийце сосредоточены одновременно и злой, и добрый принцип
кантовской философии религии, но оба эти принципа сидят в нем в строго
разграниченном состоянии: добрый дух и злой демон ведут между собою борьбу
за его обладание. В еврее, как и в женщине, добро и зло еще не
дифференцированы. Нет еврейского убийцы" как и нет еврейского святого. И
весьма правдоподобно, чти малочисленные элементы веры в черта, которые
остались в еврейских преданиях, идут от парсизма и из Вавилона.
Итак, евреи ведут существование не как свободные, державные, выбирающие
между добродетелью и пороком индивидуальности, подобно арийцам. Каждый
человек как-то непроизвольно представляет себе арийцев в виде огромной толпы
отдельных людей. Евреи же приобретают вид какого-то слитного плазмодия,
разлившегося по широкой поверхности. Антисемитизм благодаря этому очень
часто впадал в заблуждение, он говорил о какой-то упорной сознательной
сплоченности, о "еврейской солидарности". Это вполне понятное смешение
различных вещей. Бывает иногда, что самый незначительный, никому не
известный еврей, на которого возводится какое-нибудь обвинение, вызывает
чувство живейшего участия среди всех евреев. Они хотят непременно доказать
его невинность и сильно надеются, что им это удастся. Но ни в коем случае не
следует думать, что их интересует этот человек, как отдельный еврей, что их
занимает его индивидуальная судьба, как судьба единичного еврея, что он, как
таковой, вызывает в них больше сострадания, чем несправедливо преследуемый
ариец. Это далеко не так. Угроза всему еврейству, опасение, что этот факт
может бросить невыгодную тень на всю совокупность евреев или, лучше сказать,
на все еарейство вообще, на идею еврейства - вот где кроется причина
упомянутых явлений непроизвольного участия с их стороны. Совершенно то же
бывает и с женщиной, которая бесконечно рада, когда слышит нелестные отзывы
о какой-нибудь представительнице одной с ней пола. Она даже сама непрочь
придти на помощь, чтобы тем решительнее низвести ее, но только при одном
условии: если женщина, как таковая, женщина вообще, не должна быть при этом
задета. Только при условии, чтобы из-за этого не уничтожалась в мужчине
жажда женщины, чтобы никто не усомнился в "любви", чтобы люди по-прежнему
продолжали сочетаться брачными узами, и чтобы число старых холостяков от
этого не увеличилось. Защитой женщины пользуется род, но не личность, пол
или раса, но не индивидуум: последний приобретает значение лишь постольку,
поскольку он является членом какой-нибудь группы. Настоящий еврей и
настоящая женщина живут только интересами рода, а не так индивидуальности.
Этим объясняется и то, что семья (как биологический, но не как правовой
комплекс) ни у одного народа в мире не играет такой значительной роли, как у
евреев, приблизительно такое же значение имеет семья у англичан, которые,
как видно будет из дальнейшего, в известной степени родственны евреям. Семья
в этом смысле есть женское материнкoe образование, которое ничего общего не
имеет с госудаством, с возникновением общества. Сплоченность среди членов
семьи, как результат пребывания вокруг общего очага, особенно сильна у
евреев. Каждому
индогерманскому мужчине, одаренному в большей степени, чем человеку
среднему, даже самому заурядному из них свойственно какое-то непримиримое
отношение к своему отцу, ибо каждый ощущает едва заметное, бессознательное,
а иногда и ярко выраженное чувство гнева против того человека, который, не
спросясь его, толкнул его в жизнь и наделил его при рождении именем, которое
тот нашел наиболее подходящим. В этом именно и выражается самый минимум
зависимости сына от отца, хотя, с более глубокой, метафизической точки
зрения, этот момент можно было бы привести в связь с тем, что сын сам хотел
войти в земную жизнь. Только среди евреев наблюдается тот факт, что сын
всецело уходит в свою семью и великолепно себя чувствует в самом пошлом
общении со своим отцом. Те же, которые заводят дружеские отношения с отцом,
почти исключительно христиане. Даже арийские дочери скорее стоят вне своей
семьи, чем еврейки, и они чаще выбирают себе такое поприще, которое их
вполне освобождает и делает независимыми от родственников и родителей.
Здесь мне предстоит подвергнуть испытанию выставленное мною в
предыдущей главе положение, что индивидуальная жизнь, не отделенная от
другого человека пределами одиночества, является необходимым условием и
