смутные страдания от своего еврейства, т.е. в глубочайшей основе своей - от
своего неверия.
Еврейство и христианство составляют две самые крайние, неизмеримые
противоположности: первое есть нечто разорванное, лишенное внутренней
тождественности, второе - непреклонно-верующее, уповающее на Бога.
Христианство есть высший героизм, еврей же никогда не бывает ни единым, ни
цельным. Поэтому еврей труслив. Герой - это его прямая противоположность.
Г. С. Чемберлен сказал много верного о поразительном, прямо ужасающем
непонимании, которое еврей проявляет к образу и учению Христа, к борцу и
страдальцу в нем, к его жизни и смерти. Но было бы ошибочно думать, что
еврей ненавидит Христа, ибо еврей не Антихрист, он вообще к Христу никакого
отношения не имеет. Строго говоря, существуют только арийцы, которые
ненавидят Христа, - это преступники. В еврее образ Христа, не поддающийся
его пониманию, вызывает чувство тревоги и неприятной досады, так как он
недосягаем для его склонности к издевательству и шутке.
Тем не менее сказание о Новом Завете, как о самом спелом плоде и высшем
завершении Старого, и искусственная связь первого с мессианскими обещаниями
второго принесли евреям огромную пользу. Это их сильнейшая внешняя защита.
Несмотря на полярную противоположность между еврейством и христианством,
последнее все же вышло из первого, но это именно и является одной из
глубочайших психологических загадок. Проблема, о которой здесь идет речь,
есть ничто иное, как проблема психологии самого творца религий.
Чем отличается гениальный творец религиозной догмы от всякого другого
гения? Какая внутренняя необходимость толкает его на путь создания новой
религии?
Здесь следует предположить, что этот человек всегда верил в того самого
Бога, которого он сам возвестил. Предание рассказывает нам о Будде и Христе,
о тех неимоверных искушениях, которым они подвергались и которых никто
другой не знал. Дальнейшие два - Магомет и Лютер были эпилептиками. Но
эпилепсия есть болезнь преступников: Цезарь, Нарзес, Наполеон - эти
"великие" преступники, страдали падуй болезнью. Флобер и Достоевский, будучи
только склонны к эпилепсии, скрывали в себе много преступного, хотя они
преступниками и не были.
Основатель религии есть тот человек, который жил совершенно без Бога,
но которому удалось выбиться на путь высшей веры. "Как это возможно, чтобы
человек, злой от природы, сам мог сделать себя Добрым человеком, это
превосходит все наши понятия, ибо как может плохое дерево дать хороший
плод?", - вопрошает Кант в своей философии религии. Но эту возможность он
сам принципиально утверждает. Ибо, несмотря на наше отпадение, властно и с
неуменьшенной силой звучит в нас заповедь: мы должны стать лучшими,
следовательно, мы Должны и уметь стать таковыми... Эта непонятная для нас
возможность полнейшего перерождения человека, который в течение многих лет и
Дней жил жизнью злого человека, эта возвышенная мистерия нашла свое
осуществление в тех шести или семи людях, которые основали величайшие
религии человечества. Этим они отличаются от гения в обыкновенном смысле: в
последнем уже с самого рождения заложено предрасположение к добру.
Всякий другой гений удостаивается милости и осеняется благодатью еще до
рождения. Основатель религии приобретает все это в процессе своей жизни. В
нем окончательно погибает старая сущность с тем чтобы уступить место новой.
Чем величественнее хочет стать человек тем больше в нем такого, что должно
быть уничтожено смертью. Мне кажется, что в этом именно пункте Сократ
приближается к основателю религии (как единственный среди всех греков).
Весьма возможно, что он вел самую ожесточенную борьбу с злым началом в тот
именно день когда он стоял при Потидее целых двадцать четыре часа, не
двигаясь с места.
Основатель религии есть тот человек, для которого в момент рождения не
разрешена была еще ни одна проблема. Он - человек с наименьшей
индивидуальной уверенностью. В нем всюду опасность, сомнение, он должен себе
сам отвоевать решительно все. В то время, как один человек борется с
болезнью и страдает от физического недомогания, другой дрожит перед
преступлением, которое заложено в нем в виде некоторой возможности. При
рождении каждый несет с собою что-нибудь, каждый берет на себя какой-нибудь
грех. Формально наследственный грех для всех один и тот же, материально же
он отличается у различных людей. Один избирает для себя ничтожное бесценное
в одном месте, другой - в другом, когда он перестал хотеть, когда его воля
вдруг превратилась в простое влечение, индивидуальность - в простой
индивидуум, любовь - в страстное наслаждение, - когда он родился. И этот
именно его наследственный грех, это ничто в его собственной личности
ощущается им как вина, как темное пятно, как несовершенство и превращается
для него, как мыслящей личности, в проблему, загадку, задачу. Только
основатель религии вполне подпал своему наследственному греху. Его признание
- всецело и до конца искупить его: в нем все всебытие проблематично, но он
все разрешает, он разрешает и себя, сливаясь со всебытием. Он дает ответ на
всякую проблему и освобождает себя от вины. Твердой стопой он шагает по
глубочайшей пропасти, он побеждает "ничто в себе" и схватывает "вещь в
себе", "бытие в себе". И именно в этом смысле можно про него сказать, что он
искупил свой наследственный грех, что Бог принял в нем образ человека и
человек всецело превратился в Бога, ибо в нем все было преступлением и
проблемой, и все превращается в искупление - в избавление.
Всякая же гениальность является высшей свободой от закона природы.
Если это так, то основатель религии есть самый гениальный человек. Ибо
он больше всех преодолел в себе. Это тот человек, которому удалось то, что
глубочайшие мыслители человечества лишь нерешительно во имя своего
этического миросозерцания, во имя свободы воли выставляли лишь как нечто
возможное: полнейшее возрождение человека его "воскресение", абсолютное
обращение его воли. Все прочие великие люди также ведут борьбу со злом, но у
них чаша весов уже а priori склоняется к добру. Совершенно другое дело у
основателя религии. В нем таится столько злого, столько властной воли,
земных страстей, что ему приходится бороться с врагом в себе, беспрерывно
сорок дней, не вкушая пищи и сна. Только тогда он победил, но он не убил
себя насмерть, а освободил от оков высшую жизнь свою. Будь это не так, тогда
не было бы никакого импульса к основанию новой веры. Основатель религии
является противоположностью императора, царь -противоположность галилеянина,
И Наполеон в определенный период своей жизни переживал в себе известный
перелом. Но это был не разрыв с земной жизнью, а именно окончательное
обращение в сторону богатства, могущества и великолепия ее. Наполеон велик
именно в силу той колоссальной интенсивности, с которой он отбрасывает от
себя идею, в силу безмерной напряженности его отпадения от абсолютного, в
силу огромного объема неискупленной вины. Основатель религии, этот наиболее
обремененный виною человек, хочет и должен принести людям то, что ему самому
удалось: заключить союз с божеством. Он отлично знает, что он насквозь
пропитан преступлением, пропитан в несравненно большей степени, чем всякий
другой человек, но он искупает величайшую вину свою смертью на кресте.
В еврействе скрывались две возможности. До рождения Христа обе эти
возможности находились вместе, и жребий еще не был брошен. Была диаспора и
одновременно, по крайней мере, подобие государства: отрицание и утверждение
- оба существовали рядом. Христос явился тем человеком, который побеждает в
себе сильнейшее отрицание, еврейство, и создает величайшее утверждение,
христианство - эту резкую противо-положность еврейства. Из состояния добытия
выделяются бытие и небытие. Теперь жребий брошен: старый Израиль распадается
на евреев и христиан. Еврей в том виде, в каком мы его тут описали,
возникает одновременно с христианином- Диаспора становится особенно полной,
в еврействе исчезает возможность величия. Люди, подобные Самсону и Иошуе,
этим самым нееврейским людям среди старого Израиля, с тех пор не появляются
и не могут появляться в среде еврейства. Еврейство и христианство
всемирно-исторически обусловливают друг друга как отрицание и утверждение. В
Израиле таились величайшие возможности, которые никогда не выпадали на далю
ни одного другого народа: возможность Христа. Другая возможность - еврей. Я
надеюсь, что меня верно поняли: я не имею в виду провести связь между
еврейством и хрис-тианством, связь, которой в действительности совершенно не
существует. Христианство есть абсолютное отрицание еврейства, но оно имеет к
последнему такое же отношение, в каком находятся взаимно противоположные
вещи, или утверждения. Христианство и еврейство - еще в большей степени, чем
благочестие и еврейство, можно определить рядом путем взаимного исключения.
Нет ничего легче, как быть евреем, и нет ничего труднее, как быть
христианином. Еврейство есть та пропасть над которой воздвигнуто
христианство, а потому еврей является предметом сильнейшего страха и
глубочайшего отвращения со стороны арийца.
Я не могу согласиться с Чемберленом, что рождение Спасителя в Палестине
является простой случайностью. Христос был евреем, но с тем, чтобы одолеть в
себе самым решительным образом еврейство. Кто одержал полную победу над
самым могучим сомнением, тот является самым верующим человеком, кто поднялся
над безнадежнейшим отрицанием, тот есть человек самого положительного
утверждения. Еврейство было особым наследственным грехом Христа. Его победа
над еврейством есть именно то, чем он отличается по своему богатству от
Будды, Конфуция и всех других основателей религии, Христос величайший
человек, так как он мерился силами с величайшим противником. Быть может, он
был и останется единственным евреем, которому посчастливилось в борьбе: был
первым евреем и последним, ставшим в полной степени христианином. Вполне
правдоподобно, что и в настоящее время кроется в еврействе возможность
произвести Христа. Очень может быть, что ближайший основатель религий должен
непременно опять-таки пройти через еврейство.
Только этим мы можем себе объяснить жизнеспособность еврейства, которое
пережило много народов и рас. Абсолютно без всякой веры и евреи не могли бы
долго существовать и сохраниться. Эта вера заключается в каком-то смутном,
тупом и все же чрезвычайно верном чувстве, что нечто единое должно
находиться в еврействе, стоять в какой-нибудь связи с еврейством. Это единое
есть Мессия, Избавитель. Избавитель еврейства есть избавитель от еврейства.
Всякий другой народ осуществляет определенную мысль, единичную обособленную
частную идею, а потому и всякая национальность в конце концов погибает.
Только еврей не осуществляет никакой частной идеи, ибо если бы он был в
состоянии что-нибудь осуществить, то это что-нибудь было бы только идеей в
себе: из самого сердца иудаизма должен выйти богочеловек. В связи с этим
находится и жизненная сила еврейства: еврейство живет христианством не в
смысле одного только материального обогащения. Оно берет от него многое в
различных других отношениях. Сущность еврейства метафизически не имеет
другого назначения, как служить подножием для основателя религии. Этим
объясняется одно очень знаменательное явление - особая форма у евреев
служить своему Богу Они молятся не как отдельные личности, а целой массой-
