замучили в четверг снятие остатков...
Она мягко выговаривала - "четьверг".
Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего
бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И
все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру,
расставить, разложить, распихать по местам. Или без места.
Некогда было раздумывать - место искать. Надо было вещи
унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь.
Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой
давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги
несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры -
нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И
сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву,
хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по
карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил - ясно ведь, что
сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать
повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что
бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на
улице...
Проснулся, как в тяжелом похмелье, - с испугом за себя, а
Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый
сон. Сидит напротив меня в глубоком мягком кресле, запахнув
поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой "Пума",
смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает:
- Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели?
- Я вас о многом хотел расспросить.
- Хотеть никому не запрещено, - сурово усмехнулась она.
Лицо у нее было тяжело - красивое, и существовал в нем
трудноуловимый перелив, как на цветных календариках, где
рисунок меняется в зависимости от освещенности и угла
зрения. Вот так же ее лицо ежесекундно меняло свой возраст
- только что это была двадцатилетняя красавица девка, и
вдруг безо всякого перехода смотрела на меня немолодая баба
с запечатанным жестокостью сердцем.
- Так чего вам там про меня нарассказали? - спросила она
равнодушно.
- А почему вы решили, что про вас должны были мне
нарассказать? - поинтересовался я.
- Да городишко у нас такой, языки без костей. Им главная
радость в жизни - о других посудачить, чужое бельишко
перемыть...
- А вы не любите о других говорить, Клавдия Сергеевна?
- Я? - удивилась она. - Да по мне пропади они пропадом,
мое какое дело. Я вообще о других говорю только то, что
меня просили передать.
Она сказала это серьезно, и я понял, что это правда.
Клавдия Салтыкова была непохожа на человека, тратящего время
на сплетни.
Из спальни, оттолкнув неплотно прикрытую дверь, вышла
маленькая кривоногая собачонка, пучеглазая, с лохматым
хвостом, похожая на декоративную аквариумную рыбу.
Деликатно процокав когтями по паркету, собака подошла к
Салтыковой и трудно вспрыгнула к ней на колени. Клавдия
потрепала ее ласково по спине и душевно поведала мне:
- Людям бы у нее поучиться не помешало. Это собачка
"ши-пу", ей тыщи лет несчетные, а выжила такая мелкая тварь
благодаря характеру - жадная, умная, трусливая и злая...
- А на кой вам, Клавдия Сергеевна, злая собачонка? -
спросил я, вспомнив огромного Барса.
- Так это она с чужими злая, а со мной она ласковая. -
Салтыкова сбросила ее с колен, и собачонка, отряхнувшись,
покосилась на меня своими выпученными коричнево-кровавыми
глазами и недовольно зарычала густым нутряным хрипом.
Салтыкова встала и пошла на кухню, а я принялся
рассматривать небольшую картину в старой раме, висевшую на
стене над сервантом. Хозяйка принесла кувшин и два стакана,
налила в них сок, и стекло мигом вспотело холодной
испариной.
Перехватив мой взгляд, Клавдия заметила:
- Это хорошая картина. "Деревенский праздник"
называется. Художник Кустодоев. Слыхали небось?
- Кустодиев? - удивился я
- Может, Кустодиев. Вроде бабка эта говорила -
Кустодоев. В прошлом году у старухи тут одной купила. Из
"бывших" бабка. Сохранились у ней кой-какие вещички.
Зазвонил телефон. Салтыкова сняла трубку, недовольно
ответила:
- Слушаю... Ну, я. Я, говорю... И что?.. Нет.. Ничем
тебе помочь не могу... Не могу... У меня и так проверка за
проверкой... Не знаю... - Она неожиданно усмехнулась,
сказала зло - весело: - А у меня и сейчас такой проверяющий
сидит... Да, дома, а, что такого - у меня время
безразмерное, как гэдээровские колготки... Да ладно тебе!..
Если можешь - прости, а не можешь - не надо... Пока...
Бросила на рычаг трубку, походя ткнула кнопку выключателя
телевизора, и в комнату влетел с экрана дельтаплан -
лохматый стройный парень, гибкий и нежный, высоким страстным
голосом пел о любви к своему дельтаплану, с которым они
где-то под облаками летают.
Салтыкова сердито хмыкнула:
- Вот, елки - палки, времена настали - жены мужей кормят,
мужики поют бабьими голосами. Странные дела... Так чего вы
хотели спросить?
- Я знаю, что у вас были с покойным Николаем Ивановичем
Коростылевым неважные отношения. Вот я и хотел у вас
выяснить - почему?
Она выключила телевизор, нажала на крышку блестящей
сигаретницы, стоящей посреди журнального столика рядом с
большой хрустальной пепельницей, ловко ухватила выскочившую
сигарету, чиркнула не спеша зажигалкой, затянулась со
вкусом, щуря левый глаз от тоненькой струйки дыма, и я
обратил внимание на то, какие у нее маленькие руки -
короткие пухлые пальчики с длинными полированными ногтями.
Странно было видеть у такой крупной женщины эти жирные
когтистые лапки.
- Я вам все охотно расскажу, но перед тем, как ответить
на все ваши вопросы, хотела бы и вам задать всего один...
- Прошу вас.
- А вы кто такой? Вы откуда взялись?
- Взялся я из Москвы, сюда приехал на похороны своего
старого учителя, зовут меня Станислав Павлович Тихонов,
работаю я в Московском уголовном розыске, по званию я майор
милиции. И все это вы, Клавдия Сергеевна, прекрасно
знаете...
- Это-то я все знаю, - махнула она рукой. - Неведомо мне
только - в каком вы-то значении здесь сидите и вопросы мне
задаете? У вас задание есть? Или самоуправничаете?
Молодец, Клавдия Сергеевна! Бой - баба. Большую жизнь
прожила в торговле. Я засмеялся и ответил.
- У меня есть задание. Я его сам себе дал.
Самоуправно...
- Да - а? - зловеще протянула Клавдия. - Очень
интересно! Думаю, что правильно будет к вам письмо
официальное на работу прислать - начальству вашему и в
парторганизацию! Пусть они поинтересуются, как вы тут
своими правами и красной книжечкой фигурируете,
выгораживаете дружков своих. Или родственников, точно не
знаю.
Я жалобно перебил ее:
- Окститесь, Клавдия Сергеевна! Мой дружок и
родственник, которого я выгораживаю, на кладбище лежит.
Поздно мне его выгораживать...
- Его-то поздно, а меня срамить - по городу ходить с
вопросами - не поздно! Я-то еще не померла! Да вам меня не
очернить - меня здесь знают, слава богу, не один год! Я
завтра вам такое письмо организую и от властей, и от
городской общественности. Вам разобъяснят, как себе самому
давать задания по личным делам на государственной службе...
Ну, что же, пожалуй, пора дать этой зарвавшейся девушке
укорот, она и так далековато забралась от сознания своей
безнаказанности.
Усмехнулся и сказал ласково:
- Мне кажется, что у вас, Клавдия Сергеевна, это
становится хобби - загружать работой службы Министерства
связи...
Она побледнела, желваки на щеках зачугунели:
- Вы, что хотите этим сказать?
- Что вы ошибочно полагаете, будто мои расспросы - это
мое частное дело. Мне кажется, что оно уже стало и вашим
делом, а поскольку вы со мной говорить не желаете, то завтра
я пойду к городскому прокурору, и завтра же, кстати,
возвращается начальник управления внутренних дел. Вызовут
вас официальной повесткой и будут допрашивать. Вы меня
понимаете - допрашивать, а не разговаривать...
- О чем же это вы хотите меня допрашивать, интересно
знать? - подбоченилась Салтыкова.
- Обо всем, что вы можете знать по поводу такого из ряда
вон выходящего случая. О несчастье, взволновавшем весь
город! Каждый честный человек, которому хоть крупица малая
известна, должен был бы не "права качать", а постараться
помочь разобраться со всей этой печальной историей.
- Так, по-вашему, выходит, что я не честный человек? - с
вызовом спросила она.
- Я ничего подобного не говорил, - твердо отрезал я. - Я
пришел к вам за ответом на несколько вопросов, а вы решили
меня пугануть. Вы напрягитесь, подумайте маленько - вам ли
меня стращать?
- Ну, и вы меня не напугаете, - поехала она потихоньку на
попятную.
- А я вас и не собирался пугать. Я задал вам ясный
вопрос - что произошло между вами и покойным Коростылевым?
- Да ничего не произошло! Вздорный, завистливый старик
был, прости господи! Вы-то думаете - вам тут все вздыхают
горько, слезы рукавами натирают, - что все в трауре
глубоком, а я человек прямой и врать не стану - всем он тут
надоел, во все дела лез, как клещ липучий. Все ему - и не
честные, и не совестливые, и не такие, и не сякие! Один он
праведник, добрым словом сыт! Тьфу, надоел.
Я сидел, опустив глаза, и испытывал боль, будто била она
меня с размаху по щекам своими маленькими когтистыми
лапками. Боялся взглянуть ей в лицо, закричать, ударить.
Только крепче сжимал ладони, одну в другой, чтобы не так
заметно тряслись руки. И спросил ее негромко:
- Что вам лично плохого сделал Коростылев?
- Мне? Да мне он и не мог ничего сделать - руки коротки!
На ребенке хотел отыграться! Нашел, старый пень, с кем
счеты сводить!
- За, что же он с Настей мог счеты сводить?
- А за все! что молода, да хороша, да красиво одета! И
его не боится, плевала она на его глупые придирки! Он ей
поперек жизни хотел стать отомстить за свою песью старость!
- А может быть, Клавдия Сергеевна, не хотел Коростылев,
чтобы выросла ваша девочка похожей на собачку "ши-пу"?
Может, он ей настоящей жизни желал? Может, хотел чтобы
стала Настя большая щедрая, смелая и умная? Тогда и тысячи
лет не нужно, а хватит нормального человеческого века?
- Ага! Конечно! Он хотел ей добра, а я зла? Это
правильно вы все рассмотрели! Да я жизнь на нее свою
положила! Одна, без отца воспитываю! Легко, думаете? Как
волчок кручусь - за уроки на пианино четвертак подай,
по-французски отстает - учительшу держу, одеть, обуть девку
надо? Копейкой никто не поможет, а нотации читать - каждый
горазд! Да ребенка баламутить разговорами.
- Чего ж ее баламутить - она ведь не маленькая уже,
думать начинает сама.
- Как же - думает она! Вчера уселась реветь если не дашь
пятнадцать рублей на духи, буду сидеть реветь! Мне ее надо
бы за тройки ремнем пороть, а все сердце щемит, мне-то не у
кого было на духи просить! Дала конечно, что ж мне - деньги
ее слез дороже! Для нее только и стараюсь, и она уже знает
- к отцу-то не пойдет деньги требовать.
- А почему к отцу не пойдет!
- Да чего с него спрашивать! Серый дурень городской
колхозан, село неумытое.
- Простите, Настя какого мнения о своем отце?
- Не знаю, не спрашивала я ее. Так ведь не без глаз она,
видит это сокровище. Я и так скрипя сердцем соглашаюсь на
их свидания.
- А чем же вам так не нравятся их встречи?
- А тем, что незачем это! Не хочу чтобы девчонка выросла
небесной козой. Скрипя сердцем дозволяю.
Она так и говорила - "скрипя сердцем". Она правильно
говорила - я слышал пронзительный душе раздирающий скрип
этого ожесточенного сердца. Оно не было смазано ни одним
добрым чувством.
- А где сейчас Настя?
- На танцы убежала. У них это быстро с понтом под зонтом
и помчались на танцульки, а зачем она вам?
- Хотел познакомиться поговорить спросить.
- О чем?
- О многом. Например, жалко ей Коростылева?
- А я вам за нее отвечу - ей жалко. Так себе и пометьте
где это нужно. Очень жалко. Вообще всех жалко, а себя -
особенно.
Перегородив дорогу между домами Кольяныча и учительницы
Нади Воронцовой стоял "Запорожец". На крышу маленькой
трескучей машинки облокотился высокий красивый парень в
спортивном костюме с яркими эмблемами "Адидас". Уперев руки
