выглядит человек без совести...
Я нажимал кнопку звонка у знакомой мне двери, пухло -
набивной, коричневой, богато украшенной желтыми фигурными
гвоздями, и сердце тревожно сжималось. Я ведь уже почти все
знал, а придумать, с чего начать разговор, что сказать при
встрече, не мог. И когда дверь распахнулась и в проеме
увидел тоненькую девичью фигурку, я понял, что не прийти
сюда вновь я не имел права.
- Здравствуй, Настя, - сказал я. - Моя фамилия Тихонов.
Ты, наверное, обо мне слышала...
- Слышала, - кивнула она, но стояла в дверях твердо, не
пропуская меня в прихожую, а красивые синие глаза,
удлиненные косметической тушью, пытливо ощупывали меня,
стараясь сообразить, зачем я сюда пришел.
- Настя, я хотел поговорить с тобой.
Настя дернула своенравным подбородком:
- А я с вами разговаривать не буду...
- Почему ты не хочешь поговорить со мной?
- А меня мама предупредила, что по закону вы не имеете
права допрашивать меня. Я несовершеннолетняя; и меня нельзя
допрашивать без родителей или учителя...
Я засмеялся:
- Настенька, я не собираюсь тебя допрашивать. - Я тяжело
вздохнул и добавил: - А учитель твой умер...
- Все равно мама мне не велела с вами говорить без нее.
И ничего вы от меня не узнаете...
- Тогда извини, - пожал я плечами. - Настаивать я не
буду, да и узнавать мне нечего. Просто я хотел с тобой
поговорить перед тем, как уеду отсюда...
Она задумалась, и я видел, что ее отрепетированный
матерью отпор слабеет.
- А о чем?
- О жизни. О смерти Коростылева. О себе. О тебе. О
твоем отце. Ничего не изменишь в жизни одним разговором на
бегу, но я не могу отсюда уехать, не поговорив с тобой. Это
очень важно для меня и очень важно для тебя. Это вообще
важно...
- А для кого еще это важно? - спросила Настя.
- Для всех. Для всех, кто живет вокруг нас...
Настя подумала мгновение, и самовольный крутой характер
взял верх над запретом матери, она отбросила сомнения,
пропустила меня в квартиру и захлопнула дверь.
Мы вошли в гостиную, где недавно я разговаривал с
Клавдией, но тогда был вечер, глубокие серые сумерки с
багряным закатным подсветом, а сейчас полдневное солнце било
в упор, театральным софитом высвечивая Настино лицо.
Красивая девочка. Она очень похожа на мать, но черты
капризные, нервные, еще не затекли они цементной жесткостью,
не было в ее лице отталкивающей твердости принятых на всю
жизнь решений.
Из спальни с пронзительным тявканьем выскочила пучеглазая
собачонка, подбежала ко мне и хрипло зарычала.
- Пошла вон, - отпихнула ее ногой Настя и уселась на
диван против меня. - Так о чем разговор?
- Я тебя, Настя, не могу учить жить. Да и, честно
говоря, не собираюсь, но у меня есть долг. Я бы хотел
сказать тебе, что твой покойный учитель Николай Иванович
Коростылев был пленником детской мечты. Он мечтал всех
людей сделать прекрасными и счастливыми. И тебя он мечтал
увидеть счастливой, прекрасной и радостной...
Настя сердито усмехнулась:
- Оно и видать! Для этого он меня не хотел допустить до
экзаменов?
- Настя, ты уже не ребенок, это только дети думают, что
врач нарочно причиняет им боль, когда рвет сгнивший зуб.
Николай Иванович мучил тебя, чтобы силой толкнуть на
правильный путь. Ты бы поговорила со своим отцом.
- Я к нему не пойду, - решительно помотала головой Настя.
- Он на меня злобится...
Я засмеялся:
- Не злобится он на тебя, он тебя любит и хочет гордиться
тобой.
- А о чем мне с ним говорить? Уже поздно...
- Ничего не поздно. Вся история, из-за которой я приехал
сюда, заварилась из-за тебя, а каждый человек однажды
отвечает за все свои поступки. В споре за твою судьбу была
сделана огромная ставка - жизнь очень хорошего человека...
- Да вы поверьте - я вообще об этом ничего не знала! И
мама не хотела... Если бы она могла представить...
- Настя, я тебя ни о чем не спрашиваю. Я прошу тебя
только думать...
Из ее глаз побежали дробные слезинки, и размытая ими тушь
с ресниц оставляла на щеках черные полосы. Устарели
выражения, понятия потеряли давний смысл - чистый, как
девичья слеза. Грязные тускло - серые потеки.
- Думать! - крикнула Настя. - Хорошо вам говорить! а я
совсем ничего не соображаю...
- Я не имею права давать тебе такие советы, но я бы очень
хотел, чтобы ты жила с отцом, - сказал я тихо. - Твой отец
может научить тебя многому доброму и хорошему. Это сейчас
тебе очень понадобится... Я не слишком верю, что ты
послушаешь меня, но подумай.
Настя посмотрела на меня с недоверием:
- И вы только за этим пришли сюда?
- А ты думаешь, этого мало? Тебе никогда Коростылев не
говорил о завещании Колумба?
- Нет, ничего не говорил...
- Много лет назад он показал мне очень старый пергамент
на испанском языке. Из перевода явствовало, что этот
пергамент - завещание Христофора Колумба.
- Колумба? - удивилась Настя.
- Да, Христофора Колумба. Когда он возвращался из
открытой им Америки, его каравелла "Пинта" попала в страшный
шторм и скорее всего должна была погибнуть. И тогда Колумб
написал завещание. Он оставлял людям девять реалов
собственных сбережений и найденный им Новый Свет, который
считал Индией. Пергаментный свиток завернули в тряпку,
пропитанную воском, забили в дубовую проспиртованную ромом
бочку и бросили в Гольфстрим. Колумб верил, что, если и
погибнет вся экспедиция, весть об открытии Нового Света
придет к людям. И завещание свое Колумб начал со слов:
"Наша жизнь ничего не стоит. Дорого стоят только наши дела
для жизни всех остальных людей..."
- А как могло попасть завещание Колумба к Коростылеву? -
недоверчиво посмотрела на меня Настя.
- Не знаю. До сих пор не знаю, а может быть, это и не
было настоящим завещанием. Может быть, это была подделка, а
может быть, сам Николай Иванович написал это завещание. Он
часто показывал его ребятам, и мы мечтали о путешествиях и
подвигах, и незаметно для себя навсегда поверили, что дорого
стоят только наши дела для жизни всех остальных... И когда
ты будешь думать о будущей своей жизни - красивой и веселой,
- думай иногда и о том, что отчасти Коростылев умер из-за
тебя тоже...
Екатерина Сергеевна Вихоть сидела за столом, закрыв
глаза, уперев лоб в ладони, и поза у нее была растерянно -
горестная, и сама она не была больше ни грозной, ни
громоздкой, ни громогласной. Сейчас она была обычной,
удрученной большим несчастьем немолодой женщиной.
- Как жить дальше? Ума не приложу, - сказала она. - Не
понимаю. У меня в голове полный мрак.
Мы помолчали, и я без выражения заметил:
- Наверное, и дальше будете учить детей, что ложь - один
из самых мерзких человеческих пороков...
Она подняла голову и сказала:
- Я и раньше старалась вам не лгать. Правды я не могла
сказать, но и лгать не хотела. Так уж все получилось...
- Да, возможно, - кивнул я. - Но есть еще одна форма лжи
- дезинформация умолчанием. Вы меня сознательно старались
ввести в заблуждение...
Она тяжело вздохнула и сказала горько:
- Вы тоже не все поняли в этой истории. Вам показалось,
что я не любила и не уважала Коростылева, а это неправда.
Это совсем не так. Я его очень уважала, но мне было
невыносимо, что бы я ни пыталась сделать, он не принимал.
Наверное, мы с ним люди очень разные, а вы сейчас смотрите
на меня, будто я помогла его убить. Я ведь об этом и
понятия не имела.
- Я мог бы вам поверить, - сказал я, - но именно вы
объяснили Салтыковой, что Коростылева надо отвлечь от
школьных дел.
- Да, наверное. Наверное, - повторила она с отчаянием.
- Я сказала Клаве, что Коростылев ни на какие уговоры не
пойдет и Настю к экзаменам не допустит. Его ведь
переубедить в чем-то было невозможно, если он принял твердое
решение, но мне и в голову не могло прийти, что они
придумают такую жуткую вещь.
- А потом, когда они не только придумали, но и исполнили
телеграмму?
- Что же мне было делать? У меня сердце на куски рвалось
от стыда и горя. И Клаву ненавидела хоть, а все очень жалко
было.
- Жалко было?
- Жалко, - твердо повторила она. - Ведь мы с Клавой
выросли вместе. Она не всегда такая лютая была. Она
замечательная была...
- Когда же она перестала быть замечательной? -
поинтересовался я.
- А - а, это давняя история! Мы ведь дружили со школы.
И с Костей, ее мужем, я дружила. Да вот пока не случилась
вся эта глупость...
- Какая глупость? - спросил я.
- Настя ведь не Костина дочка, - сказала она тихо.
- То есть как? - не понял я.
- Как - как! Прожили они с Костей несколько лет хорошо,
а потом Клава встретила человека, который всю ее жизнь
направил по - другому.
- А, что за человек? - спросил я.
- Клава работала официанткой в столовой горсовета, и
приехала какая-то центральная комиссия. Командовал в ней
Александр Петрович Еременко. Ну, конечно, тогда он еще не
был заммииистра, но и в те поры крупный был тоже начальник.
Познакомился с Клавой, пошутил, поговорил и сглазился -
полюбил. А сам он был еще в расцвете, в силе, во власти.
Клавка от него совсем обезумела. Может быть, тот и женился
бы на ней, да ведь как в жизни бывает - предложили ему
повышение большое, а там семья, дети, положение. Кто же это
понял бы его не успели на пост назначить, а он старую жену
бросил! Вот так они и - прожили много лет на два дома...
- А Костя Салтыков об этом знал?
- Ну, не сразу, конечно, но узнал. Когда Настя родилась,
то Клавдия сказала ему, что это не его дочка и она от него
уходит. Запил он поначалу, конечно, горевал долго, а потом
пришел к Клавке: давай, мол, начнем все по - новому,
девочку все равно любить буду, раз тебя люблю, моя дочка
будет, забудем все, начнем жизнь сначала. Простил он
Клавдию за этот грех, а она хоть и согласилась, а жить с ним
толком больше не могла и не принимала его прощения. Он ей и
с добротой своей не нужен был - Клава тогда Еременко любила.
Ну, и он ей, конечно, помогал. Устроил в Москву на какие-то
специальные курсы. Вернулась сюда - назначили ее
замдиректора магазина, потом в горпищеторг, а потом уже она
сама пошла - власть, силу, авторитет в городе набирала двумя
руками, стала директором Дома торговли, а это у нас фигура
самая заметная...
- А сейчас эта связь существует? - спросил я.
- Нет, там все кончилось, но Клавдия за эти годы стала
совсем другим человеком. Система торговли - возможности,
блаты, услуги, взятки, люди на подхвате всегда, - изломалась
она вся.
- А вы с ней говорили раньше об этом?
- Не судья я ей. Мы с - ней прожили целую жизнь вместе.
Я ведь у них в доме, когда сиротой осталась, несколько лет
прожила. Я в Ярославле в пединституте училась - мне
родители Клавдины посылки продуктовые слали, - на
стипендию-то в двадцать рублей не проживешь. Не могла я им
этого забыть никогда...
- Выходит, вы видели, как Клавдия разрушается на глазах,
и ничего не пытались сделать?
- А, что я могла сделать? Она меня и слушать не хотела.
Я ее совестить пытаюсь, а она смеется: мол, маленькие
подарки поддерживают большие дружбы Клавдия давно считала,
что меня по всем статьям перегнала. Наверное, и правда это.
- Скажите, Екатерина Сергеевна, а Настя Салтыкова знает,
что Константин ей неродной отец?
- Нет, не знает. Да он ей и есть родной. Всю жизнь был
отцом. И когда он в суд подал, требуя, чтобы Настя с ним
жила, ведь это он от большой любви к девочке сделал. Не
хотел, чтобы она Клавкину судьбу повторила. Сердцем знала
я, что прав Костя, а не могла Клаву тогда предать.
Отношения уже с Еременко совсем распадались, и это бы ее
просто убило. И не могла она Настю отдать и не хотела,
потому, что без ума ее любит. От такой любви и пошла она на
это ужасное дело. Да и Есаков ее сильно подбивал на всякие
пакости. Ведь моложе он ее много, боялась, что это
последняя ее связь, на нем женская жизнь ее кончается.
Она подумала, помолчала и сказала:
- Трудно мне судить ее. Она ведь Настю, помимо всего,
