ереси. Одним словом, на Патмосе Иоанн угодил в родственную
среду.
Весьма быстро Иоанн занял ведущее место в обществе
ссыльных, больше того, вскоре к нему зачастили многочисленные
паломники с большой земли. Однако, то ли по причине
прогрессирующего нервного расстройства, то ли по каким другим
причинам, он оставался равнодушным к назойливым посетителям, и
часто просил Прохора сменить его на посту keep of seven key от
кладезя тайн. "Они ищут бездны, - говорил Иоанн, стоя спиной к
Прохору, - в которых может быть спрятана тайна, ставшая их
наваждением". В такие моменты Прохор ненавидел учителя, его
раздражали слова, лишенные пены безумия.
В один из весенних дней Прохор был особенно в ударе: он
восседал на неуклюжем деревянном троне и вещал нескольким
слушателям с затуманенными взорами о первичной чистоте Света.
Те, в свою очередь, не верили ему и разглагольствовали о
дуальной структуре Первичного Света, на что Прохор весомо
возражал: "Уймитесь, иначе не заметите, как лопнете от
скопившихся внутри вас газов, порождаемых вашей глупостью. Бог
есть свет, и нет в нем никакой тьмы. Другое дело, что
Божественная Сфера в различных точках имеет неодинаковую
плотность: чем дальше от Центра, тем сильнее деградация лучей
света, что делает возможным существование сумрака. Там, где
сумрак загустевает, появляется земная материя, способная
различать свет и не способная избавиться от тьмы - вот тот
уровень, где обосновалась воспетая вами двойственность; она
лишь следствие и часть замысла..." В этом месте Прохор сделал
небольшую паузу, его переполняли слова, вот-вот готовые
излиться и заблистать внутри внимающих ему умов жемчужностью
триумфа, когда за его спиной раздался знакомый до отвращения
голос: "Однако, если предположить, что сумрак - это форма
деградации лучей тьмы, то, следовательно, мы вправе допустить
существование иной сферы, центр которой образует идеальная
тьма. И эта сфера противостоит Божественному мирозданию,
которое вы пытаетесь объяснить с помощью греческих знаков. Но
вы забываете об одной истине: во всех греческих именах и
названиях скрывается бесконечность гибели".
С того дня никто и никогда больше не видел Иоанна, что, в
конечном итоге, явилось причиной споров об авторе Апокалипсиса,
так как этот первый роман ужасов приобрел известность намного
позже после исчезновения Иоанна.
ЭСКИЗЫ ГРАФОМАНА
I. Гений без злодейства
Кто ты?
Иоанн, харкающий кровью слов. Чтобы все уверовали в то, о
чум можно только мечтать, укрывшись лепестками крыльев
Дюреровской Меланхолии. От глаз, в треснувших зеркалах которых
застряли увядшей фотографией огрызки полотен Дали, недожеванный
гамбургер из "МакДональдс" и милашка Boy George, облаченный
ныне по моде в сознание Кришны. А может быть ты - Идиот
Кириллов, проломивший старушке череп ледорубом единственно из
сострадания, или все-таки у тебя есть Имя.
Мое имя.
Я ПЫТАЮСЬ НАПИСАТЬ РОМАН ОБ ИОАННЕ БОГОСЛОВЕ. Когда-то я
уже пытался написать "Нарцисс по имени Эго", а до этого... до
этого были увеселительные прогулки из угла в угол карцера мозга
Босха под музыку Стравинского: бесконечный "Царь Эдип", где
главную партию исполнил Энди Кэйрнс. Если же я надумаю писать
пьесу, то придется в срочном порядке затянуть стены моего
логова красным: для этого сгодится все - материя, кровь,
картины Эрика, внутренности животных и птиц, даже раскрашенные
плевки любимых поэтов.
Почему? Об Иоанне Богослове
чтобы узнать историю его жизни
незнание - сила
в смирении - сила
их звали Бенерегез. Это разве повод? Не больше, чем сны.
Ты помнишь детство? Провинция на берегу Геннисаретского
озера. Заводы, без устали сливающие в его когда-то нежное лоно
мочу и блевоту, многофаллосные карлсоны, у которых поехали
крыши. Это и неудивительно - их принцип: супрематизм; нежность
Вермеера для них смертельна. В такой местности всегда первым
уроком в школе - урок лицедейства. На долгую память, как
завещал наипервейший лицедей в государстве, чью гипсовую голову
в вестибюле с неизменным прилежанием каждое утро освобождают от
пыли. Великий человек, свиньи которого были счастливее, чем его
сыновья. Смерть сего мужа послужила источником вдохновения для
многих и многих злобных гениев:
Baudelaire politique, Жана Дюваль, Хичкок и сыновья,
Пазолини, Sex Pistols, Стивен Кинг, Фреди Крюгер, Сальман
Рушди, Старина Хорхе, Кэти Экер, Гомер, Гойя и пр. (даже
Нобелевский лауреат Надин Гордимер).
На втором этаже школьного здания находился стенд с
портретами учителей, внесших наиболее значительный вклад в
развитие преподавательского ремесла в стенах Галилейских школ.
На одном из портретов был запечатлен дед Иоанна - Соломон
Моисеевич, учитель Закона: маленькая овальная голова, рано
облысевшая, в сочетании с самодовольным блеском выпученных
глаз. Иногда Иоанн останавливался перед стендом, вглядывался в
парадно-заслуженное изображение деда, вспоминал, как мать с
гордостью в голосе рассказывала, что он был лучшим знатоком на
всем побережье книги Иисуса Навина; вспоминал историю двух его
старших братьев - Дэвида и Зальмана, ушедших в молодости в Рим
и так не вернувшихся из проклятого Богом и иудеями города
идолопоклонников и проституток. О Дэвиде и Зальмане премного
болтала родная сестра деда - Фира, выжившая из ума полуслепая
старуха, бродившая по брегу Геннисарета, ведомая таким же как
она облезлым и полуслепым псом. Когда Фира входила в дом
Зеведея, она всегда, громко фыркая и брызгая слюной,
произносила: "Чистый, Нечистый станет Премудрой". "Эти шизоиды
только и делают, что болтают загадками, в которых уйма грядущей
бессмыслицы", - как-то выползло змеей из Зеведеевых уст - он не
любил родственников жены, но был выдержанным мужчиной, поэтому
Саломия беспрепятственно наводняла дом своей родней.
Если смотреть долго в воду, то грядущее человеков
становится прошлым рыб - так казалось Иоанну в одиночестве,
погрузив пятки в теплый песок, он мечтал о чем-то вроде
Бодхидхармы - великом искуснике и маге. Приходил Иаков с
сосудом горьких вод - лечебным настоем от будущих смертей.
Предчувствие расползалось между ними зеленоватым студнем,
лениво играя с ними в очко крапленой колодой. Что это? Слова
детской считалки: Иоанн Бодхидхарма движется с юга на крыльях
любви он пьет из реки в которой был лед он держит в руках
географию всех наших комнат квартир и страстей и белый тигр
молчит и синий дракон поет он вылечит тех кто слышит и может
быть тех кто умен и он расскажет тем кто хочет все знать
историю светлых времен. Где это? За линией горизонта, там, где
маятник Фуко превращается в Новый Символ Веры города, не
успевшего стать символом постмодерна. Горячий песок притягивает
пятки, дарит наслаждение присоединения к земле в этой точке
бесплатно, чтобы в иных песках взять положенную цену.
Отрезанная голова, сумасшедший член, плутовской роман в награду
царевне за обжигающий взор и возбуждающий аппетит танец.
Некоторые утверждают, со злобной пеной у рта, что Генри
Миллер вряд ли смог быть другом Иоанна Богослова.
"Да-а-а, месье де ла Палисс был еще жив за четверть часа
до смерти", - с язвительной усмешкой на губах высказался Иоанну
в городской библиотеке Вифсаиды Андрейка, сын Ионин. Ровесник
Иакова, Андрейка где-то читал, что добро и зло - всего лишь
сестры, больные стихами Сапфо, розовый и черный - их цвета, с
помощью которых они могут отравить любое мгновение; ему
нравились книги с потаенным умыслом; но, по сути, никто из них
еще не умел читать. Вскоре они смогут в этом убедиться, когда
Он на 50 день после Своего Светлого Воскресения пришлет им
книгу Энтони Берджесса. Именно в этот день, когда из книги
Берджесса откроется истинное значение имени Моцарта, Кифа
осознает всю бесполезность деления Божьих тварей на чистых и
нечистых.
II. Патология
Бежать.
Бежать пока ты еще.
Открыть врата сквозь провалиться, где есть выход.
Способность дышать спасти, не захлебнувшись гноем
безысходности. Обрести второе дыхание, где-то за чертой. Его
лицо, искаженное мукой, сигарета, отвисшая нижняя губа. Любовь,
не любовь - все позади. Только мука и жар в груди. Испепеляющий
жар там, где еще вчера...
Минутами отступало и он глотал воздух, дурея от жары
внешней и внутренней. Обида и нервная перегрузка. Рука об руку
до невозможности смотреть на знаки хладности рассудка. Они
отступили под ударами мучительных мыслей. Они бежали, унося
свою равновесную прелесть.
Чтобы не сойти с ума: на улице предвечерний поток, он
нырял в него и пытался вынырнуть в тихих заводях, где
характерные лица для тихих заводей пережевывали мысленную и
немыслимую жвачку на отмелях рядом с домами, равнодушно взирая
в его глаза, горящие и ненавистные. Он читал о них и знал их
имена, что отвлекало и спасало на миг. Но следом сквозь пальцы
ползла дрожь, возвращая и возвращаясь. На круги своя.
С уст срывалась горячая молитва, но вера оставила его.
Лишь бег и вечер в серой маске серых лиц таких же, как твое.
Убить боль. Не могу. Господи!.. Богохульство скалилось в
глубине мозга, приглашая на танец. Увидеть ее. Чтобы убить?
Чтобы. Убить. Клинок под сердце и резким движением вверх. За
тем мой черед. Не сможешь. В горячке смогу. Кто-то отшатнулся,
испугавшись вечером безумства его глаз. В глазах - зеркало, и
смерть переходит через глаза. В глазах похоронен весь мир,
поэтому их закрывают у мертвецов. Тишина мертвецкой - твоя
мечта сейчас. Напиться. Зайти к Ящеру и махнуть в кабак. Больше
нет сил, нужен кто-то рядом. Обязательно кто-то рядом.
Рядом скакала в классики Дерьмовочка.
- Хай, Птенчик! - заорала она, заприметив среди прочих его
искореженный лик.
- Привет, - тихо ответствовал он, подбираясь осторожно к
ней ближе и ближе. Может быть она утешение? Ужасное, с косичкой
в двадцать лет.
- Ты что, весь в печали? А-а, понимаю: Каллипига, - и
Дерьмовочка вывернула свою рожицу в чудную гримасу понимания и
сочувствия. - Красива и стройна. Овен режет Овна, будет меньше
говна.
Колокольчиками зазвучал ее смех. "Будет меньше говна", -
повторила она радостным эхом, возобновляя игру в классики.
- Брось все. Пойдем со мной.
Остановилась, посмотрела и вдруг заговорила с жаром.
- Птенчик, я предупреждаю тебя, что вы не подходите друг
другу. Вы одноименны. Вы похожи друг на друга, как две капли
мертвой воды. Двое ублюдков-садомазохистов. Хлысты. Все, что
тебе надо - это моя любовь, Птенчик. Посмотри! Ведь я
прекрасна, как тысячу уродин Джиаконд. Понюхай! От моего тела
воняет помойкой, но в душе - аромат strawberry fields forever.
В моих глазницах покоится чувственность великосветской дамы
перед закатом, когда солнце стучится в крышку гроба, словно
шаман, вызывая возбуждение и предательские капельки пота на
носу. Ты помнишь! Как нам было хорошо в "Свинстве". Ты писал
свои дешевые стихи с претензией на гениальность, а я сочиняла
историю любви Дерьмовочки к дерьму. Я не ошиблась. Ошиблась
история, но мы можем вернуться к твоему я-языку. Поверь мне,
еще можем.
Вернись к моему я-языку
И мы поднимемся за горизонт.
- Ты помнишь мои стихи...
- Они прекрасны, как словоблудие.
Словоблудие было бог. Все через него начало быть, и без
него ничто не начало быть, что начало быть. Господи, милостив
