едва ли не единственный официально почитаемый и даже
благословенный с амвона случай декаданса, что все же лучше, чем
ничего, увенчанное венком из колючей проволоки.
Однажды я узрел ее Апокалипсис. Случилось это в стенах
почтовой конторы, где мне довелось волочиться за долговязой и
светлокосой, аки Валькирия, девицей скандинавского
происхождения (так что Апокалипсис, при желании, можно заменить
и на Рагнарек). Скорбное видение занимало верхнюю часть
обшарпанной двери, ведущей в общий зал, наполненный не менее
скорбными посетителями. Я был в духе, не помню в какой день, и
голоса были похожи на внутриутробное урчание водопроводных
труб, слава в вышних (gloria in excelsis), неповрежденных труб.
И тогда мои глаза были подвергнуты глазурованию беспощадно и
молниеносно в клубах мрачно-свинцовых туч. И когда, наконец,
морок рассеялся, я призрел Деяние. С гончарного круга, из
морской пены, с наковальни, из-под резца, ладно скроенные и
неумело сбитые, равно, как и наоборот, в обязательном порядке
продезинфицированные сходили, являлись, выползали,
взмессиивались они друг за дружкой, друг впереди дружки, вдруг
супротив всех и вся, выстраиваясь в стройные шеренги плечом к
плечу, иконоликие, зомбивидные, осененные распятием, зело радуя
своего создателя суровым прозрением зрительской пустоты.
Нас нет. Я понял это каждой клеткой, обесцвеченной
потоками, мерно струившимися из скопления воспаленных неведомым
мне вирусом глазниц. Не было ни меня, ни долговязой рюриковны
(какой славянин не чтит варяг), ни шебутной Клавки, так и
норовившей учинить пьянку по поводу и без повода. А была лишь
зияющая темным провалом даль, где трехцветный фон сливался с
двухцветным пространством.
Сколько воды утекло с тех пор из нашей прохудившейся
сантехники - на редкость внушительные объемы. Но и сейчас в
иной маслянистой луже, нетронутой метлой безалаберного
дворника, пригрезятся в чахоточной хаотичности радуг,
отражений, терзательных дум набеги взъерепененных до соборности
чей-то демиургической волей разночинцев, гардемаринов,
сочувствующих, имажинистов, стенающих, писающих,
фатаморганистов, алконостов (но без сирина), лево- и
правоцентристов, амазонок-пулеметчиц, поповичей, раввиничей,
кривичей, галичей и картавичей, а также футуристов, фигуристов,
финалистов и еще раз сифилитиков, - единый отряд в рамке-вериге
из мореного лукоморского дуба. Привидятся и сплетутся змеиным
клубком в самой сердцевине души и, пока бредешь понурым
асфальтом в свою обитель, отольются болезнетворными формами.
На грани нервного срыва взбираешься на этаж, отмыкаешь
дверные запоры, а в твоем кабинете наверняка уже толчется
сомнительный господин с целью уберечь, спасти, оградить, в
конце концов, избавить от пережитого кошмара, сам очень быстро
превращаясь быть может в сладостный и где-то желанный, но
все-таки кошмар. Сил для противления - никаких, а потому
растекаешься всем, чем не растрачено, не пропито,
нерастрынькано по креслу, лишь иногда отвлекаясь на любование
запоздалой по-осеннему мухой или серыми в полоску штанами
рассказчика. Тот же, не встречая серьезных возражений или хотя
бы смысловых ограждений, до непотребного, в самых извращенных
формах, словоохотлив.
"В стране прекрасной, - неторопливо зачинает он рассказ, -
один есть край. То дивный край, земля святого Сирина. Там
высится, пронзая купорос небес, башня из слоновой кости -
далеко не всем путникам видна из-за благодатной облачности.
Могучий и тонконравный покойник там обитает, как бы во сне
животворящим пребывая. Отрадно там журчание вод, привольных и
рыбообильных. Под дуновеньем ласкающих зефиров с запада и с
востока могучие деревья колышут свое первосортное
лиственно-хвойное убранство, а на изумрудных лугах и
травянистых пригорках среди беспечных коровок шныряют одержимые
египетскими бесами энтомологи и всякое того же рода..."
В этом месте неотвальным валуном наваливается дремота: то
ли расстроенная психика жаждет утешения сном, то ли рассказчик
слишком хорошо знает свое дело. (Намерения же его прозрачны,
как парение коршуна в толще, обремененного глыбами облаков,
неба: он скрывает нож в колючем кустарнике своих россказней -
обоюдоострую финку из репертуара дружков Бени Крика в тот самый
момент, когда их желтые тени воротят нос от вороненой плоти
наганов.)
Гулкое безразличие овладевает спящим, превращая его в
прирожденную жертву для всех безвинных, соразмерно сложившимся
обстоятельствам, убийц. Но что ему до их жалких трепыханий. В
его мире на ночном бархате небосвода уже пылают безумные
солнца, укоренившиеся в непререкаемости своей круглосуточности.
Жалостремительные лучи низвергаются на земную твердь,
вычерчивая рулады пляшущих знаков, каждый из которых в
отдельности больше чем ангел, а вместе - бесовской хоровод. С
каждой секундой скорость кружения нарастает, и, в тот момент,
когда гравитация утрачивает землистую окраску, в виде огненного
фонтана взмывают и разлетаются во все стороны брызгами искр
дебрекости, славсемиты, жопомудры, темнозары, любвегрызки,
ризоблюды, клопоклипы, блесквеститы, джайгорнилы, сладолезвы,
зубогривы, брюхозвезды, грекопласты, незабудопятки,
докударазны, свайебабки, одеснораковины, иссиняпраздны,
посмотри на него, а потом в сортир, утраченные, обретенные и
вновь утраченные для того, чтобы быть обретенными уже в
каких-то иных снах, принадлежащих другим снобрызцам, словисцам
и образолизцам. Пьянящий душу карнавал. Последние всхлипы
накануне крушения языкового мироздания. Пир обреченных
монархов, пир трупов, пир мести. Мертвецы величаво и важно ели
овощи, озаренные подобным лучу месяца бешенством скорби. Но это
уже взгляд на них из другого пространства. Я же еще здесь,
поэтому через мгновение мне придется встать и бросить
выверенным движением розу в огонь. Тогда они в последний раз
оживут и заголосят: Гори ясно, чтобы не погасло.
*****
Сквозь сумрак отражений снов
Мерцают звезды для тебя в небесной выси,
Их нить несогласованных величий
Рождает ожерелье страха и любви.
Прислушайся, и ты услышишь свет луны,
В котором музыка наполнена таинственным молчаньем
Бездонной пустоты божественных зеркал,
Что нам узреть дано лишь ночью...
Ночью...
Рассвет разрушит все, как злобный демон,
Под вой воинственных лучей,
Обвенчанный кровавою короной света
Он будет мстить. Его жестокая рука
Ножом зари изранит ткань,
Что краткий миг длиною в вечность ночи
Ткал Демиург - греховный прародитель мрака,
Который в сочетании со льдом рождает мир.
Огонь и солнце - лишь тени в этом мире,
Формы лжи. Им не дано постичь величие Вселенной,
Восставшей из пучин любви и блеска глаз Дракона.
Смерть - имя ей. И в ней сокрыт мой символ сна.
Ищи его,
Я
Жду
Тебя...
МЕТАСТАЗА
(pump fiction for Anti-Christes)
Я думал, думал, думал, перебирая все мелкие детали этого
глупого, жалкого трепыхания, которым была вся моя жизнь, и
ничего, никакого объяснения, и вообще никакого закона и смысла
мне отыскать не удавалось. Приходилось верить, что именно так и
было задумано.
М. Попов. "Третья собака"
Твое последнее кино. Какое-то нагромождение плешивых голов
с свинцовым отливом лысин, украшенных розовыми прожилками. Ты
паришь над ними пока хватает сил, чтобы в конечном итоге слету
врезаться в неизбежное облако боли, начиненное битым стеклом и
стальными шипами, огнем и трупными червями, ядом и чрезмерно
сочувственным бормотанием двух существ, облаченных по иронии
судьбы в ржавые доспехи женщин моей, нет-нет, твоей жизни. У
них должна быть разница в возрасте, но не в том, что между
ногами. Цвет. Цвет волос пушок в ладони и под ладонью.
Навязчивый мотив всхлипы радости. Он познал Бога, впитывая в
себя крики мальчишек, лишенных невинности во время игры в
хоккей. Я тоже слышу крики за каждым кадром моего (? ! -
смешно) кинофильма
Сразу после укола крюк и ты бьешься об него лысиной,
которой у тебя никогда не было - это уходит боль по скрипучим
ступеням старого замка, поднимая бархатным шлейфом своих
одеяний мириады искрящихся пылинок, в конце концов сама
разлагаясь в играющий блеклым свечением поток. Поток
обволакивает твой мозг и растлевает душу, увлекая в спиральный
мир винтовой лестницы. Потеря прочности следующий шаг к
аморфному восплыванию на площадку, где дух из ампулы дарит тебе
сладостную возможность направить острие боли в другую сторону
Сколько крюков! ! !
Яркий свет и не ломтика темноты
Площадка тщательно подготовлена к появлению того, что
осталось от меня. Тебя ждут
прелестные глазам обнаженные трупы, еще не выпотрошенные
они жаждут познать размалывательную терапию усвоить урок ваяния
кровью насладиться драпировками из мышечной ткани
Гряди в свой мир!
Мир бравурных софитов и полного забвения запахов; в этом
мире почему-то не бывает запахов. Я заигрывал с жирными
зелеными мухами, коллекционировал портреты близких мне по духу
людей, рвал бестрепетною дланью лютики на курганах памяти и
никогда не задумывался об отвратительной подоплеке моих
поступков:
запах гнили аромат разложения предвкушение сладостного
вкуса экскрементов
долгие бдения у экрана, где в бесовской глубине кинескопа
над окровавленной тьмою проносился пылающий дух Пазолини
Сотворение мира из рвущихся наружу фонтаном боли внутренностей
Цвет смерти Икебана зла и даже отдаленный привкус разложения во
рту, но где же запах? ! Парфюмер, ответь мне! Всю мою жизнь я
искал наслаждений для глаз, приторных услад для кончиков
пальцев, давился какофонией звуков, но был лишен главного, и
самое ужасное, я пребывал в неведении.
Но это был ты... Ты! не знавший и незнающий, что боль -
режущая взор лезвием мрака, разрывающая суставы огнем уходящей
жизни, заставляющая слышать голоса ада и святых - только она
может открыть врата, за которыми скрываются чертоги истины
Истина же в запахе. Как я хотел бы, чтоб это был запах
свежеистекающей крови Река жизни в ореоле терпкой туманности
но, увы, я наказан
мое наказание ужасно и жестокость его безмерна
Dark Angel сорвал пелену с моего обаяния и тогда очищенным
взором я впервые узрел свое истинное тело, украшенное гнойными
струпьями и источавшее миазмы - это был единственный запах, на
который была обречена моя карма Эдем, где искореженные деревья
утопают в желтых испарениях и в расщелины тумана вколочены
клинья лазурного неба, манящего прохладой недоступной смерти
Приди! безмолвный вопль рвет мои внутренности выдавливая букеты
испражнений и снов, в коих по-прежнему нет запаха, ибо здесь
властвуешь ты БЕЗУМЕЦ ! с неизменной ухмылкой на устах,
властитель дешевых кинотрюков и саранчи, заполняющей жижей
зеленых бликов пустоты в отснятых сценах, но тебе все мало
ненасытным ртом вгрызаешься в трупное мясо любуешься с
наигранной безмятежностью развешенными словно в лавке
мясника-потрошителя полуобглоданными человеческими останками
растираешь гениталии в ступке радости лелея внутри себя
непристойные чувства победителя "Meat Hook Sodomy"14 сочится
сквозь пленку гнойной испариной злобного саундтрека к моему
последнему фильму, для которого ты так много сделал, что все
