обрядами та спорудами, вони майже тисячелiття вiрою та правдою
служать у мiсцевому вiддiленi пекельноi канцелярii, охороняючи
вiд зайвих поглядiв не дуже свiтлi агiографiчнi сторiнки.
Пiд час сво·i приховано-дослiдницькоi дiяльностi ми набули
тому прямi докази. Один з наших спiвробiтникiв зумiв майже
упритул наблизитися до вивча·моi реликвii. Мудро використовуючи
рiзнi заходи, як то divide et impera, veni, vidi, vici, ad usum
internum, deus nobis haec otia fecit, carpe diem, per vias
rectas, pfuiteufel! tiens, quel petit pied, dolce far niente,
fuocoso, furioso, grazioso, fuck off & die13 та тощо, вiн
домовився, щоб його разом з пiвнiчними злиднями заманили до
примiщення монастиря, де у ночi повинне було вiдбуватися
та·мництво, пов'язане путами ·диноi хвороби з метою дослiджень.
Напередоднi цього вирiшального експерименту вiн, мов би
вiдчуваючи, що по ньому плачуть жахливi та нездоланнi
випробування, зробив невелику доповiдь. Головним висновком з
якоi було ствердження того, що у пiдземеллi Ки·во-Печерськоi
лаври набула притулок мiсцева погань, яка вже немала змоги в
iнших мiсцях протистояти натиску iнороднiх демонiв. Тiльки тут,
прикриваючи своi не достатньо потворнi вигляди та вчинки
саваном, витканим з вкрадених у ченцiв молитв, вона мала нагоду
зберегти сво· тлумачення пекельних тортур. Це, досить сумнiвне,
як менi тодi здавалось, припущення доповiдач безпосередньо
пов'язував з Печерською нiчною реликвi·й, iснування котроi на
той час ще не було доведено (де-хто, навiть з ким ми працювали
бiк о бiк, не визна· ii iснування й зараз). На його думку,
реликвiя була тим засобом, за допомогою якого ченцi вже багато
столiть боронять рiдних бiсiв вiд чужинцiв. Так це чи не так
остаточно з'ясувати не вдалося, хоча надiя на перемогу i досi
щось собi там щебече. На жаль майже нiхто не чу· цей
зворушливий клекiт.
Ми були на вiдстанi одного хромаючого на лiву ногу кроку
вiд розгадки та·мницi, але вона прослизнула повз нас, дурманючи
прагнучi зори пухнатими переливами ii хвоста. Ми самонадiянно
намагались прокотитись по задвiр'ям всесвiту на кометi, чия
тра·кторiя польоту майже повнiстю збiгалась з дорогою до пiвдня
Раю. Я не знаю, чи треба вважати наши утрати за великими: так i
не розгадана та·мниця, божевiльний, приречений раз у раз
приторкатися до чогось прекрасного й одночасово розтлiваючого
розум, розпач та зневiра у спiльну справу серед колишнiх
однодумцiв, задушливий сон, що з того нещасного дня прокрався
до мого життя. Вiдверто кажучи, менi зараз глибоко байдуже все
те, що трапилось з нами пiд час протистояння легiонам,
приховуючим палац iстини у шелестi своiх крил. Все, що сьогоднi
повнiстю займа· моi думки - це сон. Майже кожноi ночi вiн
намага·ться зiпсувати мене, а в ранцi безслiдно зника·. Де
шукати його слiд? Хоча б якийсь натяк на слiд, повинний
обов'язково залишитися на кордонi двох вимiрiв, коли вiн
пробира·ться до мого лiжка з того боку зеркального скла. Я
навiть розрiзняю мотив, кожного разу супроводжуючий вторгнення
сну. Якщо перекласти роз'iдаючу по вечорам мiй слух мелодiю на
слова, то перед очима виникне декiлька безумних рядкiв,
прикрашених рожевою плямою з-пiд пера психiчно хвороi Алiси:
Останнiй дощ - не може бути вже дощом Дивись як просто спокiй в
ньом надбати Якщо повiриш в те що завтра буде новий день Тодi
так легко назавжди зникати... Ах, тiльки б не зникала вiчна нiч
Менi зда·ться розум бiльш не володi· домом Дивись як ся· iм
бурхливим свiтлом гра в сво· життя На сiрой стiнцi поза
склом-iзго·м... МАЯЧНЯ вiрус якоi менi дiстався в однi·й
упаковцi з божевiльним звiтом, що ще чека· на вас. Але вам його
пiд мутнi зори пiдсунуть iншi - у них це гарно виходить. Я же
мрiю позбутися й найменьшоi згадки про ту розповiдь, де слини
бiльше нiж слiв.
Я дотепер бачу, як через пагорби губ, минуючи лежбiще
волоскiв на пiдбороддi, перловоцвiтнi гибриди слiв та слини
зникають у майбутньому - авже ж чи не в цьому прихован ключ до
всього того, що залишилось нам у розкладаючу спадщину; до
божевiлля та лабiринту, чиiми хiдниками я певно приречен вiчно
блукати у пошуках вислизаючих образiв нестерпного сновиддя.
Тдине, що якось мене турбу· поза нiчними гратами, це питання:
один я, чи хтось ще застряв у тому чортову лабiринтi?
Совершенно справедливо иной пытливый читатель может
задаться вопросом: а все же какое отношение это не без
патетической оскомины вступление имеет к Иоанну Богослову? Увы,
на этот вопрос у нас нет исчерпывающего в своей убедительности
ответа. С другой стороны, такой ответ вряд ли уместен, когда
речь идет о столь хрупком и вычурном предмете, как сон.
Поэтому, лучше всего предоставить возможность самому читателю в
зависимости от его наглости и аппетита найти нужный или
совершенно непригодный ответ.
Что может быть хорошего в Риме? Тонконравное чтение под
сладостные напевы послеобеденных кифар, когда сытная тяжесть в
нижней части живота требует эстетических услад, а кто еще может
сравниться с римскими краснобаями в умении приготовить
изысканное литературное блюдо. Чтец - худосочный иудей,
рыжеволосый и небритый, кривляка да к тому же картавит, но
публике по душе его извращенное чтение. Мужи улыбаются, женщины
ласкают им гениталии, картавые бредни создают неповторимую
обстановку для орального секса. Но вот распорядитель бьет в
барабан: довольно. Чтеца изгоняют палками, на смену кифарам
пробуждаются яростные тремоло литавр, с первыми звуками которых
темнокожие рабыни наполняют кубки вином и пред взорами
воспрянувших от литературного дурмана гостей предстают семь
дев, семь божественных танцовщиц. С каждой секундой натиск
литавр становится все неистовее, но танцовщицы словно оглохли -
их движения совершенны, плавны и трогательны - они воскрешают
позабытые волнения любви.
Чтеца на кухне потчуют от щедрот праздничного застолья. Он
ест с удовольствием, совсем не заботясь о том, чтобы не уронить
в глазах кухонной челяди и прочего сброда свое высокое звание -
жрец искусства. Жир стекает по его небритым щекам, оставляя
многочисленные пятна на и без того грязном одеянии. Римская
кухня - предтеча христианского Ада - наполнена с избытком
нестерпимой вонью, дикими воплями, ругательствами всего мира,
изощренными пытками, садистскими рецептами, дымящейся кровью,
гниющими потрохами, человеческими уродствами, злобой и
ненавистью во всех ее ипостасях. У печей, то скрывая, то
открывая желтое пламя, снуют маленькие чертенята, покрытые
потом, хмельные и очумелые от резких запахов, вина и побоев.
Дневной свет откуда-то с недоступных небес врывается двумя
потоками через высокие оконца, пронзая закопченное пространство
кухни и там, где потоки сходятся, плывет, медленно вращаясь,
облако дыма от горящего угля и горелого жира.
Хотя и за этими стенами жизнь столь похожа на будущее всех
преисподних. То, отчего невозможно бежать. Но я снова и снова
пытаюсь с настойчивостью белой ослицы. Империя - страна для
дураков, тогда зачем ты здесь? Среди застывших мраморных
изваяний и оживших по мановению злой воли кусков мяса с
блеклыми глазами. Над всем этим знак чресл, манящий твои губы.
Они шарят в пустоте, ища запах столь же идеальный, как пароский
мрамор, и отвратительный, как гниющая плоть. Но губы лишены
обаяния, и потому никто и ничто не желает восхитить тебя
тончайшим ароматом. За это стоит выпить. Несколько глотков
терпкой неги, очень похожей на вино моей земли. Когда-то в
давние времена она была твоей, пока не пришел он и не лишил
родину девственных покрывал. Признайся, ты возликовал, призрев
ее срам - обольстительный в своей неприкрытости.
Чем больше чтец пил, тем сильнее его мысли сплетались в не
распутываемый клубок ощущений, воспоминаний и медленно плывущих
обозначений - красочных картинок, лишенных словесной мишуры. Ни
одна из них не требовала обращения в псалом Давида или
греческую криптограмму, не говоря уже о римском занудстве. Ибо
мгновенность и беспечность, сияние и слепота, твердь и
слабость, четкость и тень, красота и коварство, горечь и слава,
кротость и сила, тайна и беспечность были их неотъемлемыми
сущностями, которые не нуждались в словесной мишуре. Без слов,
- струилась благая весть по его телу в такт с пьянопульсирующей
мелодией вен, из всхлипов которой нежданно всплыло: Ложь
говорит каждый своему ближнему; уста льстивы говорят от сердца
притворного. Истребит Господь уста льстивые, язык велеречивый.
Предсказано. Круг событий. В начале Логос - дуновение
предвечерней мысли, затем шифр писания: первые значки тьмы в
потоке света, с этого места Поиск и его меньшем круге я - Альфа
и Омега, как он во внешнем. Но стези Поиска оставляют огненные
следы, которые ведут во внутрь идеального лабиринта,
образованного двумя рядами зеркал, замерших в напряженном
ожидании друг против друга. И когда с одной стороны возникает
образ, то в тот же миг напротив змеятся очертания имени. Кто
способен связать их в одно целое.
Чур, я слышу шепот. Это они. С упоением твердят в лучах
умирающего солнца заветный ритм: Адам Кадмон. Добро пожаловать
ненавидящими друг друга отражениями. В конце концов они
разорвут тебя на части, ибо веруют, что по расположению твоих
членов отыщут дорогу в палисадник божественной азбуки. Но я
закрываю глаза и постигаю, что язык бессилен - это единственная
и неисчерпаемая свобода.
БУМАЖНАЯ РОЗА
Великая русская литература... Какой русский хуй не встанет
со своего места под музыку этого национального гимна.
Отщепенец. В. Ерофеев
Они величали ее дивной розой. Ну, быть может и совсем
иначе: роднее и слаще, как все предметы и женские формы на
картинах Кустодиева. Но для меня она всегда оставалась чем-то
меченым, с родимым темнокоричневым пятнышком, нет, не на
знакомой всем лысине, а туда ближе к левому яичку великого
поэта. Куда и языком не дотянешься, ежели токмо французской
пулей-дурой. Непостижимо для инородцев исконно нашенское, с
привкусом ратной удали: штык-молодец, коротко и ясно; с
распоротым брюхом ведь и загибаться веселей за государя, за
Отечество за Сталина в студеную зимнюю пору в смоленском лесу
под бесконечное и непотопляемое Славься! тройка Русь, куда тебя
черти несут. Где твой погост? Аль не в Киеве случаем у
булгаковского дядюшки, изнывающего по московской прописке. Чур
ему, за нами Урюпинск и жидовские демоны.
Еще в ней угадывалось нечто вязкое, как первоматерия,
отягощенная злом. София падшая, блистательная Ахамот,
завезенная нимфеткой на бархатной подушке - под маленьким
вихляющим задом - из волнующей, как рождественский пирог,
Византии. Что же, она неплохо прижилась среди девственных лесов
и полей, в конце концов утратив всякое воспоминание о своем
цивилизованном происхождении. Мне порою кажется, что это пошло
ей только на пользу. Самоуверенная и вульгарная, она живо
пустила побег, на котором явила сливкам общества бутон,
манивший предчувствием утонченного аромата. Сразу, после того
как его срезала бестрепетная длань заезжего садовника, родился
миф о чудесном цветке, источавшем на многая версты неповторимый
запах. Слепки, сделанные с него, свидетельствуют об обратном:
бутон так никогда и не распустился. Хотя, под конец, уже
отмеченный печатью увяданья, он приобрел особенный лоск и даже
трагизм, столь милый сердцу истинных ценителей. Кстати, это
