Я был приятно удивлен и закончил:
- Благодарю вас; чудно, чудно, чудно...
Наши губы снова слились, и теперь это стало чем-то уже совсем
естественным, почти привычным; очень правильным. Очень правильным.
Я, наверное, минуты три трясу Джона за плечо. Наконец, он продирает
глаза.
- Совсем бы лучше не спал. Гадость всякая снится. Эти. Насмотрелся я
там на них. Хуже роботов. Чего не пойму: куда совесть-то у них девается?
- Я тоже думал об этом. Может быть, это объективно? Знаешь, есть
такое понятие - "стадный инстинкт"?
- Ну?
- По отдельности люди могут быть вовсе не плохими. А толпой такое
творят... А тут - "супертолпа".
- Как-то неубедительно.
- Еще есть одна идея. Любая человеческая мысль - информация,
окрашенная эмоциями. Эмоции - как бы цвет мысли. И если несколько мыслей
смешать, информация будет накапливаться, а вот эмоции сольются в
нейтральный фон. Как если цвета радуги смешать, получится белый.
- Что-то в этом есть. Ладно, спи, философ. - И он принялся
перематывать окровавленную повязку на голове.
Я забрался на топчан и закрыл глаза. И снова прошедшие события
последних дней стали отчетливее настоящего.
- ...Так что надо списать его в архив, - закончила Портфелия.
- Вот и я говорю, что работать ты, Лелечка, не можешь, - с чисто
женскими логикой и тактом резюмировала Маргаритища.
- Я-то как раз умею, - столь же обоснованно возразила Портфелия, -
только не могу писать то, чего не было.
- А от тебя этого никто и не требует.
- Никаких "незаконных операций" там не было...
- И слава аллаху, милочка. Ты ходила на задание. А это значит, что ты
должна была принести материал. И вовсе не обязательно делать сенсацию. О
Заплатине, например, мы вообще еще не писали. А его открытии, судя по
тому, что ты рассказала, - событие номер один. В мировой медицине. Самое
эффектное было бы - репортаж с ночной операции. А самое легкое -
научно-популярная статья по сути открытия. Можно и просто интервью с
профессором. Или подборка экспресс-интервью со спасенными; да, вот это,
пожалуй, хорошо было бы. Или еще: "Портрет ученого" - очерк. Ну, а в
крайнем случае - критическая корреспонденция о препонах, которые
административно-бюрократический аппарат ставит на пути новой идеи (за
препоны не беспокойся, их всегда хватает). Другими словами, тысяча
вариантов. На худой конец - зарисовка о стороже-ветеране. А возможно, это
даже самое лучшее... Так что, давай-ка, милочка, роди до завтра
что-нибудь. Строк двести-двести пятьдесят.
- Ладно, - смирилась, не выдержав такой натиск, Портфелия и ушла в
"умывальник" (так мы называем одну из двух комнатушек редакции за то, что
в ней нет окон, и стены от пола до середины выложены кафельной плиткой). Я
нырнул туда вслед за ней.
- Вот мымра, да? - кивнула она в сторону двери и отвернулась. А я
вытащил диктофон.
- Между прочим, у меня все записано. Включить?
- Ой, Толик, умница, - ожила она, - ты же меня просто спасаешь. Кто у
тебя - Заплатин или вахтер?
- А кого тебе нужно?
- Все-таки, наверное, лучше Заплатина, правда?
- А у меня оба.
- Ты, Толик, просто чудо. Что бы я без тебя делала, а? Я всегда
говорила, что мужчины намного умнее нас. Только это трудно сразу
заметить... Назло Маргаритище сдам завтра сразу два материала! - она
потянулась поцеловать меня, но я осторожно отстранился:
- Тс-с, спокойно. Я заразный; то ли ангина, то ли грипп. А два
материала не получится. Фактажа нет, мы же ведь даже не поговорили ни с
кем толком.
В этот момент к нам заглянула Маргаритища и сообщила, что отбывает на
заседание парткома, а так как закончится оно не раньше шести, домой она
отправится сразу оттуда, в редакцию больше не заходя. Мы, как сумели,
изобразили огорчение по этому поводу, а когда Маргаритища, наконец,
отчалила, Леля взмолилась:
- Ну, включай же, Толечка. Главное, чтобы каркас был. А факты я
завтра с утра доберу - на кафедру позвоню, в партком... В крайнем случае,
сегодня вечером еще раз можно в клиники сбегать. Только уже с чем-то.
Чтобы дать прочитать. Пусть не соглашаются, ругают, исправляют, добавляют,
вот и получится материал. Так ведь?
Портфелия судорожно принялась за расшифровку записи, а я
волей-неволей прослушивал ее. Сначала - пьяное бормотание сторожа, затем -
уверенная речь профессора. И что-то меня в этой речи насторожило. Быть
может, вот эта самая уверенность, отточенность фраз? Конечно, выступать
ему часто приходится. Но нет, выступает-то он на разных симпозиумах,
съездах, в крайнем случае - перед студентами. А перед нами он не выступал,
он объяснял "на пальцах" людям, которые в медицине не понимают ничего. И
делал это так свободно, словно он с такими профанами разговаривает
ежедневно. Вдруг вспомнилось, что и в клинике у меня было ощущение, что
его речь заучена наизусть.
И еще. Почему он один говорит? Хотя бы любопытства ради должен же был
к нам хоть кто-то подойти. Но какой там. Его коллеги не удостоили нас даже
взглядом. Ушли, не только с нами не попрощавшись, но и, между прочим, с
профессором. Это все мелочи, конечно. Может быть, у них заведено так.
Только странно как-то.
В диктофоне Заплатин разговаривал с Джоном про Деду Славу. "И со
смертью этой тоже что-то не так", - подумалось мне... И тут я услышал
такое, от чего буквально подскочил.
- Стоп, - сказал я вслух. Портфелия вскинула на меня удивленный
взгляд. Я отмотал ленту немного назад и снова нажал на "воспроизведение".
И голос профессора повторил поразившую меня фразу:
- ...Он обещал прислать вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано...
Я понял, ЧТО так напугало меня. Эта фраза каким-то образом
совместилась в моем сознании со словами из записки Деды Славы: "...если
будет так худо, что в пору в петлю лезть..." "А сейчас рано, слишком
рано..."
- Ты туда пойдешь сегодня?
- Не знаю. Надо бы.
- Вместе пойдем.
- Один раз мы уже сходили вместе... - она оторвалась от своей
писанины. - В этот раз ты меня снова пригласишь на чашку чая?.
Впервые за весь день мы позволили себе вспомнить эту удивительную
сумасшедшую ночь.
...Зачем делать сложным,
То, что проще простого? -
Ты - моя женщина,
Я - твой мужчина...
Леля потрясла головой, словно отгоняя наваждение, и сказала:
- Я после ужина сюда вернусь, поработаю еще. Так что зайди за мной
сюда, ладно?
Но в институт нам пойти не пришлось. Потому что тут-то и начался
бред. Сначала ко мне явились Савельевы - соседи - и сообщили, что меня
зовут к телефону. У нас-то телефона нет, и иногда, в самых экстренных
случаях (например, чтобы вызвать "скорую", когда у матери приступ), я
бегаю звонить к ним. Но не наоборот; я никогда и никому не давал их
номера. Понятно, что я был удивлен.
Я поднялся к Савельевым, причем отец семейства окинул меня таким
взглядом, что я моментально почувствовал общее недомогание. Видно, он,
бедняга, представил, какой у него в квартире будет стоять тарарам, если к
ним примутся звонить все мои дружки. Я принял вид святого апостола и
поднял со стола снятую трубку. И услышал только короткие гудки. Пожав
плечами и выругавшись про себя, я положил ее на аппарат. И тотчас же
телефон зазвонил.
- Пожалуйста, извините еще раз, - умоляюще звучал из трубки голос
Портфелии, - что-то сорвалось. Мне очень нужен Анатолий.
- Это я, Леля.
- Толик, тут со мной какая-то жуть происходит, - быстро заговорила
она таким голосом, что я почувствовал: еще одна капля, и начнется
истерика. - Короче, я никуда сегодня не иди. Домой иду, понял?
- А в чем дело? Почему?
- Я туда никогда больше не пойду.
- Ты мне ответь, что случилось-то? - мне почему-то стало смешно.
- Тут... Да, вообще-то, ничего. Так... - она явно приходила в себя. -
Ладно, Толик, пока. Я позвонила просто, чтобы ты зря в редакцию не ходил.
Все. - И она бросила трубку.
Ничего не понятно. Почему она никуда не пойдет? Чего она испугалась?
Откуда она знает номер Савельевых? Попрощавшись, я выскользнул на
лестницу. Дома накинул куртку, крикнул матери, что буду не скоро, и почти
бегом двинул к остановке.
Я сразу увидел ее, как только вышел из троллейбуса. У меня отлегло от
сердца. Уж не знаю, чего я ожидал. А тут сразу захотелось дурить. Я
крадучись двинулся к ней через сумрак тополей. Я отчетливо видел ее
фигурку на белом фоне стены дома через дорогу. И я непроизвольно радовался
ее тонкой талии, ее высокой груди, которую она умела носить так
торжественно и бережно.
Я достиг цели, вышел у Портфелии из-за спины и осторожно прикрыл ей
глаза своими ладонями.
Такого крика я еще никогда не слышал. Она кричала так, что мне
показалось, у меня желудок инеем покрылся. Я продолжал улыбаться глупой
окоченевшей улыбкой. Казалось, мы превратились в мумий. Но вот мир снова
пришел в движение. Она плачет. Все еще слегка контуженный, одной рукой я
прижимаю ее к себе, другой ловлю "тачку".
Потом мы сидим у меня в комнате (по ее просьбе - при самой яркой
иллюминации) и хлебаем горячий чай. В ушах еще немного звенит.
- Я поужинала в столовой, пришла в редакцию и сразу забралась в
"умывальник". И заработалась немного, увлеклась. Вдруг - звонок. Подумала,
это ты, ведь рабочий день кончился, и только ты знал, что я там. Решила,
хочешь узнать, на месте ли я уже.
- Я никому не говорил, что ты работаешь.
- Но я-то об этом не знала. Сняла трубку и говорю: "Я здесь, приезжай
скорее, пора уже". А оттуда голос незнакомый: "Очень вам не советую, милая
девушка". Я ничего понять не могу, спрашиваю: "Чего не советуете?" А он
отвечает: "В клиники идти" Тут я уже испугалась немного, говорю: "А вы-то
кто?" А он: "Это вам вовсе ни к чему знать". У меня горло от страха
перехватило, я же одна, а он, может, из соседнего кабинета звонит,
представляешь? Я говорю: "Прекратите глупые шутки" - и хотела уже трубку
бросить и бежать, но он вдруг говорит: "Я вас не пугаю, напротив, я хочу
отвести от вас страшную беду. И от матери вашей". Ты знаешь, как я маму
люблю? "Но в чем дело?" - спрашиваю. А он отвечает: "Возьмите-ка ручку и
записывайте". И продиктовал номер твоих соседей. А потом говорит:
"Позвоните, позовите Анатолия и скажитесь ему больной. Или что-нибудь еще
придумайте. Всего доброго", - и положил трубку.
- Может быть, пошутил кто-то?
- Шуточки... Я сначала тоже так себя успокаивала. Посидела минуты
три, страшно так, набрала этот номер, а сама еще не знаю - то ли больной
скажусь, то ли наоборот, тебе про голос этот расскажу. Соседка тебя звать
пошла, а в трубке вдруг опять: "Милая Офелия. Я уверен, вы намерены
немедленно рассказать обо мне Анатолию. Вы так молоды. А неприятности
могут быть так велики. Чего стоит одна только "Свобода?.."
- Что он имел в виду?
- Общество "Свобода". В школе у нас такое было. Баловства больше, чем
политики. Но двое ребят оттуда сейчас за границей. А я была редактором
нашей газеты. Рукописной.
- У тебя номерка не сохранилось? - я почему-то расслабился.
- Тебе смешно, да? А мне вот что-то не очень. По "Голосу Америки"
говорят, что наши политические заключенные в психбольницах сидят. Здорово?
- Ерунда это все, выброси из головы... - Я привлек ее к себе,
потерся щекой о щеку, но Леля была чужая.
