Вот и все, пойду я. Пока.
- Подожди, - он спрыгнул на пол. Я думал, он хочет остановить меня,
но он вдруг порывисто обнял меня, затем так же неожиданно отступил на шаг,
отвернулся и сказал:
- Иди.
Странно у нас выходит. На работе мы с Лелей даже не смотрим друг на
друга. Если и перекинемся парочкой слов, то это - профессиональные
термины. Типа:
- Где подклишовка к снимку?
- Досылом, завтра сдам.
Или:
- Поправь-ка полоску, заверстки много.
- Ой, Толик, будь другом, поправь сам. Мне еще отчет с бюро вычитать
надо. Ладно?
И только в конце рабочего дня (Маргаритищи в редакции позже четырех
не бывает), когда головы уже отказываются соображать, мы начинаем
чувствовать.
Потом мы идем к моему дому и с каждым шагом становимся ближе не
только к нему, но и друг к другу. Мы специально идем пешком, чтобы это
ощущение было почти осязаемым.
Наш городок сильно изменился за последнее время. Не потому, что он,
мол, строится или как-то по-новому оформляется. Меняются люди, их манера
поведения на улице. Появились "тусовки": тут, под навесами летнего
базарчика собираются "брейкеры", здесь - фарцовщики, а это - пятачок, куда
после закрытия кабаков стекаются так и не "снятые" за вечер "девочки".
Порой мы заглядываем в кафе "Муза", чтобы выпить хорошего кофе
(больше нигде в городе не умеют его готовить), послушать музыку, просто
посидеть. Здесь тоже - забавная команда завсегдатаев. Мы даже здороваемся,
хотя, по имени я знаю только двоих - Серегу и Леру.
Серый - фигура экзотическая. По специальности он - патологоанатом, по
призванию же - если не сексуальный маньяк, то, как минимум, первой гильдии
кобель. Своими неизменными аксессуарами - тщательно отглаженным
костюмом-"тройкой" удивительной белизны и курчавой рыжей бородой - он
повергает в смятение и трепет забредших сюда на огонек девиц и знакомится
с каждой второй из них. Делает он это на зависть легко и весело, только в
глазах нет-нет да и мелькнет холодный профессиональный огонек.
Лера - это Валера. Тот самый Валера. Мне, признаться, не очень-то
приятно находиться в его обществе, чувствуя, как откровенно не спускает он
с меня своих белых глаз. Но от этого никуда не деться. Где бы я ни был - в
магазине ли, в кино или на улице, всюду я ловлю на себе этот белый взгляд.
А когда вздрагиваю и оборачиваюсь, вижу новое лицо. Лера мне неприятен. А,
может быть, я как-то предчувствовал, что буду повинен в его скорой гибели?
Я был уверен, что они следят за мной. Оно следит. Уж лучше видеть при
этом знакомое лицо, чем незнакомое. А глаза все-равно одни и те же. Почему
все-таки взгляд этот кажется бесцветным? Не потому ли, что белый цвет -
суть все цвета вместе?
Первое время я тешил себя мыслью, что у меня просто расшалились
нервишки. Но потом на "синдром преследования" мне пожаловалась Леля. "Я
себя так примерно чувствовала, когда нашу "Свободу" раскручивали".
- Да что это, наконец, за "Свобода" такая? Чем вы там занимались
хоть?
- Ленина читали, Плеханова, Сталина, Троцкого; обсуждали, спорили, ну
и так далее. Еще устраивали чтение вслух "запрещенных" писателей. Самое
смешное, что сейчас это все печатается - Гумилев, Набоков, Бродский... А
досталось нам...
Надо полагать.
...Сегодня мы добрались до дома только в половине десятого. Почему-то
я был уверен, что сегодня - правильный день. День расстановки точек.
Поэтому, когда нашему обоюдному влечению было воздано с избытком, и каждая
клеточка тела пребывала в торжествующей истоме, я решился.
Я рассказал Офелии о разговоре с Джоном и объявил о своем твердом
решении больше в это дело не вмешиваться. Я действительно уверен, что нет
ничего глупее, нежели пытаться встать на пути исторической закономерности.
И главное тут - не то, что это опасно, а то, что это бессмысленно и даже,
возможно, позорно. Ведь ты становишься как бы "тормозом прогресса", а
значит, чуть ли не врагом человечества.
Что из того, что нам не нравится такое будущее? Мало ли кому что не
нравится. В эпохи грандиозных перемен, происходящее не нравится многим. Но
по истечении времени правыми оказывались те, кто эти перемены затевал и
те, кто, как минимум, не мешал развитию событий.
Сегодня мы смотрим на перспективу нейрокоммунизма с недоверием. "Мир
без личностей - безликий мир", - восклицаем мы. Но точно так же смотрел бы
на современную цивилизацию неандерталец... И в конце концов, кто дал МНЕ
право решать, каким быть миру? Я не чувствую себя вправе...
Я распалялся. И чем дольше я митинговал, тем острее чувствовал, что
только себя я и сумел обмануть, а уж Лелю-то мне не провести. Ведь даже
если я и прав - я как-то трусливо прав. И тогда я решился. Будь, что
будет. И я сделал ей предложение. Именно сейчас - в полном расцвете своей
низости. Я был уверен в исходе, ведь я видел, как она смотрела на меня на
протяжении всей тирады. В лучшем случае это - жалость. И вдруг...
- Я ведь уже дала тебе свое согласие, - почти возмутилась она. - Как
можно заставлять человека дважды принимать такое ответственное решение?
- Я боялся, вдруг что-нибудь изменилось?
- И изменилось: ты стал нравиться мне еще больше. Представляешь?
Нет, я никогда не пойму женщин. Никогда. И особенно - Офелию. И в
этом ее прелесть. Ответив мне, Леля не остановилась, а все говорила и
говорила мне, не на шутку разойдясь, разные приятные разности. А я - млел.
И вдруг где-то глубоко шевельнулось: или это жалость? Как раз мною же
описанный случай, только лезвия у меня в руке нет. Мол, да, он трус, он
лицемер, но ссориться-то с ним зачем? Кому от этого будет польза? Я-то
знаю, где правда, где ложь... Точно. Так оно и есть. Глупо верить, что
Офелия - умная и самостоятельная Офелия - в одночасье превратилась в мой
придаток...
Но, отогнав от себя эту докучливую мыслишку, петух принялся усиленно
нахваливать кукушку, и пошло-поехало. И я понял главное, почему я чисто
инстинктивно противлюсь идее Геворкяна: я не одинок. Свою жизнь я хочу
прожить самим собой, ибо не так уж я плох, если меня любит Леля.
Мы заснули на полуслове, прямо посередине какого-то взаимно-интимного
комплимента.
И выпал снег. Главный цвет теперь - белый.
Разбудил нас Джон. Я увидел его на своем пороге в больничной пижаме,
запыхавшегося и продрогшего и сразу сообразил, что к чему:
- Гонятся? Нет. Но скоро хватятся.
...А может быть, мы тут зря засели?
- Может быть. Если бы повезло. - Глаза давно привыкли к темноте, и я
вижу, как Джон устраивается на жестком топчане, подсунув под голову
свернутую куртку. - Но они ж от нас не отстанут. Были б люди, другое дело.
А у этих как: все все видели, все все слышали. Так что они уже здесь,
наверное. Шныряют. Днем легче будет.
- Жень, а ты не боишься? Не того, что они нас поймают, а что мы -
убийцы.
- Никого мы не убивали. Для них это, как для тебя синяк или шишка.
Частичное омертвение. Ладно, дай поспать, нам на завтра нужны силы. Курить
нет, жалко.
- Да, покурить бы... Слушай, а ведь ты сам хотел стать одним из них.
- Елки! Не одним из них, а ИМ. Ясно? Отстань, говорю.
Что же с нами будет? Только бы выбраться отсюда. Интересно, что
сейчас делает Леля? Вот если бы "оно" взяло ее в заложницы, и я бы узнал
об этом, сдался бы я? Наверное, да. А, может быть, уже? Хорошо, что я не
могу этого знать.
Леля, милая, когда ты рядом... Если бы ты была рядом, я не боялся бы
ничего. Но сейчас мне так тяжело. Мы стали жертвами какой-то идиотской
случайности. Сотни, тысячи, миллионы людей ничего не знают о Геворкяне, о
Заплатине, об их "нейрокоммунизме". И живут себе спокойно. В чем же
провинились мы?
Что-то скрипнуло, я поднял голову и вздрогнул от неожиданности.
Ставня приоткрылась, и за окном расплывчатым пятном забелело прижавшееся к
стеклу лицо.
Я замер. Сердце колотилось бешено. Мы проверяли, с улицы в избушке
сейчас ничего не разглядеть.
- Джон, - шепотом позвал я.
Он моментально проснулся, а возможно, еще и не успел заснуть. Сразу
посмотрел на окно.
- Тихо, - шепнул я, - не шевелись.
Но тут из окна нам в глаза ударил свет карманного фонарика. Джон
нашелся скорее меня. Скатившись с топчана, он столкнул меня с табуретки,
схватил ее за ножку и, что есть силы, бросил в световое пятно. Звон стекла
в тишине ночи показался нестерпимо громким.
- В окно, быстрее! - крикнул Джон.
Я прыгнул в темноту, и тут же кто-то схватил меня за горло и повалил
в грязь. Я извивался, пытался вырваться, но неизвестный душил меня,
навалившись массивным рыхлым телом мне на грудь. Я видел теперь, что это
не мужчина, а рослая коренастая старуха. Вдруг она дернулась и со стоном,
ослабив хватку, упала на меня. Джон еще раз с размаху ударил старуху
табуреткой по голове.
- Кто это? - спросил я, растирая шею, - ты знаешь ее? - голос у меня
был чужой.
- Нет. Но точно - из этих. Видишь, босиком даже. Сейчас они все здесь
будут. Вставай.
Мы побежали между домиков в сторону леса. Фонарик не взяли - слишком
заметно. Да и глаза уже пригляделись.
...Запнувшись, я скатился в овраг, а когда выбрался, Джона рядом не
было.
- Эй, - тихонько позвал я. Но никто не откликнулся. Я почувствовал,
как дикая паника охватывает меня, и я теряю рассудок. Я кинулся вперед, не
разбирая дороги, спотыкаясь и падая. Словно мертвые черные змеи,
причудливо переплетаясь, ветви деревьев хлестали меня по лицу. От страха я
начал плакать.
- Джон! - погромче крикнул я. В ответ совсем близко, но с разных
сторон с неестественной синхронностью отозвался хор нескольких голосов:
- Остановитесь, Анатолий. Мы не причиним вам вреда...
Хор говорил что-то еще, но я побежал быстрее, и голоса становились
все тише и тише, пока не потерялись совсем.
Я бежал, наверное, не меньше часа. На какой-то полянке я запнулся в
очередной раз, упал, но уже не поднялся. Воздух с клокотанием вырывался из
легких. Я корчился, мне казалось, я умираю. Потом началась истерика, меня
трясло, а слез уже не было...
Всхлипывая, я сел. Я не знал, где нахожусь, не знал, куда идти. Я не
смог бы найти дорогу даже назад, в дачный поселок. Луна недобро желтела
над головой. В какой уже раз за последнее время я вспомнил тот мультик.
Где же спасительный ручей? Где призрачная лошадь?
Я встал, глотая слезы, и побрел куда-то.
...Или какое лихо?
- Тс-с, подожди, не кричи,
Слышишь, как тихо-тихо
Ежики плачут в ночи?
