очень чутко чувствует перемены в обстановке. Мне не хотелось бы попасть во
враги человеку в резиновом плаще. Это Дзержинский?
- Что вы говорите! Дзержинский умер!
- Как, по доброй воле? Или его убили соратники?
- А я не сразу поняла, что вы шутите.
Дверцы в лимузин были закрыты. Шофера не видно.
- Эге! - сказала Лидочка. - Кто в домике живой?
- Никакого ответа, - добавил Александрийский.
Лидочка потрогала ручку дверцы, ручка была холодной и мокрой. Она
чуть-чуть поддалась, и затем ее застопорило.
- Эй! - рассердилась Лидочка. - Я уверена, что вы нас видите и слышите.
Так что не притворяйтесь. Вы видите, что на дожде по недоразумению остался
пожилой человек. Откройте дверь и впустите его, пока я сбегаю за помощью.
Вы меня слышите?
Никакого ответа из машины не последовало.
- Послушайте, - сказала Лидочка. - Если вы сейчас не будете вести себя
по-человечески, я возьму камень и стану молотить им по вашему стеклу, пока
вы не сдадитесь!
Дверца машины распахнулась резко и неожиданно, словно ее толкнули ногой.
Хоть глаза Лидочки давно уже привыкли к темноте, тьма в машине была куда
более густой, чем снаружи, и она скорее угадала, чем увидела, что там,
скорчившись, сидит закованный в кожу шофер Алмазова, выставив перед собой
револьвер.
- А ну давай отсюда! - заклокотал злой и скорее испуганный, чем
решительный, голос. - Давай, давай, давай!
- Да вы что! - закричала Лидочка и осеклась, потому что слабые, но цепкие
пальцы Александрийского вцепились ей в рукав и тянули прочь от машины.
- Считаю до трех! - крикнул из машины шофер.
Чтобы не свалить Александрийского, Лидочка была вынуждена подчиниться ему
и отступить. На секунду мелькнули растопыренные пальцы, которые потянули на
себя дверцу машины. Дверца хлопнула - и стало тихо - как будто скорпион сам
себя захлопнул в банке и ждет, кто сунет руку, кого можно смертельно
ужалить?
- Он сошел с ума, - сказала Лидочка.
- Ничего подобного. Ему страшно, - сказал Александрийский. - Он остался
совсем один, и ему кажется, что все вокруг враги. А мы с вами хотим
захватить государственную секретную машину и умчаться на ней во враждебную
Латвию.
- Вы уже промокли?
- Не знаю, пожалуй, пока что только замерз.
- Давайте пойдем отсюда.
- Попытаемся. В любом случае оставаться рядом с этим мотором опасно. В
любой момент шофер может открыть огонь по белополякам.
Вдруг Лидочке стало смешно, и она сказала:
- Даешь Варшаву!
Александрийский старался не сильно опираться о руку Лидочки, но совсем не
опираться он не мог, хоть был очень легок и стеснялся своей немощи.
Шагов через триста Лидочка остановилась. Александрийский ничего не
сказал, но Лидочка почувствовала, что он уже устал, - по давлению его
горячих пальцев на ее руку, по тому, как он реже и тяжелее переставлял
трость.
- Выдюжите? - спросила Лидочка, стараясь, чтобы ее вопрос звучал легко,
как обращение к малышу.
- Постараемся, - сказал Александрийский. - У меня, простите, грудная
жаба.
- Ой, - сказала Лидочка, которая знала о такой болезни только понаслышке
и с детства боялась этих слов. Что может быть страшнее для живого детского
воображения, чем образ мерзкой жабы, сидящей в груди человека и мешающей
ему дышать.
- К сожалению, - продолжал Александрийский,- после прошлогоднего приступа
у меня в сердце образовалась аневризма, это ничего вам не говорит, но
означает, что я могу дать дуба в любой момент - стоит сердцу чуть
перетрудиться.
- Негодяй, - сказала Лидочка, имея в виду чекиста. Профессор понял ее и
сказал:
- Пойдемте, моя заботница, а то вы совсем закоченеете. Как вас, простите,
величать?
- Лида. Лида Иваницкая.
- Тогда, чтобы не скучать, вы мне расскажите, кто вы такая и почему вас
понесло в это богоспасаемое "Узкое".
Лидочка рассказала старику, как ее уважаемый шеф Михаил Петрович
Григорьев, с которым она трудится в Институте лугов и пастбищ, составив
атлас луговых растений, наградил ее путевкой в "Узкое" ввиду ударного и
качественного завершения работы.
- Значит, вы ботаник? - спросил Александрийский. Он говорил медленно,
потому что на ходу ему трудно было дышать.
- Нет, я художник, но плохой, - призналась Лидочка. - Но у меня хорошо
получаются акварели и рисунки тонких вещей - например, растений. И мне
нравится такая работа.
- Это интересно. Я любил рассматривать старые атласы.
- Если в типографии не обманут, это будет хороший атлас. Красивый. Я вам
подарю.
Впереди заблестела вода - по обе стороны от дороги.
- Пруды, - сказал Александрийский. - Здесь система прудов - они устроены
лестницей. Через весь парк. Только теперь они запущены... Простите, Лида,
но я попросил бы вас остановиться - мне что-то нехорошо.
- Конечно, конечно. - Лида страпано испугалась, потому что не знала, что
делать с человеком, у которого грудная жаба, и страшно было, что он может
умереть, - он был такой субтильный...
Они остановились перед каменными столбами ворот - сами ворота из железных
прутьев были распахнуты и покосились - видно, их давно никто не закрывал.
От ворот дорога круто шла вверх.
- Лучше всего, если вы, Лидия, оставите меня здесь, - с трудом произнес
Александрийский. - Я обопрусь об этот столб, И буду терпеливо ждать помощи.
Вам меня в эту гору не втащить.
- Нет, что вы! - возразила Лидочка, но она уже понимала, что старик прав.
- Я вам дам мое пальто,- сказала она. - Вы его накиньте на голову и плечи и
будете дышать внутрь.
- Не надо, вам оно нужнее.
- Я все равно побегу, - сказала Лидочка. - И не спорьте со мной.
Но ей не удалось исполнить своего намерения, потому что наверху, на
вершине подъема, куда стремилась дорога, сверкнул огонек. Рядом с ним
второй - они раскачивались, будто были прикреплены к концам качелей.
- Смотрите! - воскликнула Лидочка. - Это нас ищут, да?
- Хотелось бы надеяться, - сказал Александрийский с неожиданной тяжелой
злостью, - что кто-то спохватился. И даже послал за нами сторожа.
- Эй! - закричала Лидочка. - Идите сюда!
- Эй-эй! - отозвалось сверху, и дождь не смог поглотить этот крик. -
Потерпите! Мы идем!
И еще через минуту или две донесся топот быстрых крепких ног - с горы
бежали сразу человек десять. Никак не меньше десяти человек, хотя, конечно
же, Лидочка не могла в мелькании фонариков и "летучей мыши", которую
притащил молодой человек с красивым лошадиным лицом, сосчитать или даже
увидеть толком всех, кто прибежал за ними из санатория.
Шавло, большой, теплый, принявшийся согревать в ладонях совсем
закоченевшие руки Лидочки, сбивчиво объяснял, почему помощь не пришла
сразу, а его перебивала Марта, которая держала зонтик над головой
Александрийского. Оказывается, когда грузовик тронулся, Марта почему-то
решила, что Лидочку поместили в кабину, потеснив Александрийского, - почему
она так подумала, один бог знает. А Шавло вообще был убежден, что Лида
сидит в грузовике у заднего борта и потому ему не видна. А что касается
Александрийского, то абсолютно все были убеждены, что он благополучно
восседает в теплой кабине.
Каково же было всеобщее удивление, когда по приезде в Узкое обнаружилось,
что в кабине находится подружка чекиста Алмазова, а ни Александрийского, ни
Лидочки в грузовике нет. Алмазов вел себя нагло и утверждал, что попросил
Александрийского перейти в кузов, потому что его подруга Альбина - актриса
и вынуждена беречь голос. А когда Марта возмущенно заявила, что
Александрийский тяжело болен, Алмазов лишь пожал плечами и ушел. Грузовик к
тому времени успел умчаться в гараж, так что добровольцы отправились
спасать Александрийского и Лидочку пешком.
Лидочка была так растрогана появлением шумной компании спасателей, что не
смогла удержать слез.
Шавло заметил, что она плачет, и стал гладить ее по мокрому плечу и
неловко утешать. Марта отстранила его, тут же вмешался толстый Максим
Исаевич, который сказал, что у него две дочки на выданье и он знает, как
успокаивать девиц, а Александрийский ожил и стал рассказывать, как Лидочка
спасала его. Никто не произнес имени Алмазова и не сказал ни слова упрека в
его адрес. Правда, все смеялись, когда Александрийский, задыхаясь, поведал,
как Лидочка пыталась спрятать его внутрь лимузина и как шофер из ОГПУ готов
был отстреливаться, охраняя машину.
Тем временем Шавло и молодой человек с лошадиным лицом, который
представился Лиде как поэт Пастернак, сплели руки, как учили в скаутских
отрядах, чтобы Александрийский мог сидеть, обняв руками своих носильщиков
за шеи. Всем было весело, и Лидочка тоже смеялась, потому что все
изображали караван, который идет к Эльдорадо. Дорога в гору была очень
крутая, и Шавло с Пастернаком выбились из сил, но не хотели в том
признаться. На полдороге их встретили молодые, похожие друг на друга братья
Вавиловы - один химик, второй биолог, которого Лидочка знала, ему очень
нравились ее акварели, и он уговаривал ее уйти к нему, но Григорьев сказал,
что только через его труп. Братья Вавиловы сменили Шавло и Пастернака.
Еще пять минут, и у высокой крепкой белой церкви подъем закончился.
Справа, за открытой калиткой, голубым призраком открывшим множество желтых
глаз, лежала двухэтажная усадьба с четырьмя колоннами, несущими центральный
портик. Справа от них был подъезд, к нему вела дорожка, по сторонам которой
горели электрические, на столбах, фонари.
Высокая дверь в дом была открыта. За ней толпились встречающие.
Казалось бы, событие не весьма важное - забыли по дороге двух отдыхающих.
Но почти все обитатели Санузии в той или иной степени приняли участие в их
спасении. И дело было не столько в Лидочке и профессоре, сколько в
возможности безобидным поступком противопоставить себя чекисту и его
дамочке. Шла мирная политическая демонстрация, и если Алмазов понял это, он
и вида не подал.
Глава вторая
Еще минуту назад была глубокая ночь, была пустыня и невероятное
одиночество, словно Лидочка вела Александрийского через полуостров Таймыр.
И вдруг - словно поднялся занавес! Тяжелая дверь отворилась им навстречу.
За дверью, из которой пахнуло теплым и вкусным запахом чуть подгоревших
сдобных пышек, толпились люди, видно волновавшиеся за их судьбу. Полная
кудрявая рыжая женщина в белом халате взволнованной наседкой накинулась на
Александрийского, и его тут же понесли, хоть он хотел стать на ноги и сам
идти, - направо, где за двухстворчатыми дверями горел яркий свет и был
виден край зеленого биллиардного стола, а Лидочка попала в руки другой
медички - курносой, маленькой, с талией в обхват двумя пальцами. Она
стащила с Лидочки промокшую и потерявшую форму черную шляпку, которую и без
того пора было выкинуть, помогла снять пальто - словно опытный птицелов -
накинула ей на голову махровую простыню, точно такую, какая была дома, в
Ялте, и забылась, как и многие другие удобные и приятные для жизни вещи.
Потерявшую возможность видеть и слышать Лидочку тут же куда-то повели, она
чувствовала, как поскрипывает паркет, - затем началась лестница. От
простыни пахло лавандой. Скрипнула дверь...
Простыня съехала, и Лидочка зажмурилась от яркого света - она была в
небольшом, узком врачебном кабинете - вдоль стены низкая койка с валиком
вместо подушки и клеенкой в ногах. Возле нее табурет, а дальше, к окну,
стол с толстым, исписанным до половины, в черном коленкоре, журналом.
- А ну немедленно ложитесь! - весьма агрессив но приказала девица
Лидочке: девица была не уверена в себе и боялась неповиновения.
- Зачем мне ложиться? - спросила Лидочка, стараясь не сердить сестричку,
которой при свете оказалось не более как лет семнадцать. - Я совершенно
промокла. Лучше скажите мне, в какой комнате я буду жить, и я переоденусь.
- Но Лариса Михайловна сказала, что вы должны вначале подвергнуться
медицинскому осмотру.
- Разве обязательно для этого быть мокрой?
Сестричка тяжело вздохнула и сказала:
- Может, таблетку аспирина примете?
- Я этим займусь! - раздался голос от двери. Там стояла Марта Ильинична,
