еще больше. Внутри театра меня поразило некоторое возбуждение,
которое сказывалось во всем. У Фили в конторе никого не было, а все
его посетители, то есть, вернее, наиболее упрямые из них, томились во
дворе, ежась от холода и изредка поглядывая в окно. Некоторые даже
постукивали в окошко, но безрезультатно. Я постучал в дверь, она
приоткрылась, мелькнул в щели глаз Баквалина, я услышал голос
Фили:
- Немедленно впустить!
И меня впустили. Томящиеся на дворе сделали попытку
проникнуть за мною следом, но дверь закрылась. Грохнувшись с лесенки,
я был поднят Баквалиным и попал в контору. Филя не сидел на своем
месте, а находился в первой комнате. На Филе был новый галстук, как и
сейчас помню - с крапинками; Филя был выбрит как-то необыкновенно
чисто.
Он приветствовал меня как-то особенно торжественно, но с
оттенком некоторой грусти. Что-то в театре совершалось, и что-то, я
чувствовал, как чувствует, вероятно, бык, которого ведут на заклание,
важное, в чем я, вообразите, играю главную роль.
Это почувствовалось даже в короткой фразе Фили, которую он
направил тихо, но повелительно Баквалину:
- Пальто примите!
Поразили меня курьеры и капельдинеры. Ни один из них не сидел
на месте, а все они находились в состоянии беспокойного движения,
непосвященному человеку совершенно непонятного. Так, Демьян Кузьмич
рысцой пробежал мимо меня, обгоняя меня, и поднялся в бельэтаж
бесшумно. Лишь только он скрылся из глаз, как из бельэтажа выбежал и
вниз сбежал Кусков, тоже рысью и тоже пропал. В сумеречном нижнем
фойе протрусил Клюквин и неизвестно зачем задернул занавеску на одном
из окон, а остальные оставил открытыми и бесследно исчез.
Баквалин пронесся мимо по
беззвучному солдатскому сукну и исчез в чайном буфете, а из чайного
буфета выбежал Пакин и скрылся в зрительном зале.
- Наверх, пожалуйста, со мною, - говорил мне Филя, вежливо
провожая меня.
Мы шли наверх. Еще кто-то пролетел беззвучно мимо и поднялся
в ярус. Мне стало казаться, что вокруг меня бегают тени
умерших.
Когда мы безмолвно подходили уже к дверям предбанника, я
увидел Демьяна Кузьмича, стоящего у дверей. Какая-то фигурка в
пиджачке устремилась было к двери, но Демьян Кузьмич тихонько
взвизгнул и распялся на двери крестом, и фигурка шарахнулась, и ее
размыло где-то в сумерках на лестнице.
- Пропустить! - шепнул Филя и исчез.
Демьян Кузьмич навалился на дверь, она пропустила меня и...
еще дверь, я оказался в предбаннике, где сумерек не было. У
Торопецкой на конторке горела лампа. Торопецкая не писала, а сидела,
глядя в газету. Мне она кивнула головою.
А у дверей, ведущих в кабинет дирекции, стояла Менажраки в
зеленом джемпере, с бриллиантовым крестиком на шее и с большой
связкой блестящих ключей на кожаном лакированном
поясе.
Она сказала "сюда", и я попал в ярко освещенную
комнату.
Первое, что заметилось, - драгоценная мебель карельской березы
с золотыми украшениями, такой же гигантский письменный стол и черный
Островский в углу. Под потолком пылала люстра, на стенах пылали
кенкеты. Тут мне померещилось, что из рам портретной галереи вышли
портреты и надвинулись на меня. Я узнал Ивана Васильевича, сидящего
на диване перед круглым столиком, на котором стояло варенье в
вазочке. Узнал Княжевича, узнал по портретам еще нескольких лиц, в
том числе необыкновенной представительности даму в алой блузе, в
коричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверх
которого был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела на
седеющих волосах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями и
сверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые
кольца.
Были, впрочем, в комнате и лица, не вошедшие в галерею. У
спинки дивана стоял тот самый врач, что спасал во время припадка
Милочку Пряхину, и также держал теперь
в руках рюмку, а у дверей стоял с тем же
выражением горя на лице буфетчик.
Большой круглый стол в стороне был покрыт невиданной по
белизне скатертью. Огни играли на хрустале и форфоре, огни мрачно
отражались в нарзанных бутылках, мелькнуло что-то красное, кажется,
кетовая икра. Большое общество, раскинувшись в креслах, шевельнулось
при моем входе, и в ответ мне были отвешены
поклоны.
- А! Лео!.. - начал было Иван
Васильевич.
- Сергей Леонтьевич, - быстро вставил
Княжевич.
- Да... Сергей Леонтьевич, милости просим! Присаживайтесь,
покорнейше прошу! - И Иван Васильевич крепко пожал мне руку. - Не
прикажете ли закусить чего-нибудь? Может быть, угодно пообедать или
позавтракать? Прошу без церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович у
нас кудесник, стоит только сказать ему и... Ермолай Иванович, у нас
найдется что-нибудь пообедать?
Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил так:
закатил глаза под лоб, потом вернул их на место и послал мне молящий
взгляд.
- Или, может быть, какие-нибудь напитки? - продолжал угощать
меня Иван Васильевич. - Нарзану? Ситро? Клюквенного морсу? Ермолай
Иванович! - сурово сказал Иван Васильевич. - У нас достаточные запасы
клюквы? Прошу вас строжайше проследить за этим.
Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и повесил
голову.
- Ермолай Иванович, впрочем... гм... гм... маг. В самое
отчаянное время он весь театр поголовно осетриной спас от голоду!
Иначе все бы погибли до единого человека. Актеры его
обожают!
Ермолай Иванович не возгордился описанным подвигом, и,
напротив, какая-то мрачная тень легла на его лицо.
Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал и
обедал, и отказался в категорической форме и от нарзана и
клюквы.
- Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович известен на
весь мир своими пирожными!..
Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствии
Бомбардов, со слов присутствующих, изображал меня, говоря: "Ну и
голос, говорят, у вас был!" - "А что?" - "Хриплый, злобный, тонкий...")
отказался и от пирожных.
- Кстати, о пирожных, - вдруг заговорил бархатным басом
необыкновенно изящно одетый и причесанный блондин,
сидящий рядом с Иваном Васильевичем, - помнится, как-то мы
собрались у
Пручевина. И приезжает сюрпризом великий князь Максимилиан
Петрович... Мы обхохотались... Вы Пручевина ведь знаете, Иван
Васильевич? Я вам потом расскажу этот комический
случай.
- Я знаю Пручевина, - ответил Иван Васильевич, - величайший
жулик. Он родную сестру донага раздел... Ну-с.
Тут дверь впустила еще одного человека, не входящего в
галерею, - именно Мишу Панина. "Да, он застрелил..." - подумал я, глядя
на лицо Миши.
- А! Почтеннейший Михаил Алексеевич! - вскричал Иван
Васильевич, простирая руки вошедшему. - Милости просим! Пожалуйте в
кресло. Позвольте вас познакомить, - отнесся Иван Васильевич ко
мне, - это наш драгоценный Михаил Алексеевич, исполняющий у нас
важнейшие функции. А это...
- Сергей Леонтьевич! - весело вставил
Княжевич.
- Именно он!
Не говоря ничего о том, что мы уже знакомы, и не отказываясь
от этого знакомства, мы с Мишей просто пожали руки друг
другу.
- Ну-с, приступим! - объявил Иван Васильевич, и все глаза
уставились на меня, отчего меня передернуло. - Кто желает высказаться?
Ипполит Павлович!
Тут необыкновенно представительный и с большим вкусом одетый
человек с кудрями вороного крыла вдел в глаз монокль и устремил на
меня свой взор. Потом налил себе нарзану, выпил стакан, вытер рот
шелковым платком, поколебался - выпить ли еще, выпил второй стакан и
тогда заговорил.
У него был чудесный, мягкий, наигранный голос, убедительный и
прямо доходящий до сердца.
- Ваш роман, Ле... Сергей Леонтьевич? Не правда ли? Ваш роман
очень, очень хорош... В нем... э... как бы выразиться, - тут оратор
покосился на большой стол, где стояли нарзанные бутылки, и тотчас
Ермолай Иванович просеменил к нему и подал ему свежую
бутылку, - исполнен психологической глубины, необыкновенно верно
очерчены персонажи... Э... Что же касается описания природы, то в них
вы достигли, я бы сказал, почти тургеневской высоты! - Тут нарзан
вскипел в стакане, и оратор выпил третий стакан и одним движением
брови выбросил монокль из глаза.
- Эти, - продолжал
он, - описания южной природы... э... звездные ночи, украинские...
потом шумящий Днепр... э... как выразился Гоголь... э... Чуден Днепр,
как вы помните... а запахи акации... Все это сделано у вас
мастерски...
Я оглянулся на Мишу Панина - тот съежился затравленно в
кресле, и глаза его были страшны.
- В особенности... э... впечатляет это описание рощи...
сребристых тополей листы... вы помните?
- У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на Днепре,
когда мы ездили в поездку! - сказала контральто дама в
соболях.
- Кстати о поездке, - отозвался бас рядом с Иваном
Васильевичем и посмеялся: - препикантный случай вышел тогда с
генерал-губернатором Дукасовым. Вы помните его, Иван
Васильевич?
- Помню. Страшнейший обжора! - отозвался Иван Васильевич. - Но
продолжайте.
- Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адресу вашего
романа сказать нельзя, но... вы меня простите... сцена имеет свои
законы!
Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая речь
Ипполита Павловича.
- Вам не удалось в вашей пьесе передать весь аромат вашего
юга, этих знойных ночей. Роли оказались психологически
недочерченными, что в особенности сказалось на роли Бахтина... - Тут
оратор почему-то очень обиделся, даже попыхтел губами: - П... п... и
я... э... не знаю, - оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке, и
я узнал в ней мою пьесу, - ее играть нельзя... простите, - уж совсем
обиженно закончил он, - простите!
Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, я
полагаю, злобу и изумление.
Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни
сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого не
было.
"Он не читал! Он не читал моего романа, - гудело у меня в
голове, - а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-то
про украинские ночи... Зачем они меня сюда
позвали?!"
- Кто еще желает высказаться? - бодро спросил, оглядывая всех,
Иван Васильевич.
Наступило натянутое молчание. Высказываться никто не пожелал.
Только из угла донесся голос:
- Эхо-хо...
Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого человека в
темной блузе. Его лицо мне смутно припомнилось на портрете... Глаза
его глядели мягко, лицо вообще выражало скуку, давнюю скуку. Когда я
глянул, он отвел глаза.
- Вы хотите сказать, Федор Владимирович? - отнесся к нему Иван
Васильевич.
- Нет, - ответил тот.
Молчание приобрело странный характер.
- А может быть, вам что-нибудь угодно?.. - обратился ко мне
Иван Васильевич.
Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, повсе не ясным, я и сам
это понимаю, голосом я сказал так:
- Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я прошу вернуть
мне ее.
Эти слова вызвали почему-то волнение. Кресла задвигались, ко
мне наклонился из-за спины кто-то и сказал:
- Нет, зачем же так говорить? Виноват!
Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом изумленно на
окружающих.
- Гм... гм... - И он забарабанил пальцами, - мы дружественно
говорим, что играть вашу пьесу - это значит причинить вам ужасный
вред! Ужасающий вред. В особенности если за нее примется Фома Стриж.
Вы сами жизни будете не рады и нас
проклянете...
После паузы я сказал:
- В таком случае я прошу вернуть ее мне.
И тут я отчетливо прочел в глазах Иван Васильевича
злобу.
- У нас договорчик, - вдруг раздался голос откуда-то, и тут
из-за спины врача показалось лицо Гавриила
Степановича.
- Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же вам
она?
Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глазами в пенсне,
высокий тенорок сказал:
- Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну, что они там
наиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики. Кому это
нужно?
- На основании существующих законоположений и разъяснений ее
