поистине событие духа совершается не в самом человеке, но между человеком и
Тем, что не есть он. Поскольку дух, пребывающий в себе и обращенный к себе
самому, отрекается от своего смысла, от своего смысла отношения, он
вынужден включать в человека То, что не есть человек, он вынужден наделять
душой мир и Бога. Это - душевное ослепление духа.
"Друг, я возвещаю, что в этом теле аскета, в сажень величиной, обремененном
чувствованиями, обитает мир и возникновение его, и уничтожение его, и путь,
ведущий к уничтожению мира", - говорит Будда.
Это истинно, но в конечном итоге это больше уже не истинно.
Несомненно, мир "обитает" во мне как представление, так же как и я обитаю
в нем как вещь. Но отсюда вовсе не следует, что он во мне, а я в нем. Мир и
я обоюдно включены друг в друга. Это противоречие мысли, внутренне присущее
Оно-отношению, снимается Ты-отношением, которое разрешает меня от мира,
чтобы связать меня с ним.
Смысл самости, то, что не может быть включенным в мир, я несу в себе.
Смысл бытия, то. что не может быть включено в представление, мир несет в
себе. Однако смысл бытия не есть некая мыслимая "воля", но именно
целокупная всемирность мира, как и смысл самости, не есть "познающий
субъект", но целокупная яйность Я. Здесь нет места дальнейшему
"сокращению": тот, кто не чтит последние единства, тот выхолащивает лишь
доступный его пониманию смысл, но не тот, что содержится в понятии.
Возникновение и уничтожение мира не во мне, но и не вне меня; вообще их
нет, они всегда про-исходят, и их про-исхождение взаимосвязано и со мной, с
моей жизнью, моим решением, моим творчеством, моим служением, оно зависит и
от меня, от моей жизни, моего решения, моего творчества, моего служения.
Однако оно зависит не от того, "утверждаю" ли я этот мир в своей душе или
"отрицаю" его, но от того, как я буду способствовать тому, чтобы
соотнесенность моей души с миром становилась жизнью, воздействующей на мир
жизнью, Действительной Жизнью, а в Действительной Жизни пути самых
несходных соотнесений души могут пересекаться. Но тот, кто лишь
"переживает" свою соотнесенность, кто осуществляет ее только в душе, тот -
каким бы глубокомысленным он ни был - лишен мира, и все игры, искусства,
экстазы, всякий энтузиазм и все мистерии, которые разыгрываются в нем, не
прикасаются и к оболочке мира. Покуда человек достигает спасения, лишь не
выходя за пределы своей самости, он не может сделать миру ни благого, ни
дурного, ему нет дела до мира. Лишь тому, кто верит в мир, дано
взаимодействовать с самим миром; и если человек отдается этому
взаимодействию, он не может остаться лишенным Бога. Возлюбим действительный
мир, который вовек не позволит себя уничтожить, но возлюбим его
действительно во всем его ужасе, дерзнем обнять его нашими любящими руками
- и они встретят те, которыми держится мир.
Я не знаю ничего о некоем "мире" и о некой "мирской жизни", которые
отделяли бы от Бога; то, что носит эти наименования, есть жизнь с
отчужденным миром Оно, жизнь, поглощенная опытом и использованием. Кто
поистине выходит навстречу миру, тот выходит навстречу Богу. Сосредоточение
и исхождение, то и другое истинно, Одно-и-другое, которое есть Одно, - вот
что необходимо здесь.
Бог объемлет все сущее, и Он не есть все сущее; также объемлет Бог и мою
самость, и Он не есть эта самость. Ради этого неизреченного я могу на своем
языке, как каждый - на своем, сказать Ты; ради этого есть Я и Ты, есть
диалог, есть речь, есть дух (речь же - наипервейшее деяние духа). есть в
вечности Слово.
* * *
"Религиозную" ситуацию человека, наличное бытие в присутствии,
характеризует сущностная и неразрешимая антиномика. Ее сущность - в ее
неразрешимости. Тот. кто принимает тезис и отвергает антитезис, искажает
смысл ситуации. Тот. кто пытается мыслить синтез, разрушает смысл ситуации.
-Тот, кто стремится сделать эту антиномику относительной, упраздняет смысл
ситуации. Тот, кто хочет разрешить противоречие антиномий как-либо иначе,
нежели жизнью, погрешает против смысла ситуации. Он же заключается в том,
что ситуация во всей ее антиномике проживается, и только проживается вновь
и вновь и каждый раз по-новому, проживается непредвидимо, непредсказуемо,
непредопределенно.
Сравнение религиозной антиномии с философской прояснит нашу мысль. Кант
хотел релятивировать философское противоречие между необходимостью и
свободой, отнеся первую к миру явлений, а вторую - к миру сущего, так что
оба эти полагания уже, собственно, не противостояли друг другу, но скорее
были так же совместимы, как те миры, для которых они обладают значимостью.
Но если я разумею свободу и необходимость не в мыслимых мирах, но в
действительности моего стояния-перед-Богом, если я знаю: "я предался Ему" -
и к тому же знаю: "это зависит от меня", тогда от парадокса, который я
должен прожить, я не вправе уйти, относя несовместимые полагания к двум
разделенным сферам значимости, тогда я также не вправе прибегать к помощи
каких бы то ни было теологических уловок, для того чтобы примирить эти
полагания в понятии, я должен решиться на то, чтобы прожить то и другое в
одном, и, прожитые, они суть одно.
* * *
Глаза зверя наделены даром великой речи. Совершенно независимо, не
нуждаясь в содействии звуков и жестов, в высшей степени красноречиво, когда
они всецело как бы покоятся во взгляде, глаза зверей, в их плененности
природным, то есть в озабоченности становления, высказывают тайну. Этот
уровень тайны ведом лишь зверю, только он может открыть его перед нами, но
он доступен лишь открытию, он не может быть дарован в откровении. Речь, в
которой это совершается, есть то, что она высказывает: озабоченность -
движение твари между царством растений с его надежностью и царством
духовного риска. Эта речь есть невнятный лепет природы, впервые мощно
охваченной духом, перед тем, как она предается ему в его космическом риске,
который мы именуем человеком. Но никакая членораздельная речь никогда не
передаст того, что может поведать невнятный лепет. Порой я смотрю в глаза
домашней кошке. Прирученный зверек вовсе не получил от нас - как мы
зачастую себе воображаем - дар "красноречивого" взгляда, он усвоил себе -
ценой утраты первоначальной непринужденности - лишь способность обращать
свой взгляд на нас, незверей. При этом в его взгляде, в его предрассветных
сумерках и в его восходе есть что-то от изумления и вопрошания, совершенно
отсутствующие в том изначальном взгляде со всей его озабоченностью. Прежде
всего в глазах кошки, загоравшихся под моим взглядом, прочитывался вопрос:
"Неужели правда, что ты имеешь в виду меня? Ты действительно хочешь сказать
мне что-то, а не просто ждешь, чтобы я позабавила тебя? Тебе есть дело до
меня? Неужели для тебя я действительно присутствую? Я - здесь? Что это,
исходящее от тебя? Что это, окружающее меня? Что это во мне? Что это?"
(Здесь "я" - перифраза для отсутствующего в нашем лексиконе слова, которое
обозначало бы лишенную Я самоидентификацию; а под "это" следует разуметь
струящийся поток человеческого взгляда во всей полноте реальности его силы
отношения.) Вот взгляд зверя, речь озабоченности, явил себя в великолепном
восходе - и вот он уже закатился. Разумеется, мой взгляд длился дольше, но
он уже не был струящимся потоком человеческого взгляда.
За поворотом мировой оси, который начал процесс отношения, почти
непосредственно последовал другой, его завершивший. Только что мир Оно
окружал меня и зверя, затем в течение длящегося взгляда из основания сущего
пришли лучи мира Ты, и вот они уже угасли, и мир Ты вновь затонул в мире
Оно.
Этот незначительный эпизод, который мне довелось пережить несколько раз, я
пересказываю ради того, чтобы поведать о речи этих почти неощутимых
восходов и закатов солнца Духа. Ни в каком ином событии не сознавал я столь
глубоко преходящий характер актуальности во всех отношениях к другим
существам, возвышенную печаль нашей судьбы, роковое превращение в Оно
всякого отдельно взятого Ты. Ибо обычно между утром и вечером события был
день, пусть даже самый короткий; здесь же утро и вечер безжалостно слились
друг с другом, ясное Ты явилось и исчезло: были ли .мы со зверем в течение
длящегося взгляда действительно избавлены от бремени Оно? Я все-таки мог
впоследствии вспоминать об этом, зверь же, прервав невнятный лепет своего
взгляда, вновь погрузился в лишенную речи, почти беспамятную
озабоченность.
Сколь же могущественна причинно-следственная взаимосвязь мира Оно и как
хрупки явления Ты!
Как много того, что не может пробить корку вещности! О кусочек слюды,
созерцая однажды тебя, я впервые постиг, что Я не есть нечто "во мне", -
однако с тобой я был связан только во мне; только во мне, не между тобою и
мной это случилось тогда. Когда же некое Одно поднимается из среды вещей,
живое, и становится для меня сущим и в близости и речи приступает ко мне,
сколь неумолимо кратковременно оно есть для меня Ты, не что иное, как Ты!
Это не отношение, не сила отношения с необходимостью убывает здесь, но
актуальность его непосредственности. Сама любовь не может удержаться в
непосредственном отношении; она продолжает существовать, но в чередовании
актуальности и латентности. В мире каждое Ты в соответствии со своей
сущностью обречено стать для нас вещью или же вновь и вновь отходить в
вещность.
Лишь в одном, во всеобъемлющем отношении латентность еще есть
актуальность. Лишь Одно Ты в соответствии со своей сущностью никогда не
перестает быть для нас Ты. Кто знает Бога, знает и отдаление Бога, его
испуганному сердцу знакома мука этой жажды; но лишенность присутствия ему
неведома. Только мы не всегда здесь.
Влюбленный из Vita Nuova справедливо и оправданно чаще говорит Ella и лишь
изредка Voi. Созерцатель из Paradiso, говоря Colui, употребляет это слово -
подчиняясь поэтической необходимости - в переносном смысле и знает это.
Называют ли Бога Он или Оно - это всегда аллегория. Но когда мы говорим ему
Ты, смертный смысл облекает в слово нерушимую истину мира.
* * *
Каждое действительное отношение в мире исключительно; Другое вторгается в
него и мстит за свою исключенность. Единственно в отношении к Богу
безусловная исключительность и безусловная включенность суть одно, в нем
заключено все.
Каждое действительное отношение в мире покоится на индивидуации; она - его
благо, ибо только через нее дано познать друг друга несхожим существам, и
она же - его граница, ибо индивидуация исключает совершенное познание мной
другого и другим - меня. Но в совершенном отношении мое Ты объемлет мою
самость, не будучи тождественно моей самости; мое ограниченное познание
другого растворяется в безграничном познании меня другим.
Каждое действительное отношение в мире осуществляется в чередовании
актуальности и латентности, каждое взятое в отдельности Ты должно
окуклиться в Оно, чтобы вновь отрастить себе крылья. Но в чистом отношении
латентность есть лишь пауза в живом дыхании актуальности, в которой Ты
остается присутствующим. Вечное Ты есть Ты в соответствии со своей
сущностью; и только наша сущность вынуждает нас вовлекать его в мир Оно и
речь Оно.
* * *
Мир Оно обладает связностью в пространстве и времени.
Мир Ты не имеет никакой связности в пространстве и времени.
Мир Ты обладает связностью в средоточии, где продолженные линии отношений
пересекаются в вечном Ты.
В великом преимуществе чистого отношения упраздняются преимущества мира
Оно. Благодаря чистому отношению существует непрерывность мира Ты:
изолированные моменты отношений соединяются в охватывающую весь мир жизнь
связи. Благодаря чистому отношению миру Ты присуща формообразующая сила:
дух может проницать и преображать мир Оно. Благодаря чистому отношению мы
не отданы во власть отчуждению от мира и утраты действительности Я, мы не
