Буало Нарсежак.
В заколдованном лесу
Перевод с французского Алексея Дроздовского.
Сканирование и проверка Несененко Алексей tsw@inel.ru 5.2.1999
Замок Мюзияк,
7 ноября 1818 года.
"Это мое завещание, через несколько дней я поставлю последнюю точку в
моей печальной судьбе и меня больше не станет. Эти строки я пишу в здравом
рассудке, и, клянусь честью, что события, которые я вознамерился пересказать
и свидетелем которых невольно стал, происходили именно нижеизложенным
образом. Если бы их можно было хоть как-то истолковать рассудком, то я бы не
был доведен до такой, увы, печальной крайности. Да простит меня Всевышний,
вняв тому, что я, по крайней мере, не предал своей клятвы и возвратил моим
предкам, графам де Мюзияк, их родовое имение, из которого они были
несправедливо изгнаны, и где я нашел свою могилу. Посему тем, кто
познакомится с этими зловещими записками, - моим дальним родственникам,
судейским и, кто знает, быть может, эрудитам грядущего столетия - я все же
должен дать несколько предварительных разъяснений.
Я, Пьер Орельен де Мюзияк дю Кийи, являюсь последним потомком по прямой
линии графов де Мюзияк, ведущих свою родословную, хотя это и не точно, еще
со времен до начала религиозных войн. Наш родовой замок Мюзияк был выстроен
моим предком, благородным Орельеном дю Кийи, в благословенный 1632 год.
Стоит мне только окинуть взглядом стены моего кабинета, в котором я нахожусь
в данный момент, и я вижу всех, кто в свое время обитал в нашем родовом
гнезде. Вот Пьер де Мюзияк - друг маршала де Тюренна, а вот Эдуард и Пьер -
советники в парламенте Бретани, и, наконец, Жак Орельен - мой несчастный
отец, лейтенант полка Королевы, гильотинированный в 1793 году - ровно
двадцать пять лет тому назад. Моей бедной матери все же удалось вместе со
мной бежать в Англию, где я и воспитывался неподалеку от белых скал Дувра.
Иногда она брала меня за руку и вела через ланды (1) к крайней точке
какого-нибудь мыса и там, указывая пальцем в сторону нашей страны, похожей
на нависающее над волнами облачко, страстно взывала ко мне "Обещайте мне
вернуться туда, вырвать замок из рук самозванцев и предать погребению
останки графа - вашего отца - в склепе часовни, рядом с останками его
предков. Ради меня!.."
Моя бедная мать поднимала к небу глаза, полные слез, уже не в силах
закончить фразу Мы оба возвращались взволнованными до глубины души, и моя
решимость внять ее призывам с каждым днем все возрастала. Да, я уеду во
Францию сразу же по достижении возраста, в котором смогу отстаивать свои
права. Между тем я изо всех сил старался закалить свой дух, читая затаив
дыхание возвышенные произведения своего соотечественника - графа Шатобриана;
его "Ренэ" стал моей духовной книгой. Увы! Не был ли я, подобно Ренэ,
обречен, будучи существом особым, на те же ужасные испытания и трагическую
любовь? Впрочем, пока еще рано рассказывать о Клер...
Итак, я рос одиноким и диким на берегу океана, через который иногда
докатывались грохот битв и звон набата, возвещавшие всей Европе о
приближении Узурпатора. Иногда нас навещали эмиссары с потерянной нами
родины. Они заезжали к нам в промежутке между своими разъездами то вандеец,
приехавший просить о субсидиях, то бретонец, уклоняющийся от воинской
повинности. При свете свечи, за скромным ужином, они рассказывали новости о
нашем замке. Со времен нашего изгнания замок Мюзияк уже дважды сменил
хозяев, и оба раза его новых владельцев постигла трагическая и страшная
участь. Что касается первого - члена Конвента, то он покончил с собой,
второй же - скупщик национальных ценностей - просто сошел с ума. Крестьяне
видели в этом карающую руку Господа, да и мы сами были склонны думать именно
так - ведь все знали, что эти безбожники сровняли нашу часовню с землей.
"Это месть наших предков", - утверждала моя мать, которая с каким-то
неистовым увлечением зачитывалась тогда книгами Левиса (2), Матюрэна (3) и
Байрона. И вот эта столь набожная женщина взывала к бретонским святым -
Ронану, Жальдасу, Корантену и Тюгдваллу (4) с такой страстью, что ее молитвы
походили скорее на проклятия.
Незадолго до падения Бонапарта и его краха в 1815 году моя бедная мать
заболела. В ее переполненном воспоминаниями, сожалениями и химерами мозгу
что-то, должно быть, надломилось, так как она утратила способность ходить и
временами бредила. Реставрация Бурбонов дала мне возможность вернуться во
Францию, однако я не мог бросить мою бедную мать, которой дорожил больше
жизни, а о том, чтобы взять ее с собой, не могло быть и речи. Смирившись, я
решил ждать ее кончины, пребывая в состоянии такой глубокой печали, что даже
не в силах описать ее. Доходившие из Мюзияка новости умножали мою печаль,
некий Луи Эрбо - свежеиспеченный имперский барон - откупил наш замок.
Поговаривали, что он несметно богат. Так как же мне, с моими скромными
средствами, удастся убедить этого выскочку возвратить землю славных предков?
Разумеется, я мог бы заполучить часть пресловутого эмигрантского миллиарда,
так сильно занимавшего газеты того времени. Но для этого мне пришлось бы
интриговать при дворе, а ведь в ту пору я находился на чужбине, прикованный
к постели умирающей матери. О Всевышний, как я вслед за матерью стал
докучать тебе своими мольбами! Как я просил тебя либо излечить мою
родительницу, либо же дать нам возможность обоим умереть друг подле друга!
Как я заклинал тебя в моменты помутнения рассудка уничтожить эту проклятую
семью Эрбо, которая вследствие какого-то странного психического расстройства
моего переутомленного разума превращалась в образ торжествующего беззакония.
Тогда я еще не знал, о Всемогущий Боже, что ты удовлетворишь мою просьбу так
жутко и непредвиденно для меня самого.
Незаметно и тихо год назад моя мать угасла. Испуская свой последний
вздох, она сжала мою руку в своей и голосом, который я никогда не забуду,
прошептала:
- Поклянись!
И я поклялся посвятить себя изгнанию нуворишей Эрбо из колыбели нашего
рода. Затем, преисполненный отчаяния, одним прекрасным утром я сел на шхуну,
направлявшуюся в Кале. Не стану описывать охватившее меня волнение на родной
земле, замечу лишь, что мое лицо красноречиво свидетельствовало об этом. По
крайней мере, в первые дни своего путешествия я служил объектом весьма
пристального внимания и деликатного отношения со стороны хозяев гостиниц,
начальников почт, равно как и всех прочих людей - ремесленников, студентов
или же разряженных мещаночек, с которыми обычно теснишься в дилижансах.
Несмотря на свою печаль, увидев Париж, я пришел в неподдельный восторг. Моя
бедная матушка в своих рассказах часто описывала красоты столицы и
меланхолическое изящество ее неба, однако она умолчала об очаровании этого
города, упорядоченного каким-то художником-геометром, о его огромных садах и
широких оживленных улицах с магазинами, витрины которых ломились от самых
разнообразных и самых дорогих товаров. Она умолчала о свободе этих улиц,
разбегавшихся лучами во все части света, словно спицы колеса, от горделивого
монумента, который должен был свидетельствовать о победах изгнанника острова
Святой Елены, а своими недостроенными арками символизировал спасительное
падение Узурпатора. Какие бы угрызения совести я ни испытывал, признаю, что
эти немудреные соблазны утешили меня, и поскольку я начал с того, что ничего
не скрывал, то мой хмурый облик смягчился от вида многочисленных миловидных
мордашек. Представьте себе мальчика, воспитанного при бряцании оружия,
привыкшего к трауру, слезам, спартанскому образу жизни, к культивированию
горького чувства мщения и к торможению нежных порывов, заставляющих сердце
подростка биться чаще, - и вы составите себе точное представление о мужчине,
коим я и был наивным и полным огня, отчаявшимся и вместе с тем жаждущим
утешения. Так что улыбки, обращенные ко мне благодаря моей приятной
наружности, воспринимались словно жестокие укусы, боль от которых еще долго
не проходит. "Неужели, - думал я, - у меня не хватит мужества не дать себя
отвлечь от выполнения моей миссии какой-нибудь лживой прелестнице!"
Вот почему я решил ускорить свой отъезд и заранее оплатил место в
дилижансе, который менее чем за неделю должен был довезти меня до Ренна, а
оттуда до Мюзияка два дня езды.
Вскоре мы уже пересекали первые ланды и сосновые леса; наконец-то я
вдыхал воздух Бретани. Я слышал жужжание пчел родного края, и высокопарные
слова Ренэ зажигали в моем сердце огонь.
Казалось, голос с небес предрекал мне: "Человек, пора твоего
возвращения еще не наступила; подожди, когда поднимется ветер смерти, тогда
ты полетишь к этим не изведанным тобою местам, к которым так тянется твое
сердце".
Откуда мне было знать, что ветер смерти очень скоро подует мне в лицо?
Наш дилижанс под звон бубенцов и щелканье кнута прибыл в Мюзияк в
начале второй половины дня. Слуга вынес мой багаж, и несколько мгновений
спустя я уже устроился под вымышленным именем в лучшей комнате постоялого
двора. Из своего окна я увидел ярмарочную площадь несколько старых домов с
величественными подъездами, горстку низеньких домиков и густую зелень
какого-то парка, закрывавшего вдали линию горизонта. Я хорошо помнил, что
этот парк примыкал к замку. Значит, старинная обитель Мюзияков находилась
где-то здесь, на расстоянии нескольких ружейных выстрелов. Я даже
почувствовал легкое недомогание от охвативших меня радости, опасения, горечи
и надежды. Мне захотелось закричать, и, сраженный силой своих чувств, я упал
на кровать. Однако через мгновение я был уже на ногах, так мне хотелось
побыстрее пройтись по поселку, где, будучи еще ребенком, я часто гулял со
своей матерью. Сняв с вешалки непритязательный редингот и надев его, я
обулся в туфли с пряжками, а затем, взглянув в висящее над камином зеркало,
убедился, что могу выйти, что и не замедлил сделать.
Ориентировался я без особых трудностей и сразу же направил свои столы к
верхней части поселка, так как намеревался посетить нотариуса. Жив ли еще
метр Керек? Если да, то он наверняка не откажет мне в помощи. Поскольку было
очень жарко - не помню, говорил ли я вам, что дело было в августе, - я решил
зайти в церковь. Остановившись на какой-то момент в тени колонны, я
посмотрел на баптистерий, где мой крестный отец - граф де Савез - держал
меня над купелью. Он тоже исчез в этом революционном водовороте, так же как
и моя тетка - Аньес де Лезей и ее две дочери - Франсуаза и Аделаида. И вот я
- последний отпрыск этой могучей ветви, срубленной топором в самом
расцвете... При этой мысли отчаяние камнем легло мне на плечи, поэтому,
когда я стучался к нотариусу, настроение мое было мрачным. Оно стало еще
более мрачным, когда я узнал, что метр Керек умер, а его контора принадлежит
теперь некоему метру Меньяну, имя которого я услышал впервые. Когда меня
ввели в его комнату, я отметил, что вид он имел компанейский и приветливый.
Очки придавали его взгляду какой-то оттенок молодости, удивления, внушавший
доверие. Я сразу же почувствовал, что смогу довериться ему и рассказать о
своей жизни. Тут он весьма любезно поинтересовался, кто я такой.
- Пьер Орельен де Мюзияк! - не колеблясь, ответил я.
Лицо этого добряка стало пунцовым, и он принялся мять свои маленькие
грациозные руки.
- Господин граф, - очень трогательно пробормотал он, - господин граф...
Возможно ли это!..
Будучи крайне удивленным, он подошел ко мне, и мы долгое время стояли
молча, испытывая сильное волнение. Наконец он взял себя в руки и предложил
