строгость и я поклялся еще больше украсить его...
Наша свадьба была отпразднована на следующий день. Я не стану говорить
ни об этом дне, ни о последующих... Они нежным огнем сияют в моей памяти и
напоминают мне рай.
Счастье это, увы, продлилось недолго. Однажды вечером, сидя в
библиотеке над счетами, с головой, полной цифр, я обратился к Клер:
- Душа моя, я забыл наверху необходимые мне бумаги. Не могли бы вы
принести их мне? Если пойдете наверх.
- А где они лежат?
- В комнате мушкетера.
Эта небольшая комната, расположенная в северной части, называлась так
по причине висевшей в ней картины с изображением одного из двоюродных
братьев моей матери, служившего у Великого кардинала в чине капитана. В
теплые часы дня я любил там работать. Клер взяла подсвечник и вышла. Я вновь
погрузился в свои подсчеты и долгое время не замечал ничего, кроме скрипа
своего пера. Окончив работу, я зевнул и случайно взглянул на часы. Клер
отсутствовала уже двадцать пять минут. Что она могла так долго делать там? Я
не был обеспокоен, но испытывал неприятное чувство и тут же принялся за
поиски. Я пошел прямо в комнату мушкетера, даже не освещая себе дорогу, -
ведь я прекрасно знал все закоулки замка. Ни на лестнице, ни в коридоре,
ведущем после множества закоулков в комнату мушкетера, не оказалось ни души.
При тусклом свете сумерек я увидел лежащие на столе бумаги и сунул их под
руку. Затем, несколько встревоженный, зовя Клер, я пошел назад.
Я обнаружил ее лишь в противоположном конце замка, всю в слезах.
Сквозняк задул ее свечу, и она призналась мне, что не решилась больше
двигаться, испуганная медленно надвигающейся на нее темнотой.
- Но, ради бога, объясните мне, зачем вы пришли сюда? - спросил я у
нее.
- Я заблудилась.
Я не стал выяснять, как это могло произойти, а просто провел ее в наши
комнаты, где она быстро пришла в себя. Однако этой ночью спал я крайне
плохо. Еще бы! Клер заблудилась в доме, в котором она прожила не один год
своей жизни! Такое объяснение не могло удовлетворить меня. Она явно что-то
скрывала. Мои задремавшие опасения пробудились с новой силой. Я незаметно
наблюдал за своей женой и немного погодя опять повторил свой опыт с комнатой
мушкетера, на этот раз среди бела дня. И вновь Клер ошиблась, и некоторое
время блуждала по замку, словно человек, лишенный рассудка, среди хорошо
известных ей предметов. И тут я вспомнил рассказ нотариуса, когда он впервые
заговорил об Эрбо. Тогда он сказал мне, что Клер считали немного
ненормальной. До этого мне не доводилось замечать, что ее рассудок был
несколько помрачен, однако не исключено, что таинственная болезнь уже
набирала свою силу после кратковременного затишья. Клер, бесспорно, была
больна. Ее тело, вероятно, подвергалось болезни, по крайней мере в той же
степени, что и душа. У нее пропал аппетит, а ее похудевшее лицо стало
бледным и несло на себе отпечаток какого-то тайного страдания. Тогда я
вызвал в замок некоего де Ванна - молодого врача, таланты которого мне
расхвалили. Он долго обследовал Клер, слушал ее дыхание по методу,
введенному его соотечественником Лаэнеком, после чего отвел меня в сторону и
прошептал.
- Не скрою от вас, господин граф, что я весьма обеспокоен состоянием
здоровья вашей жены. Диагноз, по-моему, однозначен: ярко выраженное
истощение...
- Вы опасаетесь чахотки? - спросил я, испугавшись этого самого ужасного
слова, таящего в себе еще более опасную действительность.
- Я не стал бы утверждать, что мой прогноз категоричен. Тем не менее
беспрестанный уход, обильная пища и полный отдых вполне могут победить эту
болезненную вялость. А главное, никаких забот, никаких умственных напряжений
Ваша больная супруга должна жить огражденной от любых потрясений. Для начала
мы применим лечение молоком ослицы. Я наведаюсь через две недели.
Куда только подевалось все мое счастье! Начинался самый черный период
моей жизни, которому никогда не суждено было завершиться. Вскоре Клер была
вынуждена слечь в постель, и она совершенно не выносила, когда ее оставляли
одну, даже ненадолго. Увидев, что Клер задремала, я иногда покидал ее, чтобы
пойти прогуляться по парку, но, возвратясь, находил ее возбужденной, в
лихорадке и нередко в слезах. А когда я умолял ее объяснить мне, почему она
поддавалась подобным беспокойствам, она неизменно отвечала:
- Я боюсь... Я боюсь...
- Но, дорогая моя, чего вы боитесь? Ведь я рядом, да к тому же вам
никто и ничто не угрожает.
Но она упорно молчала, закрывала глаза, брала мою руку и погружалась в
сонную дремоту, длившуюся часами. Лекарства не улучшали ее состояния
Обеспокоенный, я предложил ей написать родителям, молчание которых я лично
находил довольно необычным. Они ведь даже не соизволили присутствовать на
церемонии венчания своей дочери, несмотря на любезнейшее приглашение которое
я отправил им. Клер весьма болезненно восприняла мое предложение, и я
остерегался повторить его так как она показалась мне столь взволнованной,
что я опасался, как бы это не вызвало у нее какого-то опасного кризиса. Все
же с наступлением ночи, вытягиваясь на своем ложе и беспрестанно
прислушиваясь к звукам в соседней комнате я не мог помешать себе воскрешать
в памяти поразительную цепь событий, которые вот уже три месяца держали меня
в мучительной неизвестности. Сам того не желая я пришел к выводу, что между
всеми загадочными событиями и болезнью Клер существовала какая-то непонятная
мне связь. Ведь в противном случае, откуда бы взялась эта медленно
разрушающая ее боязнь? Откуда этот страх перед одиночеством? Откуда эти
вздрагивания при малейшем поскрипывании пола? Почему иногда ее глаза
смотрели на стены и мебель таким взглядом, будто больше не узнавали их? Я
вынужден был признать: моя жена умирала от страха. С тех пор как Клер взяв
меня под руку, вошла в замок, она не переставала дрожать. В глубине души я
должен был признаться, что такую же дрожь от страха я часто ощущал в своих
собственных костях. Она проходила по мне словно гальванический ток, и
оставляла на висках и ладонях горячий пот. Это случалось со мной в самые
непредвиденные моменты, но чаще всего, когда я подходил к гостиной или же
когда заходил слишком далеко в глубь парка. А что касается звона колокола,
то он тоже оказывал весьма странное действие на мои нервы. Да что тут
говорить! Я никак не мог привыкнуть к этому замку, несмотря на то, что
появился на свет именно тут. Я не мог избавиться от чувства, что за мной
постоянно кто-то следует по пятам или скрывается за дверью, которую я
собираюсь открыть. Но кто? Увы! Как назвать этот фантазм, являющийся плодом
моего взбудораженного воображения? Быть может, мне тоже следовало бы
обратиться к врачу? Я притворялся изо всех сил. Я пытался казаться веселым и
доверительным. Все же нетрудно было заметить, что я не в силах обмануть
Клер. И наши два страха поддерживали друг друга, словно две головешки,
передающие друг другу поглощающий их огонь.
Осень зажгла лес огнем своих красок. Опавшие листья, несомые ветром
кружились над камышом садились на гладь озера, где их хрупкие лодочки
некоторое время скользили по поверхности, прежде чем погрузиться. Клер
продолжала чахнуть. Тогда я позвал другого врача. Он говорил уклончиво, не
скупился на подбадривания уверял, что всему виной погода и посоветовал
увезти больную в горы. Его отъезд повергнул меня в крайнюю степень отчаяния
настолько угнетающую, что я даже потерял всякое желание бороться. Я жил
нелюдимо, словно отшельник в пустыне. Даже нотариус перестал наведываться к
нам. После Мерлена де Дерфа и Эрбо настала наша очередь оказаться пленниками
замка. И как только ночь начинала наполнять своей мглой его залы, я проверив
прочность запоров приходил и садился у изголовья Клер и мы прислушиваясь,
ждали будучи неспособными ни двигаться, ни заснуть. Лишь с первыми
проблесками дня когда смутно вырисовывались силуэты окон мы погружались в
изнурительную летаргию. Выхода не было. Я уже знал что моя жена обречена. Я
также знал что и мои дни сочтены тоже. Я знал что нам предстоит погибнуть
потому что мы оказались свидетелями какой то страшной тайны запретной для
простых смертных. В глазах моей возлюбленной временами мелькала тень смерти.
Клер почти не принимала никакой пищи золотой перстень - свидетельство нашего
союза - болтался на ее пальце сухой кашель приступы которого все усиливались
торопил прогрессирующую болезнь. Весь в слезах я решился позвать местного
священника. Последовавшая церемония настолько взволновала меня, что я крайне
затрудняюсь описать это величественное и раздирающее сердце зрелище.
Забившись в угол комнаты я едва сдерживал рыдания в то время как священник
читая молитвы о прощении, мирил эту болезненную душу со своим Создателем.
Его рука, рисующая над кроватью умиротворяющие благословения казалось,
рассеивала дурные влияния, сдавливавшие наши сердца. Он долго молился и,
прежде чем покинуть нас, взяв меня под руку, прошептал.
- Она много выстрадала сын мой. Но теперь она успокоена. Будьте же
мужественны и доверчивы и не пытайтесь разгадать пути божественного
провидения.
Когда я вернулся в ее комнату, Клер дремала. Она была спокойна, и с ее
губ слетало ровное дыхание. Это было обманчивое затишье, предшествующее
буре. И действительно когда сумерки сгустились над голыми верхушками
деревьев, и когда ночь прислонила к нашим окнам свое мрачное обличье Клер
охватило нечто вроде оцепенения. Я зажег два канделябра и сел подле нее
мысленно спрашивая себя отчего это она бедняжка так страдает и почему так
тщательно скрывает от меня то в чем призналась на исповеди священнику.
Иногда она стонала, приоткрывая веки и тогда я видел ее потерянные глаза в
которых вновь появился страх.
- Дорогая моя, - прошептал я, - слышите ли вы меня?
- Я больше не хочу, - простонала она, - нет. Я больше не хочу... Вы же
прекрасно понимаете, что все они мертвы...
Это были ее последние слова. Она еще немного пошевелила губами, но я не
смог уловить ее последней мысли. Затем она стала неподвижной. С этого
мгновения прошло много часов. С рассветом я обнаружил, что она уже не дышит.
Моя жена была мертва. Или, по крайней мере, она была такой же, какой я
увидел ее тогда в гостиной, подле ее родителей, в ту ночь, когда я забрался
в замок, и такой, какой она предстала передо мной в ландо... Вот почему,
несмотря на переполнявшую меня печаль, я не стал будить прислугу. Несмотря
на ослепляющие меня слезы, я все ж нашел в себе силы достать из шкафа
прекрасное зеленое платье времен нашей начинавшейся любви. Моя любимая стала
такой легкой, что я без труда смог одеть ее. Сделав это и причесав ее, я
положил тело на кровать, и стал ждать чуда, которое неминуемо должно было
произойти. Время от времени я прикасался к ее медленно остывающей руке.
Однако ее рука, к которой я прикоснулся тогда в карете, была не только
ледяной, но и несгибаемой. Почему бы жизни вновь не расцвести в этом теле,
которое уже неоднократно было охвачено смертью? Целый день я молчаливо
наблюдал за все более сереющим лицом моей дорогой супруги. Я потерял
способность думать и молиться. Я ждал признаков жизни и был уверен, что они
скоро проявятся. К пяти часам я отпустил прислугу, и, вероятно, напуганные
моей бледностью, они, не задавая никаких вопросов, поспешили удалиться. Я же
вернулся в комнату, где высокими светлыми огнями горели свечи. Не двигалась
ли она? Я сел прямо напротив кровати, решив сидеть здесь до тех пор, пока
