есть только одна сила, та, которой наделяем его мы. От меня
ты ничего не получишь. Наоборот, я заберу у тебя все. И
тогда тебе останется только погибнуть".
В глазах мальчика метались огни, словно отражения близко
горящей спички. Но из глубины поднимался страх, и пламя в
глазах тускнело, выцветало, гасло и, наконец, погасло
совсем. И тогда вся толпа, весь конклав чудищ рухнули и
придавили маленькое тело к земле.
Наверное, их падение должно было сопровождаться грохотом,
как от горного обвала, но на самом деле в воздухе разнесся
всего лишь шелест, как будто японский бумажный фонарик
уронили в пыль.
53
Чарльз Хэллуэй долго не мог отдышаться. Трепетные тени
заполнили полотняные аллеи. Среди теней угадывались
уродливые фигуры. Их так долго вскармливали их собственными
грехами и страхами, что теперь и они не сразу смогли прийти
в себя; держась за шесты и веревки, многие постанывали и
поскуливали от неуверенности. Скелет решил выбраться из
надежной тени поближе к свету. Карлик, еще не догадываясь,
а только подозревая о своем прежнем обличье, боком, как
краб, подобрался к карусели и теперь таращился на Вилли,
склонившегося над Джимом, и его отца, почти в той же позе
застывшего в изнеможении над другим детским телом. Тем
временем карусель дотянула последний оборот и встала, как
паром, уткнувшийся в заросший травой берег.
Карнавал превратился в огромный темный камин. В разных
уголках тлели угли настороженных взглядов его обитателей.
Все они тянулись к одному месту.
Там лежал под луной разрисованный мальчик по имени Дарк.
Там лежали поверженные драконы, разрушенные башни,
сраженные чудовища мрачных, древних эр: птеродактили
уткнулись в землю, как сбитые самолеты, страшные раки
выброшены на берег отливом жизни. Изображения двигались,
меняли Очертания, дрожали по мере того, как холодела
маленькая плоть. Циклопий глаз на пупке подмигивал сам
себе, шипастый трицератопс ослеп и впал в буйство, картинки,
все вместе и каждая в отдельности, прижившиеся на теле
большого м-ра Дарка, теперь ссохлись и стали напоминать
микроскопическую вышивку, этакий расшитый платочек,
наброшенный на костлявые плечи.
Из темноты выступали новые уроды. Лица их напоминали
цветом несвежую постель - арену их поражений в битве за
собственные души. Тени медленно перемещались по кругу,
образуя хоровод вокруг м-ра Хэллуэя и неподвижного тела на
земле.
Вилли размеренно поднимал и опускал руки Джима и
совершенно не обращал внимания на собравшихся вокруг
зрителей. Они, впрочем, не докучали ему. Казалось, многие
из них стояли, полностью поглощенные своим собственным
дыхательным процессом. Искаженные рты со всхлипами
втягивали ночь, откусывали от нее большие куски и
заглатывали, словно долгие годы прожили на голодном пайке.
Чарльз Хэллуэй следил за метаморфозами картинной галереи,
сосредоточенной на небольшом пространстве лежащего у его ног
тела. Оно остывало на глазах. Смерть вышибала подпорки
из-под крошечных кошмарных композиций, каллиграфические
надписи искажались, скрученные жгутами пресмыкающиеся
разворачивались поникшими знаменами проигранной войны, и вот
они уже бледнеют, растворяются, исчезают, одно за другим
покидают маленькое тело.
Уроды вокруг беспокойно зашевелились. Казалось, лунный
свет впервые дал им возможность оглядеться. Одни потирали
запястья, не понимая, куда делись наручники, другие
ощупывали шеи, пытаясь обнаружить привычное ярмо, так долго
пригибавшее их к земле. Все недоуменно моргали, не смея
поверить увиденному: возле застывшей карусели лежал клубок
бед, средоточие их несчастий. Они пока не осмеливались
подойти, наклониться, потрогать этот холодный лоб и только
взирали в оцепенении, как бледнеют их гротескные портреты,
как тает экстракт их жадности, злобы, язвящей вины, слепых
убеждений, как распадаются ловушки картинок по мере того,
как тает этот невеликий сугробик грязноватого снега. Вот
поблек Скелет, за ним потекло и испарилось изображение
уродливого Карлика, вот и Пьющий Лаву освободился от осенней
плоти, а за ним меняется цвет Черного Палача из Лондонских
Доков, взлетел и растворился Человек-Монгольфьер, похудел и
стал невидимкой Толстяк, вспорхнула и исчезла в воздухе
целая группа, а смерть все протирала и протирала дочиста
грифельную доску тела.
И вот уже перед Чарльзом Хэллуэем лежал просто маленький
мертвый человек: чистая, без единого пятнышка, кожа, пустые
глаза, устремленные на звезды.
- Ах-ххх! - хором вздохнули странные люди, столпившиеся
в тени вокруг.
А потом... Может, старый калиоп вякнул в последний раз,
может, гром, ночующий в облаках, повернулся во сне на другой
бок - все вокруг пришло в движение. Уродов охватила паника.
Свобода бросила их в разные стороны, как камни из пращи. Не
стало своего шатра, не стало грозного Хозяина, не стало
самого темного закона, сбивавшего их в кучу. Они
разбегались.
Должно быть, на бегу они цеплялись за веревки и
выдергивали колья растяжек, и теперь само небо,
колыхнувшись, начало беспорядочно свертывать и комкать
вздыхающие шатры. Веревки взвивались с шипением, гневно
хлестали по траве. Как темный испанский веер, сложился
шатер-зверинец. Вокруг качались и падали шатры поменьше.
Обнажился и зашатался бронтозаврий костяк главного балагана
уродов. Мгновение он помедлил в нерешительности, плавно
взмахнул кожистыми, как у птеродактиля, крыльями, и Ниагарой
хлынул вниз. Три сотни пеньковых змей взвились в воздух.
Черные шесты с треском подломились. Они стали выпадать, как
гнилые зубы из огромной челюсти; пыльные полотнища
хлопотливо забились, пытаясь взлететь и опадая, умирая от
самой обычной силы тяжести, задыхаясь под собственным весом.
Огромный вздох исторг наружу жаркие испарения чужих
земель, взметнул в воздух тучи конфетти из тех времен, когда
еще не было венецианских каналов, над лугом огромными
питонами зазмеились густые струи леденцовых запахов.
Балаган падал, тоскуя и жалуясь; натиск падения одолел
наконец три центральные опоры, и они сломались, как будто
три пушки выпалили одна за другой.
Шквал, пронесшийся над лугом, заставил вскипеть безумный
калиоп. Под его пронзительное сипение всплеснули руками
изображения уродов на вымпелах и знаменах, потом древки
качнулись и уронили полотнища на землю.
Возле карусели остался стоять лишь Скелет. Вот он
сложился пополам, нагнулся и поднял фарфоровое тело, бывшее
некогда м-ром Дарком. Выпрямился, постоял и зашагал прочь,
в поля. Вилли смотрел, как тощий человек со своим грузом
поднялся на взгорок и скрылся вослед сгинувшему
карнавальному племени.
Вилли нахмурился. Кугер, Дарк, Скелет, Карлик - куда же
вы все? Не убегайте, вернитесь! Мисс Фолей, где вы? М-р
Крозетти, все кончилось, можно передохнуть. Здесь уже не
страшно, вернитесь!
Нет. Они бегут, и видно, будут бежать вечно, пытаясь
обогнать самих себя. И ветер ворошит траву, сдувая все
следы.
Вилли снова повернулся к Джиму, снова давил ему на грудь,
давил и отпускал, давил и отпускал, потом, дрожа, коснулся
щеки Друга.
- Джим?
Но Джим оставался холоден, как вскопанная земля.
54
Только отголосок тепла хранило тело, только легкий
оттенок цвета оживлял кожу щек. Вилли взял Джима за руку -
пульса не было, приложил ухо к груди - тихо, совсем тихо.
- Он умер!
Чарльз Хэллуэй подошел, опустился на колени и тоже
потрогал неподвижную грудь Джима.
- Кажется, нет, - неуверенно произнес он. - Не совсем...
- Совсем! - Слезь! хлынули из глаз Вилли.
Отец не дал начаться истерике и как следует встряхнул
сына.
- Прекрати! - крикнул он. - Хочешь его спасти?
- Поздно, папа. Ой, папа!
- Заткнись и слушай!
Долго сдерживаемые рыдания прорвались наружу. Отец
коротко размахнулся и ударил сына по щеке, раз и еще раз.
После третьего раза слезы удалось на время остановить.
- Пойми, Вилли, - отец свирепо ткнул в него пальцем, -
всем этим проклятым даркам твои слезы - бальзам на душу.
Господи Иисусе, чем больше ты ревешь, тем больше соли
слизнут они с твоего подбородка. Ну, рыдай, а они будут
сосать твои охи и ахи, как коты валерьянку. Вставай!
Встань, кому говорю! Прыгай! Скачи, вопи, ори, пой, Вилли,
а главное - смейся! Ты должен хохотать, должен - и все!
- Я не могу!
- Кому нужно твое "не могу"? Ты должен. Больше у нас
нет ничего. Я знаю, так уже было в библиотеке. Ведьма
удрала. Боже мой, ты бы видел, как она улепетывала! Я убил
ее улыбкой, понимаешь, Вилли, одной-единственной улыбкой.
Людям осени не выстоять против нее. В улыбке - солнце, оно
ненавистно им. Не воспринимай их всерьез, Вилли!
- Но...
- Никаких "но", черт возьми! Ты видел зеркала. Вспомни,
они показали меня дряхлой развалиной, показали, как я
обращаюсь в труху. Это же простой шантаж. То же самое они
сделали с мисс Фолей, и у них получилось. Она ушла с ними в
Никуда, ушла с этими дураками, восхотевшими всего! Всего!
Бедные проклятые дураки! Это же надо придумать - порезаться
об Ничто. Ну, чисто дурной пес, бросивший кость ради
отражения кости в пруду.
Вилли, ты же видел: бам! бам! Ни одного зеркала не
осталось. Они рассыпались, как льдины на солнце. У меня
ничего не было: ни ножа, ни ружья, даже рогатки не нашлось,
только язык, только зубы, только легкие, и я разнес эти
паршивые зеркала одним презрением! Бросил на землю десять
миллионов испуганных дураков, дал возможность настоящему
человеку встать на ноги. Теперь поднимайся ты, Вилли!
- Но Джим... - начал Вилли.
- Он и здесь и там. С Джимом всегда так, ты же знаешь.
Он не мог пропустить ни одного искушения и вот теперь зашел
слишком далеко, может, совсем ушел. Но ты же помнишь, он
боролся, он же руку тянул, хотел спрыгнуть. Ну так мы
закончим за него. Вперед! Вилли шевельнулся. Дернул
плечом.
- Беги!
Вилли шмыгнул носом. Отец шлепнул его по щеке, и слезы
разлетелись мелкими звездочками.
- Прыгай! Скачи! Ори!
Отец подтолкнул Вилли, сделал пируэт, лихорадочно пошарил
в карманах и достал что-то блестящее. Губная гармошка!
Дунул.
Вилли остановился, опустил руки и уставился на Джима. И
тут же схлопотал от отца по уху.
- Хватит пялиться! Двигай!
Вилли сделал шажок. Отец выдул из гармошки смешной
аккорд, дернул Вилли за локоть, подбросил его руки.
- Пой!
- Что петь?
- Боже мой, мальчик, пой хоть что-нибудь!
Гармошка фальшиво изобразила "Вниз по реке".
- Папа! - Вилли едва двигался и мотал головой от
свинцовой усталости во всем теле. - Папа! Глупо же!
- Точно! Куда уж глупей! Нам только этого и надо,
дурачина-простофиля! И гармошка дурацкая. И мотивчик тоже,
я тебе скажу. - Отец выкрикивал и подскакивал, как
танцующий журавль.
Нет, этого пока мало. Но, кажется, он уже переломил
настрой.
- Давай, Вилли! Чем громче, тем смешнее. Ишь чего
захотели - слезы лакать! Не вздумай дать им ухватиться за
твой плач, они из него себе улыбок нашьют. Будь я проклят,
если смерти удастся пощеголять в моей печали! Ну же, Вилли,
оставь их голодными. Отпусти на волю свои руки-ноги. Дуй!
Он схватил Вилли за хохол на макушке и дернул.
- Ничего... смешного...
- Наоборот. Все смешно. Ты только на себя погляди! А
я? Чарльз Хэллуэй корчил жуткие рожи, таращил глаза, тянул
себя за уши, скакал, как влюбленный шимпанзе, из вальса
срывался в чечетку, выл на луну и тормошил, тормошил Вилли.
- А смешнее смерти вообще ничего нет, разрази ее гром!
Видали мы ее в белых тапочках. А ну, давай "Вниз по реке".
Как там? "Трам-пам, далеко!" Ну, Вилли, и голосок у тебя!
Прямо отощавшее девчоночье сопрано. Жаворонок накрылся
медным тазом и чирикает. Давай скачи!
Вилли хихикнул, прошелся петушком, присел пару раз. К
щекам прилила кровь. В горле что-то дергалось, как будто
лимонов наелся. Он уже ощущал, как грудь распирает
предчувствие смеха.
Отец извлек из гармошки какое-то подобие мотива.
- "Там, где все старики..." - затянул Вилли.
